 Увеличить |
45
Начало ряда
удивительных событий
Вскоре после этого визита повторилось то «невозможное», что
почти уже физически витало вокруг Агаты и Ульриха, и случилось это поистине без
того, чтобы что‑то случилось.
Они переодевались для какого‑то вечернего развлечения, в
доме не было никого, кроме Ульриха, чтобы помочь Агате, начали они не вовремя и
потому находились уже четверть часа в ужасной спешке, когда наступила небольшая
пауза. На спинках мебели и на всех плоскостях комнаты еще было разложено по
частям почти все обмундирование, надеваемое на себя женщиной в таких случаях, и
Агата как раз склонилась над своей ступней со всей внимательностью, какая нужна
при натягивании тонкого шелкового чулка. Ульрих стоял у нее за спиной. Он видел
ее голову, ее шею и эту почти голую спину; туловище склонилось над поднятым
коленом немного вбок, а на шее напряженно круглели три складки, тонкие и
веселые, проносясь по ясной коже, как три стрелы; прелестная телесность этой
картины, возникшая из мгновенно растекшейся тишины, казалось, лишилась своей
рамки и перешла в тело Ульриха так неожиданно и непосредственно, что он покинул
свое место и – не совсем так безотчетно, как развевается на ветру полотнище
флага, но и без преднамеренья – подкрался на цыпочках поближе и неожиданно для
нагнувшейся впился с ласковой дикостью зубами в одну из этих стрел, причем рука
его обняла сестру. Затем зубы Ульриха так же осторожно отпустили укушенную;
правая его рука охватила ее колено, и, прижав левой ее туловище к своему, он
пружинисто выпрямился и высоко поднял ее. Агата при этом испуганно вскрикнула.
До сих пор все протекало так же озорно и шутливо, как многое
прежде, и если оно и переливалось красками любви, то с робким, по сути,
намерением скрыть ее более опасную необычную природу под таким веселым и хорошо
знакомым нарядом. Но когда Агата, преодолев испуг, почувствовала, что не
столько летит по воздуху, сколько покоится в нем, избавленная от всякой тяжести
и управляемая вместо нее мягкой силой постепенно замедляющегося движения, одна
из тех случайностей, над которыми никто не властен, сделала так, что она
показалась себе в этом состоянии удивительно умиротворенной, прямо‑таки
отрешенной от всяких земных тревог; изменившим равновесие ее тела движением,
которое она никогда не смогла бы повторить, она смахнула с себя и самую
последнюю шелковинку тяжести, повернулась, падая, к брату, и, продолжая как бы
и в паденье подъем, упала облаком счастья ему на руки. Ульрих отнес ее, мягко
прижимая се тело к себе, через темнеющую комнату к окну и поставил рядом с
собой под слабый свет вечера, который залил ее лицо, как слезы. Несмотря на
силу, потребовавшуюся для этого, и на принуждение, испытанное сестрой со
стороны Ульриха, то, что они сделали, казалось им странно далеким от силы и
принуждения; это можно было, пожалуй, снова сравнить с удивительной пылкостью
картины, которая для руки, дотрагивающейся до нее извне, есть всего лишь
смешная, покрытая красками плоскость. Точно так же и у них не было на уме
ничего, кроме физического процесса, заполнившего целиком их сознание, и все же
наряду с природой невинной, поначалу даже грубоватой шутки, приводящей в
движение все мышцы, он обладал другой природой, которая предельно нежно
расслабляла все члены и в то же время опутывала их несказанной
чувствительностью. Они вопросительно обняли друг друга за плечи. Братство
телесной их стати передалось им так, словно они поднялись из одного корня. Они
посмотрела друг другу в глаза с таким любопытством, словно ничего подобного
доселе не видели. И хотя того, что, в сущности, произошло, они не смогли бы
рассказать, потому что слишком горячо в этом участвовали, они все‑таки,
казалось им, знали, что только что вдруг оказались на миг внутри этого общего
состояния, на границе которого уже так долго медлили, которое уже так часто
друг другу описывали и на которое все же смотрели всегда только извне.
