 Увеличить |
48
Устремленность мыслей к
значительному
и начинающийся разговор
об этом
Если кто‑нибудь говорит о двусторонности и беспорядочности
человеческой натуры, это предполагает, что он считает себя способным
представить себе лучшее ее устройство.
Верующий человек может так считать, а Ульрих таковым не был.
Напротив: веру он подозревал в тенденции к опрометчивости, и было ли содержание
этого духовного поведения земной выдумкой или неземной идеей, само оно, как
способ душевного продвижения, напоминало ему потуги курицы летать. Только Агата
составляла тут исключение; он утверждал, что завидует ее способности верить
рьяно и опрометчиво, и ощущал женственность ее недостатка иногда почти так же
физически, как одно из .других половых отличий, знать о которых – ослепляющее
блаженство. Он прощал ей эту неподдаваемость учету даже тогда, когда она
казалась ему, в сущности, непростительной, например, в контактах с такой
смешной персоной, как профессор Линднер, насчет которых сестра многое
–от него скрывала. Он чувствовал рядом с собой скрытность
тепла ее тела и вспоминал одно страстное утверждение, имевшее приблизительно
тот смысл, что человек не бывает для самого себя красивым или безобразным,
хорошим или дурным, значительным или нудным, а что достоинства .его зависят
всегда от того, верят ли в него или сомневаются в нем. Это было лихое
замечание, полное великодушия, но и грешившее неточностью, которая допускала
самые разные выводы; и тайный вопрос, не восходит ли уж оно к этому козлу
набожности, к этому мужчине Линднеру, о котором он почти ничего не знал,
ревниво взбаламутил водной быстрый подземный поток его мыслей. Но, думая об
этом, Ульрих не смог вспомнить, было ли вообще это замечание сделано Агатой, а
не им самим, и одно казалось ему столь же возможным, как и другое. Тут волна
ревности растеклась нежной пеной благодаря этой нераспознаваемости во всех
душевных и физических отличиях, и он мог бы теперь высказать то, в чем,
собственно, состояло его предубеждение против всякой готовности верить. Верить
чему‑то и верить во что‑то – это душевные состояния, которые, заимствуя силу у
другого состояния, используют или даже расточают ее для себя; но это другое
состояние было не только, как то напрашивалось прежде всего, твердым состоянием
знания, но могло быть, напротив, еще менее материальным состоянием, чем сама
вера. И что именно в эту сторону ведет все, что волнует его и сестру, –
это обстоятельство подбивало Ульриха высказаться; но его мысли были еще далеки
от того, чтобы пуститься туда, и поэтому он не высказался, а предпочел поскорее
переменить тему.
Даже ведь и гениальный человек носит, пожалуй, в себе некую
меру, которая могла бы дать ему право считать, что все в мире прямо‑таки
необъяснимым образом движется так же назад, как и вперед; но кто гениален?
Первоначально Ульрих не испытывал ни малейшей потребности думать об этом; но
вопрос этот не отпускал его, он не знал почему.
– Надо отличать гениальность как видовое понятие от
гениальности как личной превосходной степени, – начал он, еще не найдя
подходящего выражения. – Раньше я иногда думал, что есть вообще только две
существенные породы людей, которые не смешиваются, – порода гениев и
порода глупцов. Но люди из породы гениев, или гениальные, еще не суть гении.
Гений, которым любуются, возникает по‑настоящему лишь на бирже тщеславий. В его
лучах сияют зеркала окружающей глупости. Он всегда связан с чем‑то, что дает
ему еще и престиж, как дают его, например, деньги или награды. Как бы, значит,
ни были велики его заслуги, внешность его – это, собственно, чучело
гениальности…
Агата прервала его, ей было любопытно другое:
– Хорошо, а сама гениальность?
– Если из чучела вынешь солому, то, наверно, она и
останется, – сказал Ульрих, но опомнился и недоверчиво прибавил:– Я так и
не знаю, что гениально, и не знаю, кто бы должен был это решать!
