 Увеличить |
33
Сумасшедшие приветствуют Клариссу
Кларисса мяла перчатки в руках, глядела вверх на окна и ни
секунды не стояла спокойно, пока Ульрих расплачивался с извозчиком. Штумм фон
Бордвер не позволял Ульриху сделать это, и кучер, польщенно улыбаясь, сидел на
козлах и ждал окончания вежливого спора господ. Зигмунд, как обычно, смахивал
кончиками пальцев пылинки с пиджака или смотрел в пустоту невидящими глазами.
Генерал тихо сказал Ульриху:
– Странная женщина твоя приятельница. Она объясняла мне
по дороге, что такое воля. Я не понял ни слова.
– Она такая, – сказал Ульрих.
– Красивая, – прошептал генерал. – Как
четырнадцатилетняя балеринка. Но почему она говорит, что мы приехали сюда,
чтобы предаться своим «иллюзиям»? Мир слишком «свободен от иллюзий», говорит
она? Ты знаешь об этом что‑нибудь? Было так неприятно, у меня просто не нашлось
ни слова в ответ.
Генерал явно задерживал расчет с извозчиком только потому,
что хотел задать эти вопросы; но прежде чем Ульрих сумел ответить, его
освободил от этого посланец, который приветствовал прибывших от имени главного
врача и, передав генералу фон Штумму извинения своего начальника за маленькую
задержку из‑за срочного дела, провел всю компанию наверх, в комнату ожидания.
Глаза Клариссы не пропустили ни одного камня на лестнице и в коридорах, да и в
маленькой приемной, напоминавшей своими потертыми, обитыми зеленым бархатом
стульями старомодные вокзальные залы первого класса, взгляд ее почти все время
находился в медленном движении. Когда посланец покинул их, все они так и
сидели, не говоря ни слова, пока Ульрих намеренно не нарушил молчания,
поддразнив Клариссу вопросом, не страшно ли ей встретиться с Моосбругером лицом
к лицу.
– Ах! – сказала Кларисса свысока. – Он же
знал только суррогатных женщин. Вот и должно было так выйти!
Генерал попытался восстановить свою честь, потому что ему с
опозданием кое‑что пришло в голову.
– Воля теперь в большой моде, – сказал он. –
В связи о патриотической акцией мы тоже много занимаемся этой проблемой.
Кларисса улыбнулась ему и вытянула руки, чтобы снять с них
напряжение.
– Когда приходится так ждать, чувствуешь предстоящее
каждой жилкой, словно ты смотришь в подзорную трубу, – ответила она.
Штумм фон Бордвер подумал, он не хотел снова ударить лицом в
грязь.
– Верно! – сказал он. – Это связано, может быть,
с современной физической культурой. Ею мы тоже занимаемся!
Тут нагрянул надворный советник со свитой ассистентов и
учениц, он был очень любезен, особенно со Штуммом, сказал что‑то о каком‑то
неотложном деле и выразил сожаление по поводу того, что должен, вопреки своему
намерению, ограничиться этим приветствием и не проведет их по клинике сам. Он
представил им доктора Фриденталя, который сделает это вместо него. Доктор
Фриденталь был высокого роста, строен, чуть рыхловат, обладал пышной шевелюрой,
и когда его представляли, улыбался, как акробат, который взбирается по
стремянке, чтобы исполнить смертельный прыжок. Шеф удалился, и принесли халаты.
– Чтобы не тревожить пациентов, – объяснил доктор
Фриденталь.
Кларисса почувствовала, надевая халат, необыкновенный прилив
сил. Маленький врач – вот на кого она была похожа. Она казалась себе очень
мужественной и очень белой.
Генерал поискал зеркала. Трудно было найти халат, который
подошел бы к его соотношению между ростом и шириной; когда наконец удалось
закутать его полностью, он стал похож на ребенка в слишком длинной ночной
рубашке.
– Не думаете ли вы, что мне следовало бы снять
шпоры? – спросил он доктора Фриденталя.
– Военные врачи тоже носят шпоры! – не согласился
Ульрих.
Штумм сделал еще одно беспомощное и сложное усилие, чтобы
увидеть себя сзади, где врачебная мантия падала на шпоры мощными складками;
затем все двинулись. Доктор Фриденталь попросил не терять самообладания, с чем
бы они ни столкнулись.
– Пока все шло сносно! – шепнул Штумм своему
другу. – Но меня это, в сущности, нисколько не интересует. Я вполне мог бы
использовать это время, чтобы поговорить с тобой о сегодняшнем вечере. Так
слушай же, ты хотел, чтобы я рассказал тебе все откровенно. Это проще простого.
Весь мир вооружается. У русских совершенно новая легкая артиллерия. Ты
слушаешь? Французы использовали двухлетний срок службы для того, чтобы сильно
расширить свою армию. Итальянцы…
Они снова спустились по той же царственно‑старомодной
лестнице, что привела их наверх, повернули куда‑то в сторону и оказались в
лабиринте маленьких комнат и коленчатых коридоров с выступающими на. потолках
белеными балками. Проходили они большей частью через хозяйственные и
канцелярские помещения, в которых, однако, из‑за недостатка места в старом
здании было что‑то неестественное и мрачное. Они были заполнены жутковатыми
людьми как в больничной, так и в неказенной одежде. На одной двери было
написано: «Приемный покой», на другой – «Мужская». У генерала слова застряли в
горле. Он предчувствовал, что в любой миг может случиться что‑нибудь из ряда
вон выходящее и потому требующее великого присутствия духа. Против воли его
занимал также вопрос, как ему вести себя, если неодолимая нужда заставит его
уединиться и он без компетентного эскорта, один на один, встретится с
душевнобольным в том месте, где все люди равны. Кларисса, напротив, шла все
время на полшага впереди доктора Фриденталя. Его указание надеть белые халаты,
чтобы не пугать больных, держало ее в потоке впечатлений как спасательный
жилет. Ее занимали любимые мысли. Ницше: «Существует ли пессимизм силы?
