 Увеличить |
46
Лучи луны днем
Когда они наутро снова увиделись, издали было сперва такое
впечатление, словно ты в обычном жаляще наткнулся на необычную картину, даже
такое, словно ты среди вольной природы видишь значительное произведение
искусства; тут неожиданно перед тобой возникает в чувственной реальности остров
смысла, возвышение и уплотнение духа над жидкой низменностью бытия! Но когда они
потом подошли друг к другу, они были смущены, и от прошедшей ночи в их взглядах
оставалась только усталость, затемнявшая эти взгляды нежным теплом. Кто знает,
вызывала ли бы, впрочем, любовь такое же восхищение, если бы она не утомляла!
Когда они заметили отголоски вчерашнего волнения, это снова осчастливило их;
так влюбленные гордятся тем, что чуть не умерли от наслаждения. Однако радость,
которую они доставили друг другу, была не только таким чувством, она волновала
еще и глаза: представшие им краски и формы были размытыми и расплывчатыми, и
все же они резко выделялись, как букет цветов, плывущий по темной воде. Они
очерчивались настойчивее обычного, но так, что нельзя было сказать, вызвано ли
это ясностью зримого или его более глубокой взволнованностью. Впечатление это в
такой те мере относилось к четкой области восприятия и внимания, как и к
смутной области чувства; от этого‑то оно и пребывало между внутренним миром и
внешним, как пребывает между вдохом и выдохом задержанное дыхание, и нелегко
было, что как‑то странно не вязалось с силой этого впечатления, различить,
принадлежит ли оно сфере физики или обязано своим возникновением лишь
повышенной внутренней заинтересованности. Они оба вовсе и не хотели различать
это, ибо их сдерживала какая‑то стыдливость рассудка; и впоследствии она тоже
долгое время заставляла их держаться на расстоянии друг от друга, хотя их
чувствительность упрочилась и, пожалуй, могла навести на мысль, что границы и
между ними самими, и между ними и миром немного сместились. Снова настала
летняя погода, и они много времени проводили на воздухе: в саду цвели цветы и
кусты. Когда Ульрих смотрел на какой‑нибудь цветок – что отнюдь не было старой
привычкой нетерпеливого некогда человека, он теперь порой не видел конца
созерцанию, да и начала его, в общем‑то, тоже. Если он случайно знал название
цветка, это было спасением в мире бесконечности. Тогда золотые звездочки на
голом стебле означали «лютик», а те ранние листики и кисти были «сиренью». Если
же он названия не знал, он призывал садовника, ибо тогда этот старик называл
какое‑нибудь незнакомое слово, и все снова приходило в порядок, и древнее
волшебство, состоящее в том, что обладание верным именем защищает от
необузданной дикости вещей, являло свою успокаивающую силу. как десятки тысяч
лет назад. Но случалось и так. что Ульрих оказывался перед такой веточкой или
лепестком один на один, без помощников, и даже Агаты поблизости не было, чтобы
разделить с ней неведение. Тогда ему вдруг казалось совершенно невозможным
понять светло‑зеленость молодого листка, и таинственно ограниченное богатство
формы чашечки лепестков становилось ничем не прерываемым кругом бесконечного
разнообразия. К тому же такой человек, как он, если он не обманывал себя, что
было недопустимо хотя бы ради Агаты, вряд ли мог верить в стыдливое свидание с
природой, свидание, шепот, быстрые взгляды, благочестие и немая музыка которого
– это скорее привилегия особой простоты, воображающей, стоит лишь ей положить
голову в траву, что ее щекочет в шею сам бог, хотя в будни она ничего не имеет
против того, чтобы природой занималась зеленная торговля. Ульрих испытывал
отвращение к этой расхожей, дешевой мистике, которая в основе своей постоянной
экзальтированности донельзя беспутна, и предпочитал бессильные попытки
обозначить словами какую‑нибудь до осязаемости отчетливую краску или описать
одну из тех форм, что сами так бездумно и убедительно за себя говорили. Ибо в
таком состоянии слово не режет, и плод остается на ветке, хотя уже кажется, что
он у тебя во рту; это, пожалуй, первая тайна светлой, как день, мистики. И
Ульрих старался объяснить это сестре, хотя и с той скрытой целью, чтобы это не
исчезло в один прекрасный день, как мираж.