Если трезво проверить, – а они оба украдкой так и
сделали, – то вряд ли это представляло собой нечто большее, чем
восхитительный случай, и в следующий миг или, по крайней мере, с возобновлением
какого‑либо занятия свелось бы на нет; однако этого не произошло. Напротив, они
отошли от окна, зажгли свет, принялись снова за свои дела, но вскоре от них
отказались; и без всяких предварительных объяснений по этому поводу Ульрих
пошел к телефону и сообщил туда, где их ждали, что они не приедут. На нем был
уже вечерний костюм, но незастегнутое платье Агаты еще свисало у нее с плеча, и
только теперь принялась она приводить свои волосы в надлежащий порядок. Посторонние
шумы, примешивавшиеся к его голосу в аппарате, и возникшая связь с миром
нисколько не отрезвили Ульриха; он сел напротив сестры, прекратившей свое
занятие, и когда взгляды их встретились, ничто не было так несомненно, как то,
что решение принято и любые запреты им безразличны. Однако вышло иначе. Их
согласие оповещало их о себе с каждым вздохом; это было упорно выстраданное
согласие – освободиться наконец от тягости страстной тоски, – и
выстраданное так сладко, что мысли об осуществлении почти отрывались от них и
уже соединяли их в воображении, подобно тому как буря гонит перед волнами
пелену пены; но еще большее желание велело им не двигаться, и они были не в
состоянии еще раз потянуться друг к другу. Они хотели это сделать, но жесты
плоти стали для них невозможны, и они чувствовали какое‑то неописуемое
предостережение, не имевшее ничего общего с велениями пристойности. Из мира
более совершенного, хотя еще смутного соединения, от которого они прежде
вкусила как бы мечтательно‑символически, на них дохнуло более высоким велением,
повеяло более высоким предвестьем, любопытством или предвиденьем.
Они помолчали в растерянности и задумчивости и, уняв свое
волнение, медленно начали говорить.
Ульрих сказал бездумно, как говорят в пустоту:
– Ты луна…
Агата поняла это.
Ульрих сказал:
– Ты улетала на луну и была мне снова подарена ею…
Агата промолчала: так лунные разговоры сердце вбирает в себя
целиком.
Ульрих сказал:
– Это символ. «Мы были вне себя», «мы обменялись
телами, не прикасаясь друг к другу» – это тоже символы! Но что такое символ?
Толика реальности с очень большой долей преувеличения. И все‑таки я мог бы
поклясться, что, как это ни невозможно, преувеличение было очень ничтожным, а
реальность была почти уже огромна!
Он не стал говорить больше. Он подумал: «О какой реальности
я говорю? Разве есть вторая?»
Если покинуть сейчас их беседу, чтобы заняться возможным
сравнением, ее по меньшей мере соопределившим, то можно, пожалуй, сказать, что
реальность эта была больше всего сродни фантастически измененной в лунные ночи
реальности. Ведь и ее тоже не понять, если видеть в ней только повод для
известной мечтательности, которой днем лучше не давать воли, – нет, чтобы
судить верно, надо представить себе совершенно невероятное: что на одном
участке земли все чувства действительно меняются словно по волшебству, как
только он уходит от пустой хлопотливости и окупается в высокочувствительную
телесность ночи! В шепоте соития света и теней не только тают и образуются
заново внешние соотношения, но и внутренние сдвигаются воедино по‑новому:
произнесенное слово теряет упрямый собственный смысл и приобретает соседний.
Все уверения выражают лишь одно‑единственное текучее событие. Ночь обнимает все
противоречия своими мерцающими материнскими руками, и у груди ее ни одно слово
не лживо и не правдиво, а каждое есть то несравненное рождение духа из тьмы,
которое познает человек в новой мысли. Поэтому все происходящее в лунные ночи
обладает природой неповторимого. Оно обладает природой усиленного.
Несвоекорыстной природой щедрости и уступки. Каждое сообщение есть дележ без
зависти. Каждое даяние – получение. Каждое зачатие вплетено множеством сторон в
волнение ночи. Просто быть – это единственный подступ к знанию тоге, что
происходит. Ибо «я» в эти ночи ничего не удерживает, ни сгустка владения собой,
ни даже воспоминаний; усиленная самость переливается в беспредельную
самоотверженность. И эти ночи полны нелепого чувства, что случится что‑то
небывалое, чего обедневший разум дня и представить себе не может. И не уста
мечтают, а тело, от головы до ног, над теменью земли и под светом неба оно
впряжено в волнение, вибрирующее между двумя светилами. И шепот со спутниками
полет совершенно неведомой чувственности, это не чувственность того или иного
человека, а чувственность земного, всего вообще, что хочет быть ощущенным, это
открывшаяся вдруг нежность мира, которая непрестанно дотрагивается до всех
наших чувств и до которой дотрагиваются наши чувства. Ульрих, правда, никогда
не замечал за собой особого пристрастия к мечтанью при луне; но если обычно
глотаешь жизнь без всякого чувства, то иногда много позднее ощущаешь на языке
уже ставший призрачным ее вкус; и вот все, чего он не домечтал при луне, все
небрежно и одиноко, пока он не узнал сестру, проведенные ночи он снова вдруг
ощутил как бесконечные, залитые серебром кусты, как лунные блики в траве, как
развесистые яблони, поющий мороз и позолоту на черной воде. Это были сплошь
детали, не связанные друг с другом и никогда не составлявшие совокупности, но
теперь они смешались, как запахи множества трав в аромате хмельного зелья. И
когда он сказал это Агате, она это тоже почувствовала.
