 Увеличить |
34
Готовится великое событие.
Граф Лейнсдорф и река Инн.
За этим бурным днем последовал «Большой вечер» у Туцци.
Параллельная акция красовалась во всем своем блеске;
сверкали глаза, сверкали драгоценности, сверкали имена, сверкал ум.
Душевнобольной мог бы, пожалуй, сделать из этого заключение, что на таком
светском рауте глаза, драгоценности, имена и ум сводятся к одному и тому же, он
был бы не совсем не прав. Явились все, кто не находился на Ривьере или на
северно‑итальянских озерах, кроме тех немногих, кто в это время, к концу
сезона, принципиально не признавал больше никаких «событий».
Вместо них пришло много людей, которых еще не видели. Долгий
перерыв образовал пробелы в списке личного состава, и для их восполнения новых
людей привлекали поспешнее, чем то соответствовало осмотрительному обычаю Диотимы.
Граф Лейнсдорф сам передал своей приятельнице список лиц, которых он по
политическим соображениям просил пригласить, и раз уж принцип исключительности
ее салона был принесен в жертву этим высшим соображениям, то и всему остальному
она не придала уже такого значения, как обычно. Вообще только его сиятельство и
был причиной этого торжественного собрания; Диотима держалась того мнения, что
человечеству можно помочь только по парам. Но граф Лейнсдорф упорно утверждал:
«Собственность и образованность не выполнили в ходе исторического развития
своего долга. Мы должны сделать последнюю с ними попытку!»
И граф Лейнсдорф возвращался к этому каждый раз.
– Дорогая моя, вы все еще не решились? – спрашивал
он. – А пора. Кто только не вылезает уже с деструктивными тенденциями! Мы
должны дать образованности последнюю возможность не уступить им.
Но Диотима, отвлеченная многообразием форм соединения людей
в пары, забывала обо всем остальном.
Наконец граф Лейнсдорф стал ее увещать:
– Право, дорогая, я вас просто не узнаю! Мы сейчас
бросили лозунг «Действовать!». Я лично заставил министра внутренних дел – ну,
вам‑то я могу доверить, что это я заставил его уйти в отставку. Все делалось
наверху, очень высоко наверху. Да и правда, получался уже скандал, а ни у кого
не было храбрости положить этому конец! Ну, вот, вам я это доверил, –
продолжал он, – и теперь премьер‑министр попросил меня, чтобы мы сами
активнее участвовали в опросе для установления желания заинтересованных кругов
населения в связи с реформой управления внутренними делами, ведь новый министр
еще не успел разобраться во всем. И как раз вы, которая всегда была самой
стойкой, вы хотите сейчас бросить меня на произвол судьбы? Мы должны дать
собственности и образованности последний шанс! Знайте же: либо… либо!
Этот несколько неполный конец фразы он произнес так
угрожающе, что не могло быть сомнений: он знает, чего хочет, и Диотима
услужливо пообещала поторопиться; но потом она опять забыла об этом и ничего не
сделала. И вот однажды графа Лейнсдорфа обуяла его известная энергия, и он
явился к ней, принесенный сорока лошадиными силами.
– Произошло наконец что‑нибудь?! – спросил он, и
Диотиме пришлось ответить отрицательно.
– Знаете ли вы Инн, дорогая? – спросил он.
Конечно, Диотима знала эту реку, самую известную из всех,
кроме Дуная, и всячески фигурирующую в отечественной истории и географии. С
некоторым сомнением взглянула она на своего гостя, хотя и постаралась
улыбнуться.
Но граф Лейнсдорф сохранял величайшую серьезность.
– Веди не считать Иннсбрука, – объявил он, –
какие все это жалкие деревушки в долине Инна, а между тем какая это у нас
видная река – Инн! А мне и на ум такое не приходило! – Он покачал
головой. – Сегодня я, понимаете, случайно взглянул на автомобильную
карту, – объяснился он наконец, – и вдруг обратил внимание на то, что
Инн течет из Швейцарии. Ну, конечно, я, наверно, знал это и раньше. Мы все это
знаем, но мы никогда об этом не думаем. Его исток – близ Малойи, там это –
жалкий ручей, я же сам видел, – как у нас Камп или Морава. Но что сделали
из него швейцарцы? Энгадин! Знаменитый на весь мир Энгадин! Энгад‑Инн,
дорогая!! Вы когда‑либо думали, что весь этот Энгадин происходит от слова
«Инн»?! Вот меня и осенило сегодня: а мы‑то с нашей невыносимой австрийской
скромностью, конечно, никогда ничего не делаем из того, что нам принадлежит!