Но благодаря этому после страстного состояния утверждалось
понемногу состояние более спокойного, порой даже чуть ли не рассеянного
разговора, которое служило им заслоном друг от друга, хотя они и видели этот
заслон насквозь. Они лежали обычно в саду на двух шезлонгах, каковые всегда
носили вслед за солнцем; это весеннее солнце в миллионный раз озаряло ежегодно
творимые им чудеса; и Ульрих говорил многое из того, что приходило ему в голову
и осторожно там закруглялось, как луна, которая была теперь совсем бледной и
грязноватой, или как мыльный пузырь. Так и случилось, причем довольно скоро,
что он заговорил о той досадной и часто проклинаемой нелепости, что всякое
понимание предполагает известную поверхностность, тягу к поверхности, что,
кстати, находит выражение в словах «схватывать», «улавливать» и связано с тем,
что первоначальные сведения были ведь поняты не порознь, а одно в сцеплении с
другим и потому неизбежно соединены больше на периферии, чем в глубине. Затем
он продолжал:
– Если, значит, я утверждаю, что этот газон перед нами
зеленый, то звучит это очень определенно, но сказал я не так уж много. Право,
не больше, чем если бы сообщил тебе о каком‑нибудь прохожем, что он из семьи
Грюнов
. А сколько, бог ты мой, Грюнов на свете! Уж лучше мне
удовлетвориться замечанием, что этот зеленый газон зелен по‑газонному или даже
что он зелен, как газон, недавно политый небольшим дождиком…– Он лениво
прищурился, глядя на молодую, освещенную солнцем траву, и сказал: – Ты,
наверно, и правда так это описала бы, ибо ткани приучили тебя к наглядным
определениям. Я же, пожалуй, мог бы и измерить цвет: длина его волны приблизительно
пятьсот сорок миллионных миллиметра. И тогда этот зеленый цвет оказывается
вроде бы пойманным и пригвожденным к определенной точке! Но он тут же от меня
ускользает, ведь посмотри – в этом цвете земли есть же и что‑то материальное,
вообще не поддающееся цветовым определениям, потому что оно иное, чем тот же
зеленый цвет шелка или шерсти. И мы снова возвращаемся к глубокому открытию,
что зеленая трава зелена не как‑нибудь, а по‑травяному!
Агата, которую призвали в свидетели, нашла очень понятным,
что понять ничего нельзя, и ответила:
– Я советую тебе посмотреть как‑нибудь ночью на
зеркало: оно темное, оно черное, ты вообще почти ничего не видишь. И все‑таки
это «ничего» есть совершенно явно что‑то иное, чем «ничего» остальной темноты.
Ты угадываешь стекло, удвоение глубины, какую‑то еще оставшуюся способность
мерцать – и все‑таки ты совершенно ничего не обнаруживаешь!
Ульрих посмеялся над готовностью сестры так сразу и погубить
репутацию знания; он отнюдь не считал, что понятия ничего не стоят, и отлично
знал, на что они способны, даже когда делал вид, что это не совсем так.
Подчеркнуть он хотел неуловимость отдельных ощущений, которые по понятной
причине приходится испытывать в одиночку, даже будучи вдвоем. Он повторил:
– Ведь «я» никогда не воспринимает свои впечатления и
порождения по отдельности, а всегда в связях, в реальном или выдуманном,
сходном или несходном соответствии с другим. Поэтому все, что имеет название,
примыкает друг к другу разными сторонами и точками, как звенья больших и необозримых
совокупностей, одно опирается на другое и находится под общим с ним
напряжением. Но поэтому же, – продолжил он вдруг иначе, – если связи
эти по какому‑либо поводу перестают действовать и ни одна внутренняя цепь не
срабатывает, то опять‑таки сразу оказываешься перед неописуемой и
бесчеловечной, даже перед ниспровергнутой и превращенной в хаос вселенной!
Так возвратились они снова к своей исходной точке, но Агата
почувствовала сверх того темную вселенную, бездну мироздания, бога, который
должен был ей помочь!
Брат сказал:
– Понимание уступает место неизбывному удивлению, и
малейшее впечатление – вот эта травинка или мягкие звуки, когда твои губы вон
там произносят какое‑нибудь слово, – становится ни с чем не сравнимым,
одиноким, как мир, обретает неисчерпаемую эгоистичность и глубоко
одурманивает!..