– Сенат знатоков! – сказала Агата с улыбкой. Она
знала довольно идеократические порой взгляды брата, которыми он не раз донимал
ее в разговорах, и немного лицемерно напомнила ему своими словами о знаменитом,
но за две тысячи лет так и не выполненном требовании философии, чтобы
управление миром было доверено академии мудрейших.
Ульрих кивнул головой.
– Это известно еще со времен Платона. И если бы удалось
это осуществить, то после него во главе правящего духа оказался бы, наверно,
платоник, и так продолжалось бы до тех пор, пока в один прекрасный день – бог
весть почему – истинными философами не сочли бы последователей Плотина. Так же
обстоит дело с тем, что сегодня считается гениальным. А что сотворили бы
плотиники с платониками, как не то, что делает всякая истина с заблуждением:
она неумолимо уничтожает его. Бог поступил осторожно, установив, что из слона
получается снова только слон, а из кошки – кошка. А вот из философа получается
сперва попугай, а затем антифилософ.
– Значит, пусть бог сам и решает, что гениально! –
нетерпеливо воскликнула Агата, и с гордостью, и слегка ужасаясь этой мысли, и
сознавая ее опрометчивую запальчивость.
– Боюсь, что это ему наскучит? – сказал
Ульрих. – По крайней мере христианскому богу. Он падок на сердца, и ему
наплевать, много ли у них разума. Впрочем, я думаю, что церковное пренебрежение
к обывательской гениальности имеет и свои плюсы!
Немного подождав. Агата сказала просто:
– Прежде ты говорил иначе!
– Я мог бы ответить тебе, что языческая вера, будто все
волнующие человека идеи покоились прежде в божественном уме, была, наверно,
прекрасна. Но что трудно думать о божественных эманациях с тех пор, как среди
того, что для вас важно, находятся такие идеи, которые называются пироксилин
или пневматика, – тут же возразил Ульрих. Затем, однако, помедлил, словно
с него было достаточно шутливого тона, и вдруг поведал сестре то, что она
хотела узнать. Он сказал: – Я всегда, чуть ли не от природы, верил, что дух,
раз ты чувствуешь в себе его силу, обязывает тебя также снискать ему авторитет
в мире. Я верил, что жить стоит только значительно, и желал себе никогда не
делать ничего безразличного. И то, что из этого следует для общей цивилизации,
выглядит, может быть, утрированно‑высокомерно, но неизбежно вот что: терпимо
только гениальное, и на людей средних надо нажимать, чтобы они рождали его или
соглашались с ним! Что‑то из этого, в смеси со множеством прочего, составляет даже
общее убеждение. Мне поэтому действительно совестно ответить тебе, что я
никогда не знал, что гениально, да и теперь не знаю, хотя несколько минут назад
непринужденно намекнул, что склонен приписывать это свойство не столько какому‑то
особому человеку, сколько какой‑то человеческой разновидности.
Намерения у него были, кажется, не такие плохие, и, когда он
умолк, Агата постаралась поддержать разговор.
– Разве у тебя самого не может слететь с языка
упоминание о каком‑нибудь гениальном акробате? – спросила она. –
похоже, что сегодйя понятие это обычно предполагает что‑то трудное,
необыкновеннее и особенно удачное. – Началось это с певцов. И если тот,
кто поет выше остальных, называется гениальным, то нечему бы не называться
гениальным тому, кто прыгает выше! Но так можно прийти в конце концов к
гениальности легавого пса. И мужчины неробкого десятка считают ее даже более
добротной, чем гениальность мужчины, который вытягивает свои голосовые связки
из горла. Двоякое словоупотребление тут явно мешает ясности. Кроме гениальности
удачи, гениальности, которая простирается на все, так что и глупейший анекдот
может быть гениальным «в своем роде», есть еще высота, достоинство и значение
того, что удается, – словом, какой‑то ранг гениальности.
Веселое выражение вытеснило серьезность из глаз Ульриха, и
поэтому Агата потребовала продолжения, которое он, казалось, держал про себя.