После этого разговора Диотима спешно созвала нужное
общество, отчасти из‑за сознания, что должна согласиться с его сиятельством,
отчасти же из опасения, что толкнет своего высокого друга на крайности, если и
теперь уклонится. Но когда она пообещала ему это, Лейнсдорф сказал: – И прошу
вас, дражайшая, не забудьте на сей раз эту… ну, ту, что вы называете Докукер.
Ее подруга, Вайден, уже несколько недель не дает мне покоя из‑за этой особы!
Даже это пообещала Диотима, хотя в другие времена она
усмотрела бы в терпимости к конкурентке нарушение долга перед отечеством.
35
Готовится великое событие.
Правительственный советник Мезеричер.
Когда комнаты озарились блеском праздничного освещения и
собравшегося общества, «среди присутствующих», как пишут в газетах, «можно было
увидеть» не только его сиятельство наряду с другими сливками аристократии, о
прибытии которых он позаботился, но и его превосходительство господина военного
министра, а уж в его свите и одухотворенную, несколько переутомленную голову
генерала Штумма фон Бордвера. Можно было увидеть Пауля Арнгейма (просто и
наиболее эффектно – без титула. Так было написано с умыслом. Литотесом называют
эту искусную простоту выражения, когда пишущий снимает с себя, так сказать, какой‑то
пустяк, как король перстень с пальца, и перекладывает его на читателя). Затем
«можно было увидеть» всех достойных упоминания представителей министерств.
(Министр просвещения и культуры извинился перед его сиятельством, встретившись
с ним в Верхней палате, за то, что не сможет явиться лично, ибо должен в этот
день отправиться в Линц на освящение большой алтарной ограды.) Затем «можно
было увидеть», что иностранные посольства и представительства прислали свою
«элиту». Затем – известных деятелей «промышленности, искусства и науки», и в
этом неизменном соединении трех областей буржуазной деятельности таилась старая
аллегория прилежания, которая сама собой водила пером писаки. Затем это ловкое
перо принимало к сведению и представляло публике дам: бежевое, розовое,
вишневое, кремовое… вышитое и в оборку, с тремя оборками или свободно падающее
ниже талии; и между графиней Адлиц и женой коммерции советника Вегхубера была
названа широко известная госпожа Мелания Докукер, вдова всемирно знаменитого
хирурга, «привыкшая и сама любезно привечать духовность в своем доме». Наконец,
особняком. в конце этого раздела упоминался и Ульрих фон так‑то и так‑то «с
сестрой», ибо перо не знало, добавить ли ему: «чья самоотверженная деятельность
на благо столь духовного и патриотически столь отрадного предприятия
общеизвестна» или даже вовсе «a coming man»
, давно ходили слухи, что, по предположению многих, этот
любимец графа Лейнсдорфа мог еще толкнуть своего покровителя на весьма
опрометчивый шаг, и соблазн показать себя осведомленным заранее был очень
велик. Но самое глубокое удовлетворение знающему всегда доставляет молчание,
особенно если он осторожен; и этому Ульрих и Агата были обязаны простым
упоминанием их имен в конце списка, непосредственно перед теми столпами
общества и светилами духа, которые уже не упоминались персонально, а были
отправлены в братскую могилу «и других видных и выдающихся». Туда попало
множество людей, в том числе известный правовед надворный советник профессор
Швунг, временно находившийся в столице как член некоей министерской комиссии; и
на сей раз еще молодой поэт Фридель Фейермауль, ибо хотя и было известно, что
его дух помог родиться данному вечеру, никак не следовало забывать, что этим
отнюдь еще не приобретается то более прочное положение, которое принадлежит
туалетам и званиям. Такие люди, как исполняющий обязанности директора банка Лео
Фишель с семьей – они добились приглашения к Диотиме ценой больших усилий и по
настоянию Герды, не затрудняя Ульриха, то есть только благодаря царившей сейчас
небрежности, такие люди были вообще наспех зарыты лишь в уголке глаза. И только
супруга одного известного, но в таком обществе еще не достигающего уровня,
когда тебя замечают, юриста, носившая тайное, неизвестное даже ее мужу имя
Бонадея, была потом эксгумирована и помещена среди туалетов, потому что вид ее
вызвал всеобщее внимание и восхищение. Это безличное перо, это бдительное
любопытство публики было, конечно, человеком: обычно таких людей много, но в