Умственная предрасположенность к жестокой, страшной, злой, проблематичной
стороне жизни? Потребность в ужасном как в достойном враге?/А что, если безумие
необходимо как симптом вырождения?» Она не думала об этом словами, а вспоминала
в целом; ее мысли спрессовали это в маленький пакетик и чудесным образом свели
к наименьшему объему, как инструмент взломщика. Для нее этот путь был
наполовину философией, наполовину прелюбодеянием.
Доктор Фриденталь остановился у железной двери и вынул из
брючного кармана плоский ключ. Когда он открыл дверь, экскурсантов ослепил
яркий свет, они вышли из защищавшего их здания, и в тот же миг Кларисса
услышала ужасный, пронзительный крик, какого она никогда в жизни не слышала.
Несмотря на свою храбрость, она содрогнулась.
– Всего‑навсего лошадь! – сказал доктор Фриденталь
и улыбнулся.
Действительно, они находились на дороге, что вела от
подъезда вдоль главного корпуса на задний, хозяйственный двор клиники. Дорога
эта, со старыми колеями и уютной сорной травой, ничем не отличалась от других
дорог, и солнце припекало ее вовсю. Однако и все другие, кроме Фриденталя, были
странно поражены и даже как‑то смущенно и недоуменно возмущены тем, что
находились на здоровой и обычной улице, после того как уже проделали долгий
авантюристический путь. В свободе было в первый момент что‑то поразительное,
хотя она и была необыкновенно приятна, и сначала надо было привыкнуть к ней
снова. У Клариссы, в которой все сталкивалось непосредственнее, напряжение разрядилось
громким, звенящим смехом.
Доктор Фриденталь, улыбаясь, первым перешел дорогу и открыл
на противоположной стороне маленькую, тяжелую железную калитку в стене парка.
– Вот здесь и начнется! – сказал он мягко.
И теперь они в самом деле находились в том мире, что уже
неделями непонятно притягивал Клариссу, причем не только ужасом ни с чем не
сравнимого и от всего отключенного, но и так, словно ей было суждено испытать
там что‑то, чего она прежде и представить себе не могла. Сначала, однако,
вошедшие ни в чем не увидели отличия этого мира от большого старого парка,
который мягко поднимался в одном направлении и где наверху, среди куп могучих
деревьев, виднелись маленькие, белые, похожие на дачи домики. Вздымавшееся за
ними небо предвещало прекрасный вид с той возвышенности, и в одном ее месте
Кларисса увидела больных с санитарами, группами стоявших или сидевших и похожих
на белых ангелов. Генерал фон Штумм нашел, что сейчас подходящий момент
продолжить разговор с Ульрихом.
– Так вот, я хочу немного подготовить тебя к
сегодняшнему вечеру, – начал он. – Итальянцы, русские, французы и
затем еще англичане, понимаешь, все вооружаются, и нам…
– Вам нужна ваша артиллерия, это я уже знаю, –
прервал его Ульрих.
– В числе прочего! – продолжал генерал. – Но
если ты не дашь мне кончить, мы сейчас окажемся возле этих психопатов и не
сможем спокойно поговорить. Я хотел сказать, что мы находимся в самой середине
и занимаем очень опасную в военном отношении позицию. И в этой ситуации среди
нас – я говорю сейчас о нашей патриотической акции – есть люди, которым нужна
исключительно человеческая доброта! – И тут вы против! Это я уже
понял! – Наоборот! – заверил его Штумм. – Мы не против! Мы
относимся к пацифизму очень серьезно! Только мы хотим добиться утверждения
нашего артиллерийского проекта. И если бы мы смогли провернуть это, так
сказать, рука об руку с пацифизмом, мы были бы лучше всего защищены от всяких
кривотолков насчет империалистических устремлений и угрозы миру! Так уж и быть,
признаюсь тебе, что мы действительно немножко заодно с этой Докукер. Но, с
другой стороны, тут нужна осторожность, ведь, с другой стороны, враждебная ей
партия, националистическое течение, которое теперь тоже участвует в нашей
акции, против пацифизма, но за усиление армии!
Генералу пришлось, хоть и с недовольной миной, оставить
дальнейшее при себе, ибо они почти взошли на холм и доктор Фриденталь ждал,
чтобы его экскурсанты собрались около него. Площадка, где находились ангелы,
оказалась обнесенной легкой оградой, и гид прошагал через огороженный участок,
не обращая на него особого внимания, словно это была только прелюдия.
– «Тихое отделение», – пояснил врач.
Здесь были только женщины; волосы у них свободно падали на
плечи, а лица были отталкивающие, с мягкими, заплывшими жиром чертами. Одна из
этих женщин тотчас же подбежала к врачу и всучила ему какое‑то письмо.
