 Увеличить |
70
Кларисса навещает Ульриха, чтобы рассказать ему одну историю
Переделка интерьеров старых замков стала специальностью
известного художника ван Гельмонда, чьим гениальнейшим творением была его дочь
Кларисса, и она‑то однажды неожиданно явилась к Ульриху.
– Папа послал меня узнать, – сообщила она, –
не можешь ли ты использовать свои великолепные аристократические связи немножко
и в его интересах.
Она с любопытством оглядела комнату, быстро села на стул и
бросила на другой свою шляпу. Затем протянула Ульриху руку.
– Твой папа меня переоценивает, – начал было он,
но она уже продолжала:
– Ах, глупости! Ты же знаешь, старику всегда нужны
деньги. Дела уже не идут так, как раньше! – Она засмеялась. – У тебя
очень элегантно. Красиво! – Она снова все осмотрела, а потом взглянула на
Ульриха; в том, как она держалась, было что‑то от милой неуверенности
провинившегося щенка. – Ну, ладно, – сказала она. – Если
сможешь, то сделаешь это! А нет – так нет! Я, конечно, обещала ему. Но я пришла
по другой причине; своей просьбой он навел меня на одну мысль. Дело в том, что
у нас в семье произошло кое‑что. Мне хотелось бы услыхать твое мнение об
этом. – Ее рот и глаза, вздрогнув, помедлили один миг, затем она рывком
преодолела первое препятствие. – Поймешь ли ты, если я скажу «врач по
красоте»? Художник – это врач по красоте.
Ульрих понял; он знал дом ее родителей.
– Итак, темно, благородно, роскошно, пышно, мягко, в
кисточках и оборочках! – продолжала она. – Папа художник, художник –
это своего рода врач по красоте, и знаться с нами всегда считалось в свете
таким же шиком, как отправиться на курорт. Ты понимаешь. И давно уже главная статья
дохода отца – это декорирование дворцов и загородных замков. Ты знаешь
Паххофенов?
Это была патрицианская семья, но Ульрих ее не знал; только
некую фрейлейн Паххофен видел он однажды в обществе Клариссы много лет назад.
– Это была моя подруга, – объяснила Кларисса. –
Тогда ей было семнадцать лет, а мне пятнадцать; папа собирался декорировать и
перестраивать замок.
– ?
– Ну, ясно, паххофеновский. Нас всех пригласили в
гости. И Вальтер тоже был в первый раз с нами. И Мейнгаст.
– Мейнгаст? – Ульрих не знал, кто такой Мейнгаст.
– Ну, как же, ты его тоже знаешь; Мейнгаст, который
потом уехал в Швейцарию. Тогда он еще не был философом, а пасся во всех семьях,
где были дочери.
– Я никогда не встречался с ним, – определил
Ульрих, – но теперь я, кажется, знаю, кого ты имеешь в виду.
– Ну, вот, – Кларисса напряженно считала в
уме, – погоди. Вальтеру было тогда двадцать три года, а Мейнгасту немного
больше. Вальтер, я думаю, втайне очень восхищался папой. Он был впервые в
гостях в замке. Папа часто как бы облекался внутренне в королевскую мантию. Я
думаю, Вальтер сначала был влюблен больше в папу, чем в меня. А Люси…
– Бога ради, Кларисса, не торопись! – попросил
Ульрих. – Кажется, я потерял нить.
– Люси, – сказала Кларисса, – это ведь и есть
фрейлейн Паххофен, дочь Паххофенов, у которых мы все были в гостях. Теперь
понятно? Значит, понятно; когда папа закутывал Люси в бархат или парчу с
длинным шлейфом и сажал ее на одну из ее лошадей, она воображала, будто он
какой‑нибудь Тициан или Тинторетто. Они были без ума друг от друга.
– То есть папа от Люси, а Вальтер от папы?