столице Какании над всеми остальными возвышался тогда один, а именно
правительственный советник Мезеричер. Уроженец Мезеряча в Валахии, следы чего
сохранила его фамилия, этот издатель, главный редактор и главный корреспондент
основанных им «Парламентских и общественных новостей» прибыл в столицу в
шестидесятые годы прошлого столетия молодым человеком, который, прельстившись
блеском вовсю сиявшего тогда либерализма, променял перспективу унаследовать
родительский шинок в валашском Мезериче на профессию журналиста. И вскоре он
внес в эту эпоху свой вклад, основав агентство, на первых порах поставлявшее
газетам мелкую местную информацию полицейского характера. Благодаря прилежанию,
надежности и добросовестности хозяина это агентство в начальной своей форме не
только снискало признательность газет и полиции, но вскоре было замечено и
другими высокими властями, каковые стали снабжать его материалом для
распространения желательной информации, ответственность за которую они сами не
хотели нести, и, в конце концов, агентство это заняло сперва привилегированное,
а потом и вовсе исключительное положение в области неофициальной, но идущей из
официальных источников информации. А увидев, как успешно идут его дела,
Мезеричер, человек предприимчивый и неутомимый работник, расширил свою
деятельность, включив в нее придворную и светскую хронику, да он, наверно,
никогда бы и не приехал из Мезерича в столицу, если бы такое всегда не маячило
перед ним и раньше. Перечни «присутствовавших», составленные без единого
пропуска, считались его специальностью. Его память на имена, лица и на то, что
о людях рассказывали, была необыкновенна и легко создавала ему с салоном такие
же превосходные отношения, как с каторжной тюрьмой. Он знал «большой свет», как
тот сам себя– не знал, и с неисчерпаемой любовью, как старый кавалер, которого
десятками лет посвящали во все марьяжных планы и заказы портным, способен был
познакомить людей на следующий день после их встречи в каком‑либо обществе. Так
этот усердный, подвижной, всегда услужливый и любезный миниатюрный господин
стал в конце концов на праздниках и торжествах обязательной, всему городу
известной фигурой, а на склоне его лет такие светские сборища приобретали
непререкаемый престиж вообще только благодаря ему и его присутствию.
Вершиной этой карьеры стало присвоение Мезеричеру звания
правительственного советника, ибо чин этот заключал в себе одну особенность.
Какания была, конечно, самой мирной страной на свете, но когда‑то, в глубоко
невинном убеждении, что войн больше не будет, она вздумала разделить своих
чиновников на ранги, соответствующие офицерским, и учредила для них даже такие
же мундиры и знаки отличия. Звание правительственного советника соответствовало
с тех пор званию кайзеровского и королевского подполковника; но хотя звание это
само по себе не очень высокое, особенность его, когда оно было присвоено
Мезеричеру, состояла в том, что по нерушимой традиции, которая, как все
нерушимое, нарушалась в Какании лишь в виде исключения, Мезеричеру надлежало
бы, собственно, стать кайзеровским советником. Ибо кайзеровский советник был не
выше, как можно заключить из смысла слова, а ниже правительственного советника;
кайзеровский советник соответствовал лишь званию капитана. И Мезеричеру
надлежало бы стать кайзеровским советником, потому что это звание
присваивалось, кроме канцеляристов, лишь представителям свободных профессий,
например придворным парикмахерам и каретникам, но по той же причине также
писателям и художникам; а звание правительственного советника было тогда
настоящим чиновничьим званием. В том, что Мезеричер все‑таки первый и
единственный получил его, выразилось, стало быть, нечто большее, чем просто
высота чина, и даже нечто большее, чем каждодневный призыв не относиться
слишком серьезно к тому, что происходит в родной стране: этим неправомерным
званием неутомимому летописцу тонко и осторожно удостоверили его тесную связь с
двором, государством и обществом.
Мезеричер был образцом для многих журналистов своего времени
и состоял в правлеяяи авторитетных литературных объединений. Поговаривали, что
он обзавелся мундиром с золотым воротником, но надевал его лишь изредка дома.