– Всегда одна и та же история, – объяснил доктор
Фриденталь и прочел вслух: – «Адольф, любимый! Когда ты придешь?! Ты меня
забыл?»
Эта старая, лет шестидесяти женщина стояла рядом и слушала с
тупым лицом.
– Ты ведь пришлешь его сейчас же?! – попросила
она.
– Конечно! – пообещал доктор Фриденталь, порвал
письмо у нее на глазах и улыбнулся санитарке. Кларисса сразу же призвала его к
ответу.
– Как вы можете так поступать?! – сказала она. –
К больным надо относиться серьезно!
– Пойдемте! – ответил Фриденталь. – Не стоит
терять здесь время. Если хотите, я покажу вам потом сотни таких писем. Вы же
заметили, что эта старуха не проявила ни малейшего беспокойства, когда я порвал
письмо.
Кларисса смутилась, ибо то, что сказал Фриденталь, было
справедливо, но это нарушало ее мысли. И прежде чем она привела их в порядок,
они были еще раз нарушены, ибо в тот миг, когда они покидали площадку, другая
старуха, явно дожидавшаяся этого, задрала халат до самого живота и показала
проходившим мимо мужчинам свои безобразные старые бедра над грубыми шерстяными
чулками.
– Экая свинья! – вполголоса сказал Штумм фон
Бордвер, от возмущения и отвращения забыв на время политику.
А Кларисса открыла, что бедро походило на лицо. Тут и там
видны были, вероятно, одни и те же признаки физического распада через ожирение,
но у Клариссы впервые возникло от этого ощущение странных взаимосвязей и мира,
где все происходит не так, чтобы это можно было осмыслить с помощью обычных
ПОНЯТ1‑Й. В этот миг ей также подумалось, что она не заметила превращения белых
ангелов в этих старух, что даже не различила, проходя сквозь их толпу, кто из
них больные, а кто няньки. Она обернулась и стала глядеть назад, но поскольку
дорога завернула за дом, увидеть уже ничего не могла и, спотыкаясь, как
оглядывающийся на ходу ребенок, пошла дальше за своими спутниками. Из череды
начавшихся с этого впечатлений образовывался теперь уже не прозрачный ручей
событий, каким видится жизнь, а пенистый бурный поток, в котором лишь кое‑где
мелькали, чтобы потом застрять в памяти, полоски гладкой водной поверхности.
– Другое «тихое отделение». Теперь мужское, –
объяснил доктор Фриденталь, собрав своих экскурсантов у двери дома, и, когда
они остановились у первой койки, вежливо приглушенным голосом представил ее
хозяина посетителям как случай «депрессивной dementia paralytica».
– Старый сифилитик. Мания виновности и нигилистические
навязчивые идеи, – шепотом объяснил Зигмунд сестре. Кларисса находилась
перед старым господином, по всей видимости, принадлежавшим когда‑то к высшему
обществу. Он сидел на койке очень прямо, ему было под шестьдесят. Его холеное и
одухотворенное, с очень белой кожей лицо, обрамленное белыми же густыми
волосами, было так невероятно благородно на вид, как то описывается только в
самых плохих романах.
– Разве с него нельзя написать портрет? – спросил
Штумм фон Бордвер.Воплощение духовной красоты. Картину я подарил бы твоей
кузине! – заявил он Ульриху.
Доктор Фриденталь грустно улыбнулся и пояснил:
– Благородный вид вызван ослаблением мышц лица.
Продемонстрировав затем быстрым жестом нарушение рефлекса
зрачков, он повел их дальше. Времени при таком обилии материала было в обрез.
Старый господин, уныло кивавший головой по поводу всего, что говорили у его
койки, еще что‑то тихо и озабоченно отвечал, когда посетители уже остановились
на несколько коек дальше для ознакомления со следующим случаем, который выбрал
Фриденталь.
На сей раз это был человек, сам занимавшийся искусством,
веселый, толстый художник, чья койка стояла у светлого окна; на одеяле у него
лежали бумага и много карандашей, и он был занят ими весь день. Клариссе сразу
бросилась в глаза его веселая неугомонность. «Так бы надо рисовать Вальтеру!» –
подумала она. Заметив интерес Клариссы, Фриденталь быстро отнял у толстяка
листок и протянул его ей; художник захихикал и стал вести себя как бабенка,
которую ущипнули. Кларисса же, к своему удивлению, увидела перед собой уверенно
набросанный, вполне осмысленный, по смыслу даже банальный этюд к большой
картине – со множеством спутанных друг с другом по законам перспективы фигур и
залом, интерьер которого был выписан столь точно, что весь рисунок производил
такое здоровое и корректное впечатление, как будто он вышел из государственной
академии.
– Поразительно умело! – воскликнула она
непроизвольно. Фриденталь польщенно улыбнулся.
– Ну, что, съел? – крикнул ему тем не менее
художник. – Видишь, господину нравится! Покажи ему еще! Поразительно
хорошо – он сказал! Покажи же еще! Я знаю, что ты надо мной все смеешься, а вот
ему это правится!
Он сказал это добродушно, будучи, видимо, с врачом, которому
он протягивал теперь и другие картины, в дружеских отношениях, несмотря на то,
что тот не ценил его искусства.