– Подожди! Тогда был в ходу импрессионизм. Папа писал
старомодно‑музыкально, как еще и сегодня пишет, коричневый соус с павлиньими
хвостами. А Вальтер был за вольный воздух, за чистые линии английских
прикладных форм, за новое и честное. Папа втайне его терпеть не мог, как
протестантскую проповедь; Мейнгаста, кстати, он тоже терпеть не мог, но ему
нужно было выдать замуж двух дочерей, а денег он всегда тратил больше, чем
добывал, и он терпимо относился к настроениям обоих молодых людей. Вальтер,
напротив, папу втайне любил, это я уже сказала; но он должен был публично его
презирать, из‑за нового направления в искусстве, а Люси вообще никогда ничего
не понимала в искусстве, но она боялась ударить лицом в грязь перед Вальтером и
опасалась, что если Вальтер окажется прав, то папа будет выглядеть всего‑навсего
смешным стариком. Теперь ты в курсе дела?
Ульриху понадобилось для этого узнать еще, где была мама.
– Мама, конечно, тоже была там. Они целыми днями
спорили, как всегда, не больше и не меньше. Ты понимаешь, что при этих
обстоятельствах Вальтер был в выгодном положении. Он стал для всех нас как бы
точкой пересечения, папа боялся его, мама его подстрекала, а я начала
влюбляться в него. Люси же подлаживалась к нему. Так Вальтер приобрел известную
власть над папой и начал с осторожным сладострастием ее смаковать. Тогда,
думаю, ему открылось его собственное значение; без папы и без меня он не стал
бы ничем. Понимаешь, как тут все связано?
Ульрих полагал, что может утвердительно ответить на этот
вопрос.
– Но я хотела рассказать что‑то другое! – заверила
его Кларисса. Она подумала и через несколько мгновений сказала: – Погоди!
Подумай прежде всего только обо мне и Люси, – это были волнующе запутанные
отношения! Конечно, я боялась за отца, который, влюбившись, готов был разрушить
семью. А при этом мне, конечно, было и любопытно, как происходят такие вещи.
Они оба совсем потеряли голову. У Люси дружеское отношение ко мне смешивалось,
разумеется, с чувством, что возлюбленный ее тот самый человек, которого я
должна была еще послушно называть папой. Она немало этим кичилась, но ей было и
очень совестно передо мной. Наверно, никогда еще этот старый замок не видел в
своих стенах таких сложностей! Целыми днями Люси слонялась с папой где попало,
а ночью приходила ко мне в башню исповедоваться. Я ведь спала в башне, и почти
всю ночь мы не гасили свет.
– Как далеко зашла Люси с твоим отцом?
– Это единственное, чего мне так и не удалось узнать.
Но представь себе такие летние ночи! Совы ухали, ночь стонала, и когда нам
становилось очень уж жутко, мы обе ложились в мою постель, чтобы там болтать
дальше. Мы не могли представить себе, чтобы мужчина, охваченный такой
несчастной страстью, не застрелился. Мы просто ждали этого со дня на день…
– У меня все же такое впечатление, – прервал ее
Ульрих, – что между ними произошло не столь уж многое.
– Я думаю тоже – не все. Но все‑таки кое‑что. Сейчас
увидишь. Люси пришлось внезапно покинуть замок, потому что неожиданно прибыл ее
отец и повез ее путешествовать по Испании. Поглядел бы ты на папу, когда он
остался один! Думаю, еще немного – и он задушил бы маму. Со складным
мольбертом, притороченным сзади к седлу, он с утра до вечера скакал по
окрестностям, не делая ни одного мазка, и когда оставался дома, тоже не брался
за кисть. Вообще‑то, знаешь, он пишет как машина, но тогда я часто видела, как
он сидит в одном из больших пустых залов за книгой, ее не раскрыв. Так он,
бывало, часами предавался своим мыслям, потом вставал, и в другой комнате или в
саду продолжалось то же самое; иногда весь день напролет. В конце концов он был
старый человек, и юность бросила его на произвол судьбы; это ведь можно понять,
правда?! И мне думается, что картина, которую ему часто являли Люси и я, две
подружки, обнимающие друг друга за талию и доверительно болтающие, пустила в
нем тогда росток, как дикое семя. Может быть, он и знал, что Люси всегда
приходила ко мне в башню. Короче, однажды, часов в одиннадцать ночи – все огни
в замке уже погасили, – он явился! Это, знаешь ли…– Кларисса была теперь
целиком поглощена значительностью собственной истории. – Ты слышишь эти
шорохи и шаги на лестнице и не знаешь, что это; слышишь потом, как неловко
нажимают на ручку двери и дверь, словно в сказке, открывается…
– Почему ты не позвала на помощь?