Он умолк, нерешительно покрутил в руке стебелек и
обрадованно услыхал, как Агата, с виду столь же беспечно, сколь и поверхностно,
восстановила вещественность разговора. Ибо теперь она ответила:
– Если бы было суше, я улеглась бы на траву! Давай
уедем! Так хочется полежать на лугу, скромно вернувшись к природе, как
выброшенный башмак!
– Но это только и значит быть уволенным от всех
чувств, – возразил Ульрих. – А одному богу известно, что бы из нас
вышло, если бы чувства тоже не шли косяками, все эти любови, и ненависти, и
страдания, и добрые порывы, которые принадлежат как бы каждому в отдельности.
Мы, наверно, лишились бы всякой способности действовать и думать, ибо наша душа
создана для того, что повторяется, а не для того, что выходит из ряда вон…
Он был угнетен, полагая, что продвинулся в никуда, и,
неспокойно нахмурившись, испытующе посмотрел на лицо сестры.
Но лицо Агаты было еще яснее, чем воздух, который ею окружал
и играл ее волосами, когда она ответила что‑то наизусть:
– «Не знаю, где я, еще ищу себя, хочу узнать об этом,
услышать весть. В родник его любви, как в море, я погружен, где ничего не
видишь и ничего не осязаешь – одну лишь воду».
– Откуда это? – с любопытством спросил Ульрих и
только теперь заметил, что она держит в руках книгу, взятую из его собственной
библиотеки.
Агата не дала ее ему и прочла, не отвечая:
– «Я превзошел предел способностей своих, дошел до
темной силы. Я слышать стал без звука, без света видеть. Сердце мое бездонным
стало, душа любви лишилась, ум форму потерял, моя природа утратила
вещественность»
Тут Ульрих узнал том и улыбнулся, и только теперь Агата
сказала:
– Из твоих книг. – И, закрывая том, закончила
наизусть свою цитату призывом: – «Являешься ли ты самим собой иль нет? Я ничего
об этом не знаю, я не сведущ в том, и я в себе несведущ. Влюблен я, но не ведаю
в кого. Во мне ни верности, ни вероломства нет. Что я такое? Я сам не сведущ в
своей любви. Сердце у меня полно любовью и пусто от любви же!»
Ее хорошая память вообще не любила перерабатывать свои
воспоминания в понятия, а сберегала их чувственно порознь, как запоминают
стихи, отчего в словах ее всегда как‑то трудноописуемо участвовали душа и тело,
даже если она говорила что‑нибудь совсем невзначай. Ульрих вспомнил сцену перед
похоронами отца, когда она прочла ему дико‑прекрасные стихи Шекспира. «Как дик
ее нрав по сравнению с моим! – подумал он. – Мало же позволил я себе
сегодня сказать!» Он перебрали уме объяснение «светлой, как день, мистики»,
которое дал ей: в общем это было не больше, чем признание им возможности
временно отступать от привычного и проверенного порядка в восприятии; а если
смотреть на это так, то их впечатления подчинялись просто более эмоциональному
закону, чем закон обычного опыта, и походили на детей из буржуазной семьи,
попавших в труппу бродячих актеров. Больше он значит, сказать не осмелился,
хотя пространство между ним и сестрой было уже много дней полно незавершенных
событий! И постепенно он задался вопросом, нельзя ли все‑таки поверить в большее,
чем он позволил себе.
После столь энергичной кульминации этого диалога Агата и он
снова вытянулись в своих шезлонгах, и тишина сада покрыла отзвучавшие слова.
Поскольку было сказано, что Ульрих задался одним вопросом, надо, пожалуй,
добавить, что многие ответы предшествуют своим вопросам, как спешащий человек
развевающимся полам своего распахнутого плаща. Мысль, занимавшая Ульриха, была
поразительна, и не веры она, в сущности, требовала, а вызывала, появившись,
удивление и впечатление, что такую мысль, наверно, нельзя будет уже забыть, а
это ввиду ее притязаний было немного неловко. Ульрих привык думать не столько
безбожно, сколько освобожденно от бога, что по‑научному значит предоставлять
всякое возможное обращение к богу чувствам, потому что оно ведь не способствует
познанию, а может только завлечь в бездорожье. И в эту минуту он тоже нисколько
не сомневался в том, что это – единственно правильное, ведь самые осязаемые
достижения человеческою ума появлялись чуть ли не только с тех пор, как он стал
избегать встречаться с богом. Но мысль, одолевавшая его, говорила: «Что, если
именно это небожественное есть не что иное, как современный путь к богу?! У
каждого времени был собственный, соответствовавший его сильнейшим умственным
способностям путь к нему; так не наша ли это судьба, судьба эпохи умного и
предприимчивого опыта – отвергнуть все мечты, легенды и мудреные понятия лишь
потому, что, вновь обратившись к нему на вершине познания и открытия мира, мы
вступим с ним в отношения начинающегося опыта?!»