– Сегодня у нас нет времени на тебя, – ответил ему
Фриденталь и, повернувшись к Клариссе, облек свой критический отзыв в такие
слова: – Он не шизофреник. К сожалению, сейчас у нас нет другого художника. А
среди шизофреников часто бывают великие художники, вполне современные.
– И при этом они больны? – усомнилась Кларисса.
– А почему бы нет? – грустно ответил Фриденталь.
Кларисса прикусила губу.
Между тем Штумм и Ульрих стояли уже на пороге следующей
комнаты, и генерал сказал:
– Когда я смотрю на это, мне становится жаль, что я
обругал сегодня дураком своего ординарца. Никогда больше не буду этого делать!
Перед их глазами была палата с тяжелыми формами идиотизма.
Кларисса еще не видела ее и думала: «Даже у такого
достопочтенного и признанного искусства, как академическое, есть, значит,
отвергнутая, бесправная и все же до неразличимости похожая на него родня в
сумасшедшем доме?!» Это произвело на нее чуть ли не большее впечатление, чем
замечание Фриденталя, что в другой раз он сможет показать ей художников‑экспрессионистов.
Но она решила вернуться и к этим словам. Она все еще кусала губу, опустив
голову. Что‑то тут было не так. Ей казалось явно неверным держать взаперти
таких одаренных людей; в болезнях врачи, может быть, и разбираются, думала она,
но в искусстве во всем его значении – вряд ли. У нее было такое чувство, что
тут нужно что‑то предпринять. Но ей еще не было ясно – что. Однако она не
теряла надежды, ибо толстяк художник сразу назвал ее «господин»: это показалось
ей хорошим знаком.
Фриденталь смотрел на нее с любопытством.
Почувствовав его взгляд, она со своей узкой улыбкой подняла
глаза и пошла к нему, но, прежде чем она успела что‑либо сказать, все ее мысли
отшибло ужасное зрелище. В новой палате сидели на койках или свисали с них
страшные существа. Все в их телах было криво, неопрятно, изуродовано или
парализовано. Уродливые зубы. Трясущиеся головы. Слишком большие, слишком
маленькие и совсем искривленные головы. Отвисшие челюсти, из которых текла
слюна, животные жевательные движения рта, в котором не было ни пищи, ни слов.
Свинцовые барьеры метровой толщины отделяли, казалось, эти души от мира, и
после тихого смеха и гула в другой палате здесь в уши ударило тягостное
безмолвие, нарушаемое лишь глухим хрюканьем и рычаньем. Такие палаты с
олигофренами высшей стадии принадлежат к самым потрясающим картинам, которые
видишь среди безобразия сумасшедшего дома, и Кларисса почувствовала себя просто
брошенной в какой‑то сплошной ужасающий мрак, где уже ничего нельзя было
различить. Гид Фриденталь, однако, видел и в темноте; указывая на разные койки,
он объяснял:
– Это идиотизм, а это вот кретинизм.
Штумм фон Бордвер прислушался.
– Кретин и идиот, значит, не одно и то же?! ‑спросил
он.
– Нет, с медицинской точки зрения тут есть некоторая
разница,просветил его врач.
– Интересно, – сказал Штумм. – В обычной жизни
это и в голову не приходит!
Кларисса ходила от койки к койке. Она сверлила больных
глазами, предельно их напрягая, но ничего не могла понять по этим лицам, не
принимавшим к сведению ее присутствия. Они гасили любую догадку. Доктор
Фриденталь тихо следовал за нею и объяснял: «врожденный амовротический
идиотизм», «туберкулезный гипертрофический склероз», «idiotia thynnica»…
Генерал, который тем временем решил, что уже вдоволь
насмотрелся на «дураков», и предположил то же самое относительно Ульриха, посмотрел
на часы и сказал:
– На чем мы, собственно, остановились? Надо
использовать время! – И несколько неожиданно начал: – Так вспомни,
пожалуйста: военное министерство видит за собой, с одной стороны, пацифистов, а
с другой – националистов…
Ульрих, который не мог с такой же гибкостью, как он,
отрешиться от окружающего, посмотрел на него с недоумением.
– Да я же вовсе не шучу! – объяснил Штумм. –
То, о чем я говорю, – это политика! Надо, чтобы что‑то произошло. На этом
мы уже один раз остановились. Если вскоре ничего не произойдет, наступит день
рождения кайзера, и мы будем хороши. Но что должно произойти? Логичный вопрос,
не правда ли? И если грубо подытожить все, что я уже сказал тебе, то одни
требуют от нас, чтобы мы помогли им любить всех людей без исключения, а вторые
– чтобы мы разрешили им травить других, ради победы более благородной крови или
как там это называется. В том и в другом что‑то есть. И поэтому ты, говоря
коротко, должен как‑то объединить это, чтобы не наделать беды!
– Я? – удивился Ульрих, когда его друг взорвал
свою бомбу таким образом; он высмеял бы его, будь они сейчас в другом месте.
– Конечно ты! – ответил генерал твердо. – Я с
удовольствием помогу тебе, но ты секретарь Акции и правая рука Лейнсдорфа!
– Я похлопочу, чтобы тебя поместили сюда! –
решительно заявил Ульрих.
