 Увеличить |
37
Одно сравнение
Таких разговоров, как приведенные, были десятки, и во всех
было что‑то общее, что не так‑то легко описать, но о чем и умолчать тоже
нельзя, если не умеешь, как правительственный советник Мезеричер, давать
блестящее описание общества одним лишь перечислением: присутствовали такой‑то и
такая‑то, одеты были так‑то и так‑то, сказали то‑то и то‑то; к этому, впрочем,
как раз и сводится то, что многие считают самым настоящим искусством
повествования. Фридель Фейермауль не был, значит, жалким льстецом, – им он
и вообще не был, – а только вовремя проникся уместной мыслью, когда сказал
о Мезеричере при Мезеричере: «Он, в сущности, Гомер нашего времени! Нет,
совершенно серьезно, – прибавил он, ибо Мезеричер сделал было протестующий
жест, – в эпически невозмутимом „и“, которым вы ставите в один ряд всех и
вся, есть, на мой взгляд, что‑то поистине великое!» Он завладел главой
«Парламентских и общественных новостей», поскольку тот не хотел покидать дом
Туцци, не засвидетельствовав свое почтение Арнгейму; но Мезеричер все‑таки не
включил Фейермауля в число перечисленных поименно гостей. Не вдаваясь в более
тонкие различия между идиотами и кретинами, напомним только, что идиоту
определенной степени уже не удается образовать понятие «родители», тогда как
представление «мать и отец» еще вполне доступно ему. Но этим простым,
соединительным «и» как раз и связывал Мезеричер общественные явления. Далее
следует напомнить, что, по опыту всех наблюдателей, в примитивной конкретности
мышления идиотов есть что‑то, взывающее каким‑то таинственным образом к
чувству; и что поэты тоже взывают в основном к чувству, и даже весьма сходным
образом, поскольку отличаются предельной конкретностью мысли. Если, стало быть,
Фридель Фейермауль назвал Мезеричера поэтом, он мог бы с таким же правом, то
есть из тех же темных побуждений, которые в его случае были опять‑таки
озарением, назвать его идиотом, – назвать знаменательным и для всего
человечества образом. Ведь то общее, о чем тут идет речь, – это ум, не
сдерживаемый никакими широкими понятиями, не очищенный никакими разграничениями
и абстракциями, ум, способный на грубейшее соединение, что нагляднее всего и
выражается в том, как он довольствуется простейшей связкой, беспомощным,
нагромождающим одно на другое «и», которое заменяет слабоумному более сложные
отношения; похоже, что и мир, несмотря на весь содержащийся в нем ум, находится
в таком родственном идиотизму состоянии; этот вывод даже напрашивается, когда
пытаешься понять происходящие в мире события в их совокупности. Не надо,
однако, думать, будто те, кто выдвигает и разделяет такое мнение, единственно
умные люди на свете! Тут суть вопроса вовсе не в отдельном человеке и не в
делах, которые он обделывает и которые каждый, кто явился в этот вечер на прием
к Диотиме, обделывал с большей или меньшей хитростью. Ведь когда за напитками
генерал фон Штумм, например, вступил вскоре с его сиятельством в разговор, в
ходе которого он любезно‑упрямо и почтительно‑непринужденно возразил тому
такими словами: «Не взыщите, ваше сиятельство, что я решительно не согласен! Но
в том, что люди гордятся своей расой, есть не только надменность, но и что‑то
приятно благородное!», – он точно знал, что он хотел сказать этими
словами, неточно он знал только, что он ими сказал, ибо вокруг таких штатских
слов есть какая‑то оболочка, окутывающая их, как толстые перчатки, в которых
пытаешься вытащить одну спичку из полной коробки. И Лео Фишель, не отставший от
Штумма, когда заметил, что генерал нетерпеливо устремился к его сиятельству,
прибавил:
– Людей надо различать не по расам, а по заслугам!
И то, что сказал в ответ его сиятельство, было тоже логично;
его сиятельство не заметил только что представленного ему директора Фишеля и
ответил фон Штумму:
– На что буржуа раса?! Что камергер должен иметь
шестнадцать предков‑дворян – этим они всегда возмущались, это они считали
наглостью, а что они делают теперь сами? Они хотят подражать этому и перебарщивают.
Больше шестнадцати предков – это же просто сионизм!