Но это не походило на правду, ибо в глубине души Мезеричер всегда хранил
определенные воспоминания о шинкарстве в Мезериче, а хороший шинкарь не пьет
сам. Хороший шинкарь знает секреты всех своих гостей, но пользуется не всем,
что он знает; он никогда не лезет в чужой спор с собственным мнением, но с
удовольствием рассказывает и запоминает всякие факты, анекдоты и шутки. И
поэтому Мезеричер, которого можно было встретить на любом торжестве как
признанного осведомителя красивых женщин и изысканных мужчин, сам даже и не
пытался завести хорошего портного; он знал все закулисные тайны политики и не
вмешивался в политику ни одной строчкой, он был в курсе всех изобретений и
открытий своего времени и не понимал ни одного из них. Ему было вполне
достаточно знать, что все это имеется и «присутствует». Он честно любил свое
время, и оно платило ему известной любовью, потому что он ежедневно сообщал о
нем, что оно налицо. Когда он вошел и Диотима увидела его, она тотчас же
сделала ему знак подойти к ней.
– Дорогой Мезеричер, – сказала она как можно
слаще, – вы, конечно, не сочли речь его сиятельства в Верхней палате
выражением нашей позиции и, уж разумеется, не поняли ее буквально?!
Дело в том, что, добиваясь падения министра и будучи раздражен
своими заботами, его сиятельство не только произнес в Верхней палате нашумевшую
речь, где упрекал свою жертву в отсутствии истинно конструктивного духа
сотрудничества и строгости, но в запальчивости сделал и кое‑какие общие
замечания, туманно завершившиеся рассуждением о важности прессы, в котором он
упрекнул эту «институцию, выдвинувшуюся на положение великой державы» чуть ли
не во всем, в чем беспристрастный человек христианских взглядов может упрекнуть
институт, ни в чем, по его мнению, на него не похожий. Это‑то Диотима
дипломатически и пыталась загладить сейчас, она находила все более красивые и
все менее понятные определения истинной позиции графа Лейнсдорфа, а Мезеричер
задумчиво слушал. Но вдруг он положил руку на сгиб ее локтя и великодушно прервал
ее.
– Сударыня, стоит ли вам из‑за этого
волноваться, – резюмировал он.Ведь его сиятельство наш добрый друг, Он
сильно сгустил краски. Но почему бы такому рыцарю не сгустить их?! – И,
чтобы сразу доказать ей свое ничем не омраченное отношение к графу, прибавил: –
Я сейчас подойду к нему!
Таков был Мезеричер! Но прежде, чем отправиться, он еще раз
доверительно обратился к Диотиме:
– А что, собственно, с Фейермаулем, сударыня?
Диотима, улыбаясь, пожала своими красивыми плечами.
– Право же, ничего потрясающего, дорогой советник. Мы
не хотим, чтобы о нас говорили, будто мы отвергаем кого‑либо, кто идет к нам с
доброй волей!
«Добрая воля» – это хорошо!» – подумал Мезеричер на пути к
графу Лейнсдорфу; но прежде, чем он достиг его, даже прежде, чем он додумал до
конца свою мысль, конец которой был любопытен ему самому, путь ему приветливо
преградил хозяин дома.
– Дорогой Мезеричер, официальные источники опять
оказались не на высоте, – начал с улыбкой начальник отдела Туцци, – я
обращаюсь к полуофициальной информации: можете ли вы сказать мне что‑нибудь о
Фейермауле, который сегодня у нас?
– Что я могу сказать, господин начальник
отдела?! – пожаловался Мезеричер.
– Говорят, он гений!
– Рад слышать! – отвечал Мезеричер.
Если нужно быстро и точно сообщить, что нового, то новое не
должно быть слишком отлично от старого, уже известного. Гений тоже не
составляет тут исключения, то есть настоящий и признанный гений, насчет
значения которого его время быстро приходит к единому мнению. Другое дело
гений, не сразу признаваемый таковым! В нем есть, так сказать, что‑то
совершенно негениальное, но даже на это у него нет монополии, поэтому в нем
легко ошибиться во всех отношениях. Для правительственного советника Мезеричера
существовал, таким образом, твердый контингент гениев, который он окружал
любовью и вниманием, но набирать новых он не любил. Чем старше и опытнее он
становился, тем больше даже вырабатывалась у него привычка смотреть на
восходящих гениев искусства, и особенно на профессионально близких ему гениев
литературы, только как на легкомысленные попытки помешать его серьезной
информационной работе, и он ненавидел их всем своим добрым сердцем до тех пор,
пока они не созревали до рубрики персональных упоминаний.
А Фейермауль тогда далеко недозрел до нее, и его еще надо было
туда привести. Правительственный советник Мезеричер отнюдь не горел таким
желанием.