– Отлично! – сказал генерал, знавший из военной
науки, что при неожиданном сопротивлении лучше всего отступить, не показывая,
что тебя застали врасплох. – Если ты выхлопочешь мне местечко в этой
больнице, я, может быть, все‑таки познакомлюсь с кем‑нибудь, кто нашел
величайшую в мире идею. Вне этих стен все равно ни у кого уже нет вкуса к
великим мыслям. – Он снова посмотрел на часы. – Тут есть, говорят,
такие, которые считают себя папой или вселенной. Из них мы еще ни одного не
видели, а с ними‑то мне как раз и хотелось встретиться! Твоя приятельница
страшно дотошна! – пожаловался он.
Доктор Фриденталь осторожно оторвал Клариссу от созерцания
олигофренов.
Ад не интересен, он ужасен. Когда его не
гуманизировали, – как Данте, населивший его литераторами и другими
знаменитостями и тем отвлекший внимание от карательной техники, – а
пытались дать о нем первоначальное представление, даже люди с самой богатой
фантазией не шли дальше пошлых мучений и скудоумных извращений земных черт. Но
как раз пустая идея невообразимой и потому неотвратимой бесконечной кары и
муки, предположение не признающей никакого противодействия перемены к худшему –
вот что как раз и обладает притягательностью бездны. Таковы и сумасшедшие дома.
Это приюты для бедных. В них есть что‑то от ада с его отсутствием фантазии. Но
множество людей, не сведущих в причинах душевных болезней, ничего так не боится
– помимо возможности потерять свои деньги, – как возможности однажды
потерять разум; и знаменательна многочисленность этих людей, терзаемых мыслью,
что они могут вдруг потерять себя. Из переоценки того, что они находят в себе,
следует, вероятно, переоценка ужасов, которыми, как думают здоровые, окружены
дома душевнобольных. Кларисса тоже немного страдала от легкого разочарования,
источником которого было какое‑то неопределенное ожидание, привитое ей
воспитанием. У доктора Фриденталя все обстояло противоположным образом. Он
привык проделывать этот путь. Порядок, как в казарме или любом другом
общежитии, облегчение острых болей, помощь при жалобах, профилактические меры
против предотвратимых ухудшений, поправка или излечение – таковы были элементы
его каждодневной деятельности. Много наблюдать, много знать, но не обладать
достаточным объяснением всех взаимозависимостей – таков был его духовный
жребий. Назначать во время обхода, кроме лекарств от кашля, насморка, запора и
ран, какие‑то успокоительные средства – такова была его ежедневная работа
врача. Призрачную чудовищность мира, в котором он жил, он чувствовал только при
возникавшем от соприкосновения с обычным миром контрасте; ежедневно чувствовать
ее нельзя, но посетители как раз и предоставляют такой случай, и потому то, что
довелось увидеть Клариссе, было показано не без какой‑то режиссуры и сразу же,
как только он вывел ее из задумчивости, дополнилось чем‑то новым и более
драматичным.
Едва они вышли из палаты, к ним присоединилось несколько
рослых мужчин с мясистыми плечами, приветливыми фельдфебельскими лицами и в
чистых халатах. Это произошло так безмолвно, что поразило, как барабанный бой.
– Теперь «буйное» отделение, – объявил Фриденталь,
и вот уже они приближались к крику и гоготу, доносившемуся, казалось, из
огромного птичника. Когда они подошли к двери, на ней не оказалось ручки, но
один из санитаров отпер ее особым ключом, и Кларисса попыталась было войти
первой, как делала это до сих пор, но доктор Фриденталь резко потянул ее назад.
– Здесь ждут! – сказал он, не извиняясь,
многозначительно и устало. Санитар, который отпер дверь, чуть‑чуть приоткрыл
ее, заслонил узкую щель своим могучим телом и, сперва прислушавшись, затем
заглянув внутрь, поспешно протиснулся в палату, а за ним последовал второй
санитар, который занял позицию по другую сторону от входа. У Клариссы забилось
сердце. Генерал сказал с одобрением:
– Авангард, арьергард, фланговое прикрытие!
И под таким прикрытием они вошли, и детины‑санитары стали
водить их от койки к койке. Сидевшие на этих койках выкатывали глаза и
размахивали руками, крича и волнуясь; казалось, что каждый кричит в
пространство, существующее только для него, и в то же время все словно бы вели
бурный разговор между собой, как запертые в общей клетке экзотические птицы,
каждая из которых говорит на языке какого‑нибудь другого острова. Одни сидели
свободно, а другие были привязаны к койкам бандажами, которые не давали свободы
рукам.
– Из‑за опасности самоубийства, – пояснил врач и
стал называть болезни. «Паралич», «паранойя», «dementia praecox» и так далее
назывались породы этих экзотических птиц.
Сначала Кларисса опять оробела от сумбурных впечатлений и не
могла обрести душевное равновесие. И потому показалось добрым знаком, что один
из больных стал уже издали оживленно кивать ей и что‑то кричать, когда она еще
была отделена от него несколькими кроватями. Он ерзал на своей койке, словно
отчаянно пытался освободиться, чтобы поспешить ей навстречу, перекрывал общий
хор своими обличительно гневными воплями и все сильнее привлекал внимание
Клариссы к себе. Чем ближе она подходила к нему, тем больше беспокоило ее
впечатление, что он обращается только к ней, а она была совершенно не в силах
понять, что хочет он выразить. Когда они наконец подошли к нему, старший
санитар что‑то сказал врачу так тихо, что Кларисса ничего не разобрала, и
Фриденталь о чем‑то распорядился с очень серьезным лицом. Затем, однако, он
позволил себе пошутить и заговорил с больным. Тот не сразу ответил, но вдруг
спросил: «Кто этот господин?» – и жестом дал понять, что имеет в виду Клариссу.