– Я вспомнил, что вопрос о гениальности я как‑то
обсуждав с нашим другом Штуммом, – сказал Ульрих. – И он настаивал на
необходимости различать военное и штатское понятия гениальности. Чтобы ты
поняла его, мне надо, пожалуй, объяснить тебе кое‑что из кайзеровской и
королевской военной сферы. Гениальными войсками – само словосочетание уже
диковинно! – у нас принято называть, – продолжал он, – инженерные
войска. Они служат дли фортификационных и тому подобных работ и состоят из
солдат и унтер‑офицеров, а также офицеров, у которых нет особого будущего.
Разве что они пройдут «высшие гениальные курсы», после чего попадут в
«гениальный штаб». «Выше гения в армии находится, стало быть, гениальный
штабист, – говорит Штумм фон Бордвер. А уж еще выше, конечно, только
генеральный штаб, потопу что это – самое умное из всего, что создано богом».
Так пытался он, хотя все еще с удовольствием называет себя антимилитаристом,
убедить меня в том, что надлежащее применение гения регламентированно и
сохранится только в армии, а во всей штатской болтовне об этом такого порядка,
увы, как раз и нет. И когда он все так передергивает, что правда видна прямо
как на ладони, нам на руку следовать за его путеводной нитью.
Но то, что присовокупил к этому насчет неодинаковых понятий
гениальности Ульрих, имело в виду не столько высшую ступень гения, сколько ту
главную форму гениального или значительного, сомнительность которой представлялась
ему более конфузной и досадной. Ему казалось, что легче судить о чем‑то
чрезвычайно значительном, чем о просто значительном. Первое есть только шаг за
пределы того, ценность чего уже неоспорима, стало быть, нечто, основанное как‑никак
на более или менее традиционной системе духовных ценностей, а второе требует
сделать первый шаг в неопределенное и бесконечное пространство, а это почти не
дает возможности убедительно отличить значительное от незначительного.
Естественно поэтому, что словоупотребление предпочитало ориентироваться на
гениальность степени и удачливости, чем на гениальную ценность того, что именно
удается; но понятно также, что возникшая привычка называть гениальной любую
трудноподражаемую ловкость связана с нечистой совестью, и, разумеется, не с
какой иной, чем с нечистой совестью невыполненной задачи и забытого долга. Брат
и сестра посетовали на это шутливо и невзначай, но продолжили разговор
серьезно.
– Яснее всего становится это, – сказал Ульрих
сестре, – когда обращаешь внимание, что бывает дочти только случайно, на
один малозаметный внешний признак, а именно – на нашу привычку произносить
слова «гений» и «гениальный» по‑разному, а не так, словно второе происходит от
первого.
Как то случается с каждым, кому вдруг укажут на какое‑нибудь
обыкновение, которое он не замечал, Агата немного удивилась.
– Я тогда, после разговора со Штуммом, заглянул в
гриммовский словарь, – извинился Ульрих. – Военный термин «гений»,
«солдат гениальных войск», стало быть, пришел к нам, как многие военные выражения,
из французского языка. Инженерное, дело называется там ie genie; и с этим
связаны arme du genie, ecole du genie, а также английское engine, французское
engin и итальянское ingegno macchina, искусное орудие; а восходит вся эта
семейка к позднелатинским genium и ingenium – словам, чье твердое «г»
превратилось в дороге в мягкое «ж» и чье главное значение – «сноровка» и
«умение». Это сочетание похоже на несколько старомодную формулу «искусства и
ремесла», которой нас порой еще радуют сегодня какие‑нибудь официальные надписи
или написания. Отсюда, стало быть, идет раскисшая уже дорога и к гениальному
футболисту, даже к гениальной охотничьей собаке или гениальному скакуну, но
последовательно было бы произносить это «гениальный» так же, как то «гений».