Ведь его сиятельство был раздражен, и потому было вполне
естественно, что он так говорил. Да и вообще неоспоримо, что человек обладает
разумом, вопрос только в том, как он применяет его в общественном плане.
Его сиятельство досадовал на проникновение в параллельную
акцию «почвенных» элементов, которое вызвал он сам. Его заставили сделать это
разные политические и социальные соображения; сам он признавал только
«население государства». Его политические друзья советовали ему: «Беды не
будет, если ты послушаешь, что они говорят о расе, о чистоте и о крови. Кто
вообще принимает всерьез всякую болтовню!» – «Но ведь они говорят о человеке
так, словно он скотина!»– возражал граф Лейнсдорф, державшийся католических
представлений о достоинстве человека, мешавших ему, хотя он и был крупным
помещиком, понять, что идеалы птице– и коневодства можно применить и к чадам
божьим. На это его друзья отвечали: «Да зачем же тебе смотреть на это сразу так
глубокомысленно? И потом это даже, может быть, лучше, чем если бы они говорили
о гуманности и тому подобных иностранных революционных штуках, как то всегда
было до сих пор!» И это в конце концов убедило его сиятельство. Но его
сиятельство досадовал и на то, что этот Фейермауль, пригласить которого он
вынудил Диотиму, внес только новое смятение в параллельную акцию и разочаровал
его. Баронесса Вайден пела этому Фейермаулю дифирамбы, и он, Лейнсдорф, в конце
концов поддался ее натиску. «В этом вы совершенно правы, – признал граф, –
что при теперешнем курсе мы легко можем прослыть германофилами. И вы правы
также, что, пожалуй, не мешает пригласить поэта, который говорит о том, что
надо любить всех людей. Но поймите, я просто не могу навязывать это госпоже
Туцци!» Но Вайденша не отставала и, видимо, нашла новые убедительные причины,
ибо в конце беседы Лейнсдорф обещал ей потребовать от Диотимы, чтобы она
пригласила Фейермауля. «Делать это мне не хочется, – сказал он. – Но
сильной руке нужны и прекрасные слова, чтобы люди ее поняли, в этом я с вами
согласен. И вы правы также, что в последнее время все идет слишком медленно,
нет больше настоящего энтузиазма!»
Но теперь он был недоволен. Его сиятельство отнюдь не считал
других дураками, хотя и считал, что он умнее их, и не понимал, почему эти умные
люди в совокупности производят на него столь скверное впечатление. Больше того,
вся жизнь производила на него такое впечатление, словно наряду с состоянием
разумности и в отдельно взятом человеке, и в официальных установлениях, к
которым он, как известно, причислял также веру и пауку, существовало состояние
полной невменяемости в целом. То и дело возникали идеи, дотоле неведомые,
разжигали страсти и немного спустя опять исчезали; люди гнались то за тем, то
за этим, впадая из одного суеверия в другое; сегодня они славили его
величество, а завтра произносили ужасные погромные речи в парламенте; но из
всего этого так ничего и не выходило! Если бы все это можно было уменьшить в
миллион раз и перевести, так сказать, в масштаб одной головы, то получилась бы
в точности та картина непредсказуемости, забывчивости, невежества и
паясничанья, которая всегда связывалась у графа Лейнсдорфа с сумасшедшими, хотя
до сих пор ему редко доводилось думать об этом. И вот он мрачно стоял среди
окружавших его людей, размышляя о том, что ведь как раз параллельная акция
должна была выявить истину, и не мог сформулировать какую‑то мысль о вере,
мысль, в которой он только чувствовал что‑то приятно успокоительное, как тень
от высокой стены, и стена эта была, наверно, церковной.
– Смешно! – сказал он Ульриху, отказавшись через
несколько мгновений от этой мысли. – Если взглянуть на все со стороны, это
напоминает скворцов, когда они осенью сидят стаями на плодовых деревьях.
Ульрих вернулся от Герды. Разговор их не исполнил того, что
обещало начало; Герда не выдавила из себя почти ничего, кроме коротких ответов,
с трудом отрубленных от чего‑то, что комом застряло у нее в груди; тем больше
говорил Ганс Зепп, он строил из себя ее стража и сразу заявил, что его не
запугает это гнилое окружение.
– Вы не знаете великого специалиста по расовой проблеме
Бремсгубера? – спросил он Ульриха.