Фриденталь указал на ее брата и ответил, что это врач из Стокгольма.
– Нет, этот! – стоял на своем больной, снова
указав на Клариссу.
Фриденталь улыбнулся и сказал, что это женщина‑врач из Вены.
– Нет, это мужчина, – возразил больной и замолчал.
Кларисса чувствовала, как бьется у нее сердце. И этот тоже,
значит, принял ее за мужчину!
Теперь больной медленно сказал:
– Это седьмой сын кайзера.
Штумм фон Бордвер подтолкнул Ульриха.
– Это неправда, – ответил Фриденталь и продолжил
игру, обратившись к Клариссе со словами:
– Скажите ему сами, что он ошибается.
– Это неправда, друг мой, – тихо сказала больному
Кларисса, которой от волнения трудно было говорить.
– Да ты же седьмой сын! – упрямо ответил тот.
– Нет, нет, – заверила его Кларисса и, волнуясь,
улыбнулась ему, как в любовной сцене, окаменевшими от страха перед выходом на
подмостки губами.
– Да ты же это!! – повторил больной и бросил на
нее взгляд, для которого у нее не было определений. Она совершенно не знала,
что бы еще ответить ему, и беспомощно‑дружелюбно глядела, по‑прежнему улыбаясь,
в глаза больному, принявшему ее за принца. При этом в ней происходило что‑то
чудное: складывалась возможность признать его правоту. Под напором его
настойчивого утверждения в ней что‑то растворялось, она в чем‑то теряла
контроль над своими мыслями, и складывались новые связи, контуры которых
проступали в тумане: он не первый хотел знать, кто она такая, и считал ее
«господином». Но в то время как она, запутавшись в этой странной связи, еще
смотрела ему в лицо, возраста которого она так же не замечала, как и других
следов свободной жизни, на нем еще остававшихся, с этим лицом и вообще с этим
человеком творилось что‑то совершенно непонятное. Казалось, будто ее взгляд
сделался вдруг слишком тяжел для глаз, на которых он лежал, ибо в них что‑то
заскользило и стало падать. Но и губы энергично зашевелились, и, как крупные,
все плотнее сгущавшиеся капли, начали вливаться в невнятное бормотанье внятные
непристойности. Потрясенная этим срывом так, словно что‑то ускользнуло от нее
самой, Кларисса непроизвольно простерла к несчастному обе руки; и прежде чем
кто‑либо успел этому помешать, больной прыгнул навстречу ей: он сбросил одеяло,
стал в тот же миг на колени в изножье койки и принялся обрабатывать рукою свой
член, как мастурбируют обезьяны в неволе. «Прекрати это свинство!» – быстро и
строго сказал врач, и в ту же минуту санитары схватили больного и одеяло и
мгновенно сделали из обоих неподвижно‑лежачий узел. Кларисса густо покраснела;
у нее кружилась голова, как в лифте, когда внезапно уходит из‑под ног пол. Ей
вдруг показалось, что все больные, мимо которых она уже прошла, кричат ей
вдогонку, а другие, которых она еще не посетила, встречают ее криком. И то ли
случайно, то ли под действием заразительной силы возбуждения ближайший сосед,
приветливый старик, отпускавший по адресу посетителей, когда они стояли рядом,
добродушные шутки, тоже вскочил, когда Кларисса поспешно проходила мимо него, и
разразился похабной бранью, повисшей у него на губах отвратительной пеной. Его
тоже схватили ручищи санитаров, похожие на тяжелые прессы, которые сплющат все,
что угодно.
Но фокусник Фриденталь умел усиливать свои номера. Под
прикрытием провожатых, как и при входе, они покинули зал с другого конца и
вдруг погрузились, казалось, в отрадную тишину. Они находились в чистом,
веселом коридоре с линолеумом на полу и видели по‑воскресному одетых людей с
красивыми детьми, которые самым доверчивым и вежливым образом здоровались с
доктором. Это были посетители, дожидавшиеся здесь свидания с родственниками, и
снова встреча с миром здоровых произвела очень странное впечатление; эти скромно
и вежливо державшиеся люди в лучшей своей одежде показались в первый момент чем‑то
вроде кукол или очень хорошо сделанных искусственных цветов. Но Фриденталь
быстро прошагал дальше и объявил своим экскурсантам, что сейчас он проведет их
в отделение психически больных убийц и других тяжких преступников. Когда они
вскоре оказались перед новой железной дверью, меры предосторожности и мины
провожатых предвещали и правда самое худшее. Они вошли в закрытый, окруженный
галереей двор, похожий на один из тех современных садов, где бывает много
камней и мало растений. Как куб из молчания стоял в нем сначала пустой воздух;
лишь через некоторое время они заметили людей, беззвучно сидевших у стен. Возле
входа несколько сопливых и неопрятных мальчиков‑идиотов сидели, скорчившись,
так неподвижно, словно по странной прихоти какого‑то скульптора они были
высечены на пилястрах ворот. Близ них первым у стены и на некотором расстоянии
от остальных сидел простецкого вида человек, еще в своем темном воскресном
костюме, только без воротничка и галстука; доставленный сюда, по‑видимому,
недавно, он был несказанно трогателен своей непричастностью к чему‑либо.
