 Увеличить |
58
Параллельная акция вызывает тревогу. Но в истории человечества не бывает
добровольных поворотов назад
Однажды у его сиятельства нашлось также время подробнее
поговорить с Ульрихом.
– Мне этот доктор Арнгейм не очень приятен, –
доверился ему граф. – Спору нет, человек необычайного ума, не приходится
удивляться вашей кузине; но в конце концов он пруссак. Он за всем так
наблюдает. Знаете, когда я был маленьким мальчиком, в шестьдесят пятом году,
мой покойный отец принимал в замке Хрудим какого‑то приехавшего поохотиться
гостя, и тот тоже все время так наблюдал за всем, а через год выяснилось, что
ни одна душа не знала, кто его, собственно, ввел в наш дом и что он был майором
прусского генерального штаба! Разумеется, я не хочу ничего этим сказать, но мне
неприятно, что Арнгейм все о нас знает.
– Ваше сиятельство, – сказал Ульрих, – я рад,
что вы предоставляете мне случай высказаться. Пора что‑то предпринять; есть
вещи, заставляющие меня задуматься и которых лучше бы не видеть иностранному
наблюдателю. Ведь параллельная акция должна вызывать у всех счастливое
волнение, ведь вы, ваше сиятельство, тоже хотите. этого?
– Ну конечно!
– А получается как раз обратное! – воскликнул
Ульрих. – У меня такое впечатление, что у всех образованных людей она
вызывает явную тревогу и грусть!
Его сиятельство покачал головой и покрутил одним большим
пальцем вокруг другого, как всегда делал, когда душу его омрачала задумчивость.
И правда, у него тоже были наблюдения, сходные с теми, о которых ему сообщил
Ульрих.
– С тех пор, как стало известно, что я имею какое‑то
отношение к параллельной акции, – продолжал тот, – стоит лишь кому‑нибудь
заговорить со мной на общие темы, как он заявляет мне: «Чего, собственно, вы
хотите достичь этой параллельной акцией? Ведь на свете нет уже ни великих
подвигов, ни великих людей!»
– Да, только самих себя они не имеют при этом в
виду! – вставил его сиятельство. – Знакомое дело, мне тоже случается
слышать такое. Крупные промышленники ругают политику, от которой им перепадает
мало протекционных пошлин, а политики ругают промышленность, отпускающую
слишком мало средств на избирательную кампанию.
– Совершенно верно! – подхватил Ульрих. –
Хирурги безусловно думают, что хирургия ушла вперед со времен Бильрота; они
говорят только, что прочая медицина и все естествознание приносит хирургии
слишком мало пользы. Я даже, с позволения вашего сиятельства, сказал бы, что и
богословы убеждены, что со времен Христа богословие как‑то продвинулось…
Граф Лейнсдорф поднял руку, мягко протестуя.
– Прошу прощения, если сказал что‑то не к месту, да в
этом и не было нужды; ведь то, к чему я клоню, означает, по‑видимому, что‑то
весьма общее. Хирурги, как я сказал, утверждают, что естествознание выдает не
совсем те, чего от него надо бы ждать. А если говоришь о современности,
наоборот, с естествоиспытателем, то он жалуется на то, что вообще‑то он не
прочь бы заглянуть в сферы более высокие, но в театре скучает и не находит
романа, который его занимал бы и волновал. А поговори с писателем, он скажет,
что нет веры. А заговорив, поскольку богословов я больше касаться не стану, с
художником, можно быть почти уверенным, что он заявит, что в эпоху с такой
убогой литературой и философией художники но могут проявить свой талант в
полную меру. Последовательность, в какой один валит на другого, не всегда,
конечно, одна и та же, но каждый раз есть в этом что‑то от детской карточной
игры в «дурачки», если вы, ваше сиятельство, ее знаете, или от игры в «соседи»;
а вывести правило, лежащее в основе этого, или закон я не могу? Боюсь, что чем‑то
в отдельности и собою самим каждый человек еще как‑то доволен, но в общем ему
по какой‑то универсальной причине не по себе в своей шкуре, и кажется, что
назначение параллельной акции – выявить это.
– Господи, – отвечал на эти рассуждения его
сиятельство, и было не вполне ясно, что он имеет в виду, – сплошная
неблагодарность!