У этого вывода не было никакой доказательности, Ульрих это
знал; мало того, большинству он показался бы даже абсурдным, и это не
беспокоило Ульриха. Собственно, он и сам не должен был приходить к нему.
Научный метод
– ведь он, Ульрих, совсем еще недавно находил это
законным – состоит, кроме как из логики, в том, что понятия, добытые на
поверхности, «опытом», погружают в глубину явлений и объясняют последние на
основании первых; земное опустошают и опошляют, чтобы им овладеть, и
напрашивалось возражение, что не следовало бы распространять это и на небесное.
Но это возражение Ульрих теперь оспаривал: пустыня – не возражение, она всегда
была родиной небесных видений; а кроме того, перспектив, которые еще не
достигнуты, нельзя и предвидеть! От него ускользнуло при этом, что он находился
еще в одном, может быть, противоречии с самим собой или свернул со своего
направления: апостол Павел называет веру уверенным ожиданием вещей, на которые
надеешься, и убежденностью в существовании вещей, которых не видишь; и
противоречие этому нацеленному на хватание определению, ставшему убеждением
людей образованных, принадлежало к самому сильному из того, что носил в сердце
Ульрих. Вера как уменьшительная форма знания была противна его естеству, она
всегда – «рассудку наперекор»; зато ему было дано видеть в «догадке по честному
разумению» особое состояние и поприще для предприимчивых умов. Позднее ему еще
должно было стоить немалых хлопот то, что это противоречие теперь ослабилось,
но пока он ничего такого не замечал, ибо в эту минуту существовал сонм побочных
мыслей, его занимавших и забавлявших.
Он перебирал примеры. Жизнь становилась все более
однообразной и безличной. Во все удовольствия, волнения, разновидности отдыха,
даже в страсти, проникало что‑то типическое, механическое, статистическое,
серийное. Воля к жизни стала широкой и плоской, как медлящая перед устьем река.
Воля к искусству стала уже чуть ли не подозрительна себе самой. Похоже было,
что время начинает обесценивать индивидуум, не будучи в силах возместить эту
потерю новыми коллективными свершениями. Это было лицо времени. И это лицо,
которое так трудно было понять, которое он когда‑то любил и пытался поэтически
претворить в клокочущий кратер гремящего вулкана, потому что чувствовал себя
молодым, как тысячи других, и от которого он, как эти тысячи, отвернулся,
потому что не справился с безобразным до ужаса зрелищем, – лицо это
преобразилось, стало спокойным, лукаво‑прекрасным и светящимся изнутри
благодаря одной‑единственной мысли! А что, если обесценивает мир не кто иной, как
сам бог? Разве мир. тогда снова не обретает смысла и радости? И разве бог не
должен был бы уже обесценить его, если бы приблизился к нему хоть на шажок? И
разве не было бы уже единственным настоящим приключением увидеть хотя бы
проблеск этого?! Мысли эти обладали неразумной последовательностью череды
приключений и были такими чужими в голове Ульриха, что ему казалось, будто он
видит сон. Время от времени он осторожно поглядывал на сестру, словно боясь,
Что она заметит, что он вытворяет, и несколько раз видел при этом ее светло‑русую
голову как свет на свету перед небом, и воздух, игравший в ее волосах, играл,
казалось ему тогда, и с облаками.
Когда это происходило, она тоже приподнималась и удивленно
оглядывалась. Она пыталась тогда представить себе, каково это – быть
избавленной от всех чувств жизни. Даже пространство, – этот всегда
одинаковый, бессодержательный куб, – наверно, изменилось бы, думала она.