Кларисса вдруг представила себе боль, которую причинила бы Вальтеру, если бы
покинула его, и чуть не заплакала. Такое с ней случилось впервые, но она быстро
превозмогла это, ибо у остальных, мимо которых ее вели, был просто вид
молчаливых, привыкших к своей участи заключенных; они робко и вежливо
здоровались и обращались к врачу с маленькими просьбами. Лишь один из них,
человек молодой, начал приставать с жалобами; одному богу было известно, из
какого он выплыл забвения. Он требовал от врача, чтобы его выпустили и
объяснили, почему его держат здесь, и когда тот уклончиво ответил, что это
peuiagr, не он, а только директор, жалобщик не отстал; просьбы его стали
повторяться все быстрее разматывающейся цепью, и постепенно в голосе его
появились назойливые потки, которые, усилившись, перешли в угрозу и наконец в
животно‑безотчетную ярость. Когда дело дошло до этого, детины‑санитары придавили
его к скамье, и он беззвучно, как побитая собака, уполз в свое молчание, так и
не получив ответа. Теперь это было уже знакомо Клариссе и просто вошло в общее
волнение, которое она чувствовала.
Да и не было у нее времени на что‑то другое, ибо в конце двора
была вторая железная дверь, и теперь санитары стучали в нее. Это было нечто
новое, ибо до сих пор двери отпирались лишь с осторожностью, но без
предупреждения. А в эту дверь они четырежды ударили кулаком, после чего
прислушались к доносившемуся изнутри шуму.
– По этому знаку все, кто там находится, должны стать к
стенке,объяснил Фриденталь, – или сесть на скамейки, идущие вдоль стен.
И правда, когда дверь медленно, градус за градусом,
повернулась, оказалось, что все, кто дотоле, молча ли, шумно ли, бродил как
попало, теперь повиновались приказу, как хорошо вымуштрованные арестанты. И все
же при входе санитары принимали такие меры предосторожности, что Кларисса вдруг
схватила за рукав доктора Фриденталя и взволнованно спросила, здесь ли
Моосбругер. Фриденталь молча покачал головой. У него не было времени. Он
поспешно предупредил посетителей, что от каждого больного они должны держаться
на расстоянии не меньше двух шагов. Ответственность за это предприятие все‑таки,
по‑видимому, немного угнетала его. Их было семеро против тридцати в отрезанном
от мира, обнесенном стенами дворе, где находились только безумцы, почти каждый
из которых уже совершил убийство. Люди, привыкшие носить оружие, чувствуют себя
без него более неуверенно, чем другие; поэтому и генерала, оставившего свою
саблю в комнате ожидания, нельзя упрекнуть за то, что он спросил врача:
– Вы, конечно, вооружены?
– Вниманием и опытом! – ответил Фриденталь,
который был рад этому лестному вопросу. – Вся штука в том, чтобы подавить
любой бунт уже в зародыше.
И правда, стоило кому‑нибудь сделать малейшую попытку выйти
из ряда, на него сразу набрасывались санитары и сажали его на место с такой
быстротой, что эти нападения казались единственными здесь актами насилия.
Кларисса была не согласна с ними. «Врачи, наверно, не понимают, – говорила
она себе, – что эти люди, хотя они весь день заперты здесь без надзора, не
причиняют друг другу никакого вреда; и только для нас, приходящих из чужого им
мира, они опасны!» И ей захотелось заговорить с кем‑нибудь из них; она вдруг
представила себе, что ей удастся объясниться с ним надлежащим образом. У самой
двери в углу стоял крепкий, среднего роста мужчина с каштановой окладистой
бородой и колючими глазами; он стоял скрестив руки, прислонясь к стене, молча и
смотрел на посетителей со злостью. Кларисса подошла к нему; но в тот же миг
доктор Фриденталь схватил ее за руку выше локтя и остановил.
– Не с этим, – сказал он вполголоса.
Он выбрал для Клариссы другого убийцу и заговорил с ним. Это
был маленький коренастый человек с острой, наголо, по‑арестантски, остриженной
головой, общительность которого, видимо, была известна врачу, ибо больной сразу
же вытянулся перед ним и, услужливо отвечая, показал два ряда зубов, как‑то
тревожно напоминавших два ряда надгробных камней.
– Спросите‑ка его, почему он здесь, – шепнул
доктор Фриденталь брату Клариссы, и Зигмунд спросил остроголового крепыша:
– Почему ты здесь?
– Сам прекрасно знаешь! – прозвучал короткий ответ
– Я этого не знаю, – не желая отступаться сразу,
глуповато ответил Зигмунд.
– Сам прекрасно знаешь!!! – повторился с большей
настойчивостью тот же ответ.
– Почему ты грубишь мне? – спросил Зигмунд. –
Я правда не знаю!
«Какая все ложь!» – думала Кларисса и обрадовалась, когда
больной просто ответил:
– Потому что хочу!! Я могу делать что хочу!! –
повторил он и оскалил зубы.
– Но нельзя же грубить без причины! – повторил
злополучный Зигмунд, у которого было сейчас, в сущности, не больше
изобретательности, чем у больного.