Поэтому все, что он сказал, Ульрих в конце концов подытожил
утверждением:
– То, что нас в первый миг обратило друг к другу,
можно, пожалуй, назвать жизнью лунных ночей!
И Агата глубоко вздохнула. Это могло означать что угодно; и
означало, наверно: почему же ты не знаешь такого волшебства, чтобы нам не
разлучаться в последний миг?! Она вздохнула так естественно и откровенно, что и
сама этого не заметила.
И этим опять началось движение, клонившее их друг к другу и
разделявшее их. Каждое сильное волнение, вместе изведанное двумя людьми до
конца, оставляет в них голую интимность изнеможения; даже спор делает это, так
что уж говорить о нежности чувств, прямо‑таки высасывающей мозг из костей! И,
слушая, как жалуется Агата без слов, Ульрих чуть не обнял ее растроганно и
восхищенно, как любовник наутро после первых бурь. Его рука уже коснулась ее
плеча, все еще обнаженного, и она с улыбкой вздрогнула от этого прикосновения,
но в глазах ее сразу же показался и нежеланный отвод. Странные картины
возникали теперь у него в голове: Агата за решеткой. Или испуганно делающая ему
знаки на все большем расстоянии, в то время как ее отрывает от него разлучная
сила чужих кулаков. Затем и сам он оказался не только бессильно оставленным, но
как бы и разлучающим… Может быть, то были вечные картины любовного сомнения,
только истрепанные обыденщиной, а может быть, и нет. Он рад был бы поговорить
об этом с ней, но Агата уже отвела от него взгляд к отворенному окну и
замедленно встала. Лихорадка любви была в их телах, но тела эти не отваживались
на повторение, а за окном, занавески которого были почти раздвинуты, находилось
то, что отняло у них силу воображения, без которой плоть только груба или
малодушна. Когда Агата сделала первые шаги в этом направлении, Ульрих, угадав
ее согласие, погасил свет, чтобы видна была ночь. Луна поднялась за вершинами
сосен, чернота которых с зеленоватым отливом тяжеловесно выделялась на фоне
сине‑золотой высоты и бледно светящейся дали. Недовольно разглядывала Агата эту
глубокую, маленькую часть мира.
– Значит, всего‑навсего лунная романтика?! –
спросила она.
Ульрих посмотрел на нее, не отвечая. Ее светлые волосы стали
в полумраке при белесости ночи огненными, ее губы были открыты тенями, ее
красота была прискорбна и неотразима. Но, наверно, и он виделся ей таким же
– с синими глазницами на белом лице, ибо она
продолжала:
– Знаешь, на кого ты сейчас похож? На «лунного Пьеро»!
Это призывает к осторожности!
Она хотела немного обидеть его – в волнении, от которого
чуть не плакала. Ведь все никчемные молодые люди казались себе когда‑то в
бледной маске по‑лунному одинокого Пьеро, напудренного до меловой белизны, с
алыми, как кровь, губами, к тому же покинутого Коломбиной, которой они никогда
не обладали, скорбно оригинальными; это изрядно низводило любовь к лунным ночам
в область смешного. Но Ульрих, на большую поначалу муку сестре, с готовностью
согласился с ней.
– И от «Смейся, паяц!» тоже у тысяч мещан, когда они
слышали эту арию, пробегал по спине озноб глубочайшего сочувствия, –
заверил он ее горько. Но затем прибавил тихим шепотом: – То‑то и оно, что
подозрителен весь этот круг чувств! И все‑таки вид у тебя сию минуту такой, что
я за это отдал бы все воспоминания своей жизни!
Рука Агаты нашла руку Ульриха. Ульрих продолжал тихо и
страстно:
– Наша эпоха понимает блаженство чувства просто как
ублажение чувств и обесценила лунный хмель, сведя его к сентиментальной
распущенности. Ей и невдомек, что он должен быть либо непонятным психическим
недугом, либо фрагментом другой жизни!
У этих слов – именно потому, что она, возможно,
преувеличивали – была вера и были тем самым крылья авантюры.
– Спокойной ночи! – неожиданно сказала Агата и
взяла их с собой. Она высвободилась и задернула занавеску так поспешно, что
картина, где они стояли на лунном свету, исчезла одним махом; и прежде, чем
Ульрих зажег свет, Агате удалось выбраться из комнаты.
Ульрих дал ей для этого предостаточно времени.
– Сегодня ты будешь спать так нетерпеливо, как перед
выходом на большую экскурсию, – крикнул он ей вдогонку.
– Так я и сделаю! – раздалось в ответ под хлопанье
двери.
|