Закрывая на миг глаза и затем открывая их снова, отчего сад представал ей
девственным, словно был только что сотворен, она замечала, – и была в этом
какая‑то отчетливость и бесплотность видения, – что направление,
связывающее ее с братом, выделено из всех других. Сад «обступал» эту линию, и
хотя ни в деревьях, ни в дорожках, ни в других частях реального окружения
ничего не менялось, в чем она легко могла убедиться, все соотносилось с этой
связью как с осью и потому заметным образом незримо менялось. Пусть это звучало
противоречиво, но она могла бы с таким же правом сказать, что мир там
сладостнее, а может быть, и горестнее; самое любопытное, что казалось, будто
видишь это воочию. Кроме того, было что‑то необычное в том, что все окружающие
предметы представали до ?кути покинутыми, но и восхитительно до жути
одушевленными, они, казалось, нежно умирали или находились в страстном
обмороке, словно их только что покинуло что‑то безымянное, придававшее им прямо‑таки
человеческую чувственность и чувствительность. И подобное тому, что произошло с
ощущением пространства, произошло с чувством времени; этот конвейер, этот
эскалатор с его жуткой причастностью к смерти в иные мгновенья, казалось,
останавливался, а в иные – без связи тек снова. На какой‑нибудь один внешний
миг оно, время, вдруг исчезало внутренне, и не было никаких признаков того,
прекращалось ли оно на час или на минуту. Один раз Ульрих застиг сестру за
этими опытами и, видимо, что‑то из них угадал, ибо сказал тихо и с улыбкой:
– Есть прорицание, что для богов тысячелетие не дольше,
чем моргнуть глазом!
Затем они снова откинулись назад, слушая дальше мечтательные
речи тишины.
Агата думала: «Все это совершил только он; и все‑таки он
каждый раз сомневается, когда улыбнется!» Но солнце лило свое устойчивое тепло,
как снотворное, на его раскрытые губы, Агата чувствовала это по своим губам и
ощущала себя единой с ним. Она попыталась перевоплотиться в него и угадать его
мысли, что считалось у них, собственно, непозволительным, ибо шло извне, а не
от творческого участия, и как нарушение правила требовало тем большей
секретности. «Он не хочет, чтобы из этого вышла только любовная история!» –
подумала она и прибавила: «Таков и мой вкус!» И сразу вслед за этим подумала:
«После меня он не будет любить ни одной другой женщины, ибо это уже не любовная
история; это вообще последняя любовная история, какая может быть!» И прибавила:
«Мы будем, наверно, как бы последними могиканами любви!» Сейчас она была
способна говорить с собой и этим тоном, ибо, совсем честно отдавая себе отчет,
знала, что, конечно, и этот заколдованный сад, где она находилась с Ульрихом,
больше желание, чем действительность. Она не думала в самом деле, что
Тысячелетнее Царство могло уже начаться, как ни отдавало твердой почвой это
однажды употребленное Ульрихом название. Она чувствовала себя даже совсем
утратившей силу желать и там, где обычно возникали ее мечты
– она не знала, где это, до горечи трезвой. Она
помнила, что до эпохи Ульриха фантазировать ей было, в сущности, легче, сон
наяву, как тот, в каком сейчас качалась ее душа, уводил ее за пределы жизни, в
бодрствование после смерти, к близости бога, к силам, которые ее подхватывали,
или только в соседство с жизнью, к прекращению понятий и переходу в леса и луга
представлений – никогда ведь не становилось ясно, что это такое! И вот она
попыталась вспомнить эти старые представления. Но пришли ей на память только
гамак, натянутый между двумя огромными пальцами в раскачиваемый бесконечным
терпением; затем что‑то тихо высящееся над тобой, как два высоких дерева, между
которыми чувствуешь себя приподнятым и исчезнувшим; и наконец пустота,
непонятным образом обладавшая осязаемым содержанием… Вот, пожалуй, и все
промежуточные создания интуиции и иллюзии, в которых когда‑то находила утешение
ее тоска. Но были ли эти создания действительно только промежуточными и
половинчатыми? К удивлению Агаты, она постепенно стала замечать что‑то очень
странное. «Право, – подумала она, – недаром говорят: озаряло! И чем
дольше озаряет, тем ярче!» Ведь то, что она когда‑то воображала, было почти во
всем тем самим, что теперь спокойно и твердо стояло перед ней, как только она
приказывала вглядеться глазам! Беззвучно вошло это в мир. Правда, – в
отличие от того, как это ощутил бы, наверно, догматик, – бог остался далек
от ее приключения, но зато она не была больше в этом приключении одна. Таковы
были единственные два изменения, которыми отличалось исполнение от предвестия,
и отличалось в пользу земной естественности.
|