Кларисса злилась на брата за то, что он исполнял глупую роль
человека, дразнящего в зоопарке плененного зверя.
– Это тебя не касается! Я делаю что хочу, понял?! Что
хочу!! – по‑унтерски рявкнул душевнобольной и засмеялся чем‑то в лице, но
не ртом и не глазами, которые, напротив, дышали страшной злостью.
Даже Ульрих подумал: «Не хотел бы я сейчас оказаться с ним
один на один». Зигмунду было трудно стоять на месте, поскольку сумасшедший
подошел к нему вплотную, а Клариссе хотелось, чтобы тот схватил ее брата за
горло и укусил в лицо. Фриденталь с удовлетворением предоставил эту сцену ее
стихийному ходу, ибо с коллегой‑врачом можно было в конце концов и не нянчиться
и наслаждаться его смущением. Он эффектно довел напряжение до предела и, лишь
когда его коллега бессильно умолк, дал знак двинуться дальше. Но Кларисса опять
чувствовала это желание вмешаться! Оно как‑то возрастало с усилением барабанной
дроби ответов безумца, Кларисса вдруг не смогла больше сдерживаться, подошла к
больному и сказала:
– Я из Вены!
Это было бессмысленно, как наудачу извлеченный из трубы
звук. Кларисса не знала, что она хочет этим сказать и как это пришло ей в
голову, и не задавалась вопросом, знает ли больной, в каком он находится
городе, и если он это знал, то ее слова были и подавно бессмысленны. Но она
испытывала при этом чувство какой‑то большой уверенности. И правда, бывают еще
порой чудеса, хотя преимущественно в сумасшедших домах: когда она это сказала,
стоя перед убийцей и пылая от волнения, на него вдруг нашло какое‑то сияние;
его зубы‑надгробья скрылись за губами, а колючий взгляд сделался
доброжелательным.
– О, золотая Вена! Красивый город! – сказал он с
честолюбием бывшего мещанина, у которого всегда наготове стандартные фразы.
– Поздравляю вас! – сказал доктор Фриденталь со
смехом.
Но для Клариссы сцена эта стала очень важной.
– А теперь пойдемте к Моосбругеру! – сказал
Фриденталь.
Получилось, однако, иначе. Они осторожно выбрались из обоих
дворов и направились вверх по парку к какому‑то отдаленному, по‑видимому,
бараку, как вдруг к ним откуда‑то подбежал санитар, который явно искал их ужо
давно. Он подошел к Фриденталю и передал ему шепотом какое‑то длинное сообщение
– судя по лицу врача, задававшего время от времени вопросы, важное и
неприятное. И, с серьезным и огорченным видом вернувшись к ожидавшим,
Фриденталь сообщил им, что из‑за инцидента, конца которому пока не видно,
вынужден отправиться в одно из отделений и, к сожалению, прекратить экскурсию.
Б первую очередь он обращался при этом к важному лицу в скрытом под белым
халатом генеральском мундире; но Штумм фон Бордвер благодарно ответил, что и
так уже получил достаточное представление о прекрасном порядке и замечательной
дисциплине в больнице и что после увиденного знакомство еще с одним убийцей не
имеет, в конце концов, существенного значения.
У Клариссы, однако, было такое разочарованное, даже убитое
лицо, что Фриденталь предложил отложить посещение Моосбругера и еще кое‑что до
другого раза и известить Зигмунда по телефону, как только определится
подходящий для этого день.
– Очень любезно с вашей стороны, – поблагодарил
генерал за всех, – только что касается меня, то я, право, не знаю,
позволят ли мне другие мои дела при этом присутствовать.
На том и порешили, и Фриденталь свернул на дорожку, которая
вскоре скрыла его за холмом, а остальные в сопровождении оставленного с ними санитара
направились к выходу. Они сошли с дорожки и пошли напрямик вниз по склону,
покрытому прекрасным буковым и платановым лесом. Генерал снял халат и весело
нес его на руке, как пыльник на загородной прогулке, но разговор не клеился.
Ульрих не проявлял желания пройти дальнейшую подготовку к предстоявшему вечеру,
а сам Штумм был уже слишком занят возвращением домой; только Клариссу, которую
он галантно эскортировал слева, счел он себя обязанным запять какими‑то
фразами. Но Кларисса была рассеянна и молчалива. «Может быть, ей все еще
неловко из‑за этого похабника?» – спрашивал он себя, испытывая потребность как‑то
объяснить, что в тоя особой ситуации ему нельзя было по‑рыцарски вступиться за
нее; но, с другой стороны, ситуация была я такая, что об этом лучше было вообще
не говорить, обратный путь прошел, таким образом, в молчании и омраченно.
Только когда Штумм фон Бордвер сел в свою коляску,
предоставив Ульриху позаботиться о Клариссе и ее брате, к нему вернулось
хорошее настроение, а там появилась в мысль, благодаря которой эти угнетающие
впечатления получили определенный порядок. Он извлек папиросу из большого
кожаного портсигара, который всегда носил с собой, и, откинувшись на подсушки,
выпустил первые синие облачка в солнечный воздух. Он благодушно сказал:
«Страшная штука, должно быть, такая душевная болезнь! Подумать только, за все
время, что мы там были, я не видел ни одного курящего! Право, не представляешь
себе, сколько у тебя преимуществ, пока ты здоров!»
|