– Между прочим, – продолжал Ульрих, – у меня
набралось уже две папки предложений общего характера, возвратить которые вашему
сиятельству я еще не нашел случая. Одну из них я озаглавил «Назад к …!».
Поразительное множество лиц сообщает нам, что в прежние времена мир находился в
лучшем, чем теперь, положении, к каковому параллельной акции достаточно его
только вернуть. Помимо само собой разумеющегося желания «назад к вере», есть
еще «назад к барокко», «к готике», «к природе», «к Гете», «к германскому
праву», «к чистоте нравов» и всякое другое.
– Гм, да; но, может быть, во всем этом есть какая‑нибудь
истинная мысль и ее не следовало бы расхолаживать? – возразил граф
Лейнсдорф.
– Возможно; но как отвечать? «Внимательно изучив Ваше
многоуважаемое от такого‑то числа, мы полагаем, что в данный момент еще не
пришла пора…»? Или: «Прочитав с интересом, просим Вас сообщить детали,
касающиеся Вашего пожелания относительно возврата мира к барокко, готике и так
далее»?
Ульрих улыбнулся, но граф Лейнсдорф нашел, что тот в эту
минуту несколько чересчур весел, и стал, протестуя, изо всей силы вращать один
большой палец вокруг другого. Лицо его с толстыми прямыми усами напомнило,
посуровев, времена Валленштейна, и он сделал одно очень примечательное
заявление.
– Дорогой доктор, – сказал он, – в истории
человечества не бывает добровольных поворотов назад!
Это заявление поразило прежде всего самого графа Лейнсдорфа,
ибо сказать он хотел, собственно, нечто совсем другое. Он был консервативен, он
сердился на Ульриха и хотел заметить, что буржуазия отвергла универсальный дух
католической церкви и сама же теперь страдает от последствий этого. Впору было
также воздать хвалу абсолютному централизму, при котором мир управлялся еще
сознающими свою ответственность людьми по каким‑то единым принципам. Но пока он
искал слов, ему вдруг пришло в голову, что он был бы действительно неприятно
удивлен, если бы, проснувшись однажды утром, обнаружил, что нет ни теплой
ванны, ни железных дорог, а вместо утренних газет по улицам скачет на коне
императорский глашатай. И граф подумал: «Что было однажды, то никогда не
повторится точно таким же образом», и, думая так, он очень удивлялся. Ведь при
допущении, что в истории не бывает добровольных поворотов назад, человечество,
походит на человека, которого ведет вперед жутковатая страсть к бродяжничеству,
который не может ни вернуться назад, ни достигнуть какой‑то цели, a это очень
примечательное состояние.
Вообще‑то его сиятельство обладал чрезвычайной способностью
так удачно разъединять две противоречащие друг другу мысли, что они никогда не
встречались в ее сознании, но эту мысль, направленную против всех его
принципов, ему следовало отклонить. Однако он испытывал уже известную симпатию
к Ульриху, и когда выдавалось свободное от дел время, графу доставляло большое
удовольствие строго логично объяснять политические; предметы этому человеку
живого ума и отличной рекомендации, который только как буржуа стоял несколько в
стороне от действительно великих вопросов. Но уж когда пускаешь в ход логику,
так что каждая мысль сама вытекает из предыдущей, то потом и сам не знаешь, чем
все это кончится. Поэтому граф Лейнсдорф не взял своих слов обратно, а только
молча и проникновенно взглянул на Ульриха.
Ульрих взял в руки еще одну, вторую папку и воспользовался
паузой, чтобы передать его сиятельству обе.
– Вторую мне пришлось озаглавить «Вперед к …!», –
начал он объяснять, но его сиятельство встрепенулся и нашел, что время уже
истекло. Он настойчиво попросил отложить продолжение до другого раза, когда
будет больше времени на раздумье.
– Кстати, ваша кузина соберет у себя для этих целей
самые выдающиеся умы, – сообщил он уже стоя. – Сходите туда; сходите
туда, пожалуйста, непременно; не знаю, дозволено ли будет присутствовать при
этом мне самому.
Ульрих сложил папки, и уже в темноте дверного проема граф
Лейнсдорф обернулся еще раз.
– Великий эксперимент, конечно, всех подавляет; ничего,
мы их встряхнем!
Его чувство долга не позволяло оставить Ульриха без
утешения.
|