Ибо есть еще вторые «гений» и «гениальный», значение которых тоже налицо во
всех языках и восходит не к «genium», а к «genius», к чему‑то большему, чем
человеческое, или по крайней мере благоговейно – к духу и душе как к самому
высокому в человеке. Вряд ли нужно добавлять, что оба эти значения везде
безнадежно смешались и перепутались, уже много веков назад, и в языке, и в
жизни, и не только в немецком. Но в нем – что характерно – больше всего, так
что это, можно сказать, особенно немецкая черта – не отделять гениальность от
находчивости. К тому же в немецком языке черта эта имеет историю, которая меня
в одном пункте очень волнует.
Агата слушала это растянутое объяснение, как то бывает в
подобных случаях, немного доверчиво и на граня скуки, но ожидая поворота, который
избавит от такой неуверенности.
– Ты не сочла бы меня занудой, если бы я предложил
тебе, чтобы мы с тобой снова отныне пользовались выражением «осененный
гением»? – спросил Ульрих.
Улыбка сестры и движение ее головы невольно выдали, что ей
претит этот устаревший оборот речи, к которому пристал запах старых сундуков и
одежд.
– Устаревшее выражение, – признал Ульрих, –
но хороший был момент, когда им пользовались! Я, как уже сказал тебе,
справлялся по этому поводу. И если то, что мы находимся на улице, тебе не
мешает, я еще раз взгляну, что можно сказать тебе на этот счет!
Он с улыбкой извлек из кармана листок бумаги и расшифровал
несколько исписанных карандашом мест.
– Гете, – объявил он. – «Я увидел раскаяние и
покаяние, доведенные до карикатуры и, поскольку всякая страсть заменяет гений,
„поистине осененные гением“. В другом месте: „Ее осененное гением спокойствие
часто шло мне навстречу в блестящем восторге“. Виланд: „Плод часов, осененных
гением“, Гельдерлин: „Греки – все еще прекрасный, осененный гением и радостный
народ“. И такой же смысл этого оборота можно найти, еще у молодого
Шлейермахера. Но уже у Иммермана можно встретить „гениальное хозяйничанье“ и
„гениальную безалаберность“. Вот тебе этот постыдный переход понятия в то
расхоже‑неряшливое, которое и сегодня заключено в слове „гениальный“,
употребляемом обычно в насмешку.
Он повертел листок, спрятал его в карман и еще раз извлек.
– Но предыстория и предпосылки прослеживаются и
раньше, – добавил он. – Уже Кант порицает «модный тоя гениеобразной
свободы мышления» и раздраженно говорит о «гениальничающих людях» и
«гениальничающих болванах». Так злит его изрядный отрезок немецкой духовной
истории, ибо и до него, и не в меньшей мере, что характерно, после него, в
Германии то с энтузиазмом, то с неодобрением говорили о «натиске гениальности»,
«лихорадке гениальности», «буре гениальности», «прыжках гениальности», «кличах
гениальности», «крике гениальности», и даже у философии не всегда были чистые
ногти, и менее всего тогда, когда она считала, что может высосать у себя из
пальца независимую истину.
– А как определяет Кант, что такое гений? –
спросила Агата, которую с этим знаменитым именем связывало только воспоминание
о том, как она слышала, что он превзошел все.
– В природе гения он выделял творческое начало и
оригинальность, «оригинальный дух», благодаря чему Кант и поныне пользуется
величайшим влиянием, – ответил Ульрих. – Гете позднее, правда,
опирался на него, даже описывая гениальность такими словами: «налицо у многих
предметов, и самые отдаленные легко относят ее друг к другу – без всякого
эгоизма и самодовольства». Но эта точка зрения очень рассчитывает на работу
разума и ведет к тому несколько гимнастическому представлению о гениальности,
жертвой которого мы оказались.
Агата спросила, недоверчиво смеясь:
– Ну, так теперь ты знаешь, что такое «гений»,
«гениальный» и «осененный гением»?
Ульрих пожал плечами в ответ на эту насмешку.
– Во всяком случае мы выяснили, что немцы, если уж не
видно строгого кантовского «оригинального духа», находят гениальным и всякое
экстравагантное и бросающееся в глаза поведение, – сказал он.
|