– Говорят, он большой поэт, – неуверенно повторил
начальник отдела Туцци, и Мезеричер ответил твердо: – Кто это говорит?! Говорят
это критики литературных отделов газет! Какое это имеет значение, –
говорил начальник отдела?! – продолжал он. – Говорят это специалисты.
Что такое специалисты? Многие говорят прямо противоположное. И есть примеры
тому, что специалисты говорят сегодня одно, а завтра другое. При чем тут они
вообще? Настоящая сдана доходит и до неспециалистов, тогда только и можно на
нее положиться! Если хотите услышать мое мнение, то о выдающемся человеке
нельзя знать ничего, кроме того, что он прибывает или отбывает!
Он грустно разгорячился, и глаза его не отрывались от Туцци.
Тот уклончиво молчат.
– Что, собственно, происходит сегодня, господин
начальник отдела? – спросил Мезеричер.
Туцци, улыбнувшись, рассеянно пожал плечами.
– Ничего. В сущности, ничего. Немножечко честолюбия. Вы
читали какие‑нибудь книги Фейермауля?
– Я знаю, о чем там речь: о мире, дружбе, доброте и
тому подобном.
– Вы, значит, о нем невысокого мнения? – спросил
Туцци.
– Господи! – начал Мезеричер,
изворачиваясь. – Разве я специалист?..
Но в этот момент к ним направилась госпожа Докукер, и Туцци
должен был из вежливости сделать несколько шагов ей навстречу; этим мгновением,
не долго думая, воспользовался Мезеричер, углядевший просвет в толпе вокруг
графа Лейнсдорфа, и, не дав задержать себя еще раз, бросил якорь возле его
сиятельств». Граф Лейнсдорф разговаривал с министром и несколькими другими
лицами, но как только Мезеричер выразил всем им свое глубокое почтение, его
сиятельство сразу же слегка отвернулся от остальных и отвел в сторону
правительственного советника.
– Мезеричер, – проникновенно сказал граф, –
обещайте мне, что никаких недоразумений не возникнет, ведь газетчики никогда не
знают, что им писать. Так вот: ни малейших изменений в ситуации с последнего
раза не произошло. Может быть, что‑нибудь изменится. Мы этого не знаем. Пока не
надо мешать нам. Итак, прошу вас. даже если вас спросит кто‑нибудь из ваших
коллег, сегодняшний вечер – это только домашний прием, устроенный госпожой
Туцци!
Веки Мезеричера медленно и озабоченно подтвердили, что он
понял объявленный ему стратегический план. И поскольку за доверие платят
доверием, губы его увлажнились и заблестели, как вообще‑то полагалось бы
блестеть глазам, и он спросил:
– А что с Фейермаулем, вате сиятельство, если позволено
знать?
– Почему не позволено? – удивленно ответил граф
Леййсдорф. – О Фейермауле решительно нечего знать! Он приглашен потому,
что баронесса Вайден не унималась. пока не получила для него приглашения. А что
еще должно с ним быть? Может быть, вы что‑нибудь знаете?
До сих пор правительственный советник Мезеричер не хотел
придавать важность вопросу о Фейермауле, считая, что это всего лишь один из тех
многих случаев соперничества в свете, о которых он узнавал изо дня в день. Но
то обстоятельство, что теперь и граф Лейнсдорф так энергично оспаривал важность
этого вопроса, уже не позволило ему, Мезеричеру остаться при таком мнении, и
теперь он был все‑таки убежден, что тут готовится что‑то важное. «Что они хотят
выкинуть?» – размышлял он, шагая дальше и мысленно перебирая самые смелые
возможности внутренней и внешней политики. Но вскоре решительно заключая: «А,
ничего не будет!..» – и больше не отвлекался от своей репортерской
деятельности. Ибо как ни противоречило это, казалось бы, содержанию его жизни,
Мезеричер не верил в великие события, более того, не любил их. Если ты убежден,
что живешь в очень важное, архипрекрасное и великое время, тебе несносна мысль,
что в эту эпоху может произойти еще что‑либо особенно важное, прекрасное и
великое. Мезеричер не был альпинистом, а будь он им, он сказал бы, что этот его
взгляд так же правдив, как тот факт, что смотровые беседки ставят всегда в
горах средней высоты, а не да вершинах высоких гор. Поскольку таких сравнений у
него не было, он удовлетворился неприятным чувством и намерением ни в коем
случае не упоминать за это имя Фейермауля в своем отчете.
|