– Вот это и странно. Я с первого же звука поняла, кто
это. Он, по‑видимому, неподвижно стоял в дверях, потому что какое‑то время
ничего не было слышно. Он тоже, наверно, был испуган. Затем он осторожно
затворил дверь и тихо позвал меня. Я была сама не своя. Я совсем не хотела ему
отвечать, но вот это и странно: из самого моего нутра, словно я глубокий
колодец, вырвался какой‑то хнычущий звук. Тебе это знакомо?
– Нет, Продолжай!
– Ну, так вот, а в следующий миг он вцепился в меня в
бесконечном отчаянье; он чуть не упал на мою постель, и его голова лежала на
подушках рядом с моей.
– Слезы?
– Конвульсии без слез! Старое, покинутое тело! Я поняла
это мгновенно. О, скажу я тебе, если бы можно было потом сказать, что думаешь в
такие мгновения, это было бы что‑то великое! Наверно, из‑за упущенного его
охватила дикая злость на всякие приличия. Вдруг я, значит, замечаю, что он
очнулся, и, хотя было темным‑темно, сразу понимаю что теперь он содрогается от
беспощадной жажды меня. Я знаю, теперь не будет ни пощады, ни жалости; после
моего стона все еще стояла полная тишина; мое тело было пылающе сухим, а его –
как листок бумаги, который поднесли к краю пламени. Он стал каким‑то легким; я
почувствовала, как его рука отпускает мое плечо и спускается, извиваясь, по
моему телу. И тут я хотела спросить у тебя одну вещь. Поэтому я и пришла…
Кларисса запнулась.
– Что? Ты же ничего не спросила! – помог ей Ульрих
после короткой паузы.
– Нет. Сначала я должна сказать еще что‑то: я
чувствовала отвращение к себе при мысли, что мою неподвижность он примет за
знак согласия; но я лежала в полной растерянности, придавленная страхом, как
камнем. Что ты об этом думаешь?
– Ничего не могу сказать.
– Одной рукой он все время гладил мое лицо, другая
блуждала. Дрожа, с наигранной безобидностью, знаешь ли, скользнула, как
поцелуй, по моей груди, потом остановилась, словно ждала и прислушивалась к
ответу. И наконец хотела… ну, ты понимаешь, и одновременно лицо его искало мое
лицо. Но тут я собрала все свои силы и, выкрутившись из его объятий,
повернулась на бок; и опять из груди у меня вырвался этот звук, которого я
вообще никогда не издаю, что‑то среднее между просьбой и стоном. У меня есть
родинка, черный медальон…
– А как повел себя твой отец? – холодно прервал ее
Ульрих.
Но Кларисса не дала прервать себя.
– Вот! – Она напряженно улыбнулась и через платье
указала точку на внутренней стороне бедра. – Вот до сих пор он добрался,
где медальон. Этот медальон обладает чудесной силой. Или тут какая‑то
странность!
Кровь ударила ей внезапно в лицо. Молчание Ульриха отрезвило
ее и ослабило мысль, которая держала ее в плену. Она смущенно улыбнулась и
закончила скороговоркой:
– Мой отец? Он тут же приподнялся. Я не видела, что
было написано у него на лице; вероятно, смущение. Может быть, благодарность. Я
ведь спасла его в последний миг. Представь себе: старый человек, а у девушки
хватает силы на это! Должно быть, я показалась ему удивительной, потому что он
очень нежно пожал мне руку, а другой рукой два раза погладил по голове, потом
он ушел, ничего не сказав. Так ты сделаешь для него что сможешь?! Должна же я
была объяснить тебе это в конце концов.
Подтянутая и корректная, в сшитом на заказ платье, которое
надевала, только когда ездила в город, она стояла, собираясь уйти и протянув на
прощанье руку.
|