– Где он живет? – спросил Ульрих.
– В Шердинге на Лаа, – сказал Ганс.
– Чем он занимается? – спросил Ульрих. –
Какое это имеет значение! – сказал Ганс. – Теперь приходят именно
новые люди! Аптекарь он!
Ульрих сказал Герде:
– Вы, я слышал, уже формально обручены!
И Герда ответила:
– Бремсгубер требует беспощадно подавлять всех, кто
принадлежит к другим расам. Это, конечно, менее жестоко, чем щадить и презирать!
Ее губы снова дрожали, когда она вытягивала из себя эту
кособоко слепленную фразу.
Ульрих только посмотрел на нее и покачал головой.
– Этого я не понимаю! – сказал он, подавая ей руку
на прощанье, и вот он стоял возле Лейнсдорфа и чувствовал себя невинным, как
звезда в бесконечности космоса.
– Если же взглянуть на это не со стороны, –
медленно продолжил вскоре граф Лейнсдорф свою новую мысль, – то в голове
все вертится, как собака, пытающаяся поймать кончик своего хвоста!
Понимаете, – прибавил он, – я сейчас уступил своим друзьям, уступил
баронессе Вайден, но если послушать, что мы тут говорим, все в отдельности
производит очень умное впечатление, но как раз в том облагороженном духовном
взаимодействии, которого мы ищем, это производит впечатление полного произвола
а великой бессвязности!
Вокруг военного министра и Фейермауля, которого подвел к
нему Арнгейм, образовалась группа, где ораторствовал и любил всех людей
Фейермауль, а вокруг самого Арнгейма, когда тот опять отошел, возникла вторая
группа, в которой Ульрих позднее увидел также Ганса Зеппа и Герду. Слышно было,
как Фейермауль восклицал:
– Жизнь можно понять не черве ученье, а через доброту.
Надо верить жизни!
Госпожа Докукер, прямо стоявшая позади него, подтверждала:
– Гете тоже так и не стал доктором!
У Фейермауля было, на ее взгляд, вообще много общего с ним.
Военный министр тоже стоял очень прямо и улыбался так же терпеливо, как привык
на парадах отдавать честь, держа руку у козырька.
Граф Лейнсдорф спросил:
– Скажите, кто такой, собственно, этот Фейермауль?
– У его отца несколько предприятий в Венгрии, –
отвечал Ульрих,кажется, что‑то связанное с фосфором, причем дольше, чем до
сорокалетнего возраста, рабочие не живут; профессиональная болезнь, некроз
костей.
– Так‑так, ну а сын?
Судьба рабочих не тронула Лейнсдорфа.
– Он, говорят, был студентом. По‑моему, на юридическом.
Его отец обязан всем самому себе, и ему, говорят, было обидно, что сын не хотел
учиться.
– Почему он не хотел учиться? – спросил граф
Лейнсдорф, который в этот день был очень обстоятелен.
– Бог ты мой, – сказал Ульрих, пожимая
плечами, – наверно, «отцы и дети». Если отец беден, сыновья любят деньги.
А если у папы есть деньги, сыновья любят человечество. Неужели вы, ваше
сиятельство, ничего не слыхали о проблеме сыновей в наше время?
– Нет, я что‑то слышал об этом. Но почему Арнгейм
покровительствует Фейермаулю? Это связано с нефтепромыслами? – спросил
граф Лейнсдорф.
– Вы это знаете, ваше сиятельство?! – воскликнул
Ульрих.
– Конечно, я все знаю, – терпеливо ответил
Лейнсдорф. – Но вот чего я никак не могу понять: что люди должны любить
друг друга и что правительству нужна для этого сильная рука, это ведь всегда
знали, – так почему же вдруг вопрос тут должен стоять: «либо – либо»?
Ульрих ответил:
– Вы, ваше сиятельство, всегда хотели манифестации,
идущей из самой гущи народа, а она должна выглядеть именно так!..
– Ах, это неправда!.. – стал горячо возражать ему
Лейнсдорф, но был прерван подошедшим к ним Штуммом фон Бордвером, который
покинул группу Арнгейма, взволнованно спеша узнать что‑то у Ульриха.
– Простите, ваше сиятельство, если я помешал, –
попросил он. – Но скажи мне, – обратился он к Ульриху, – можно
ли действительно утверждать, что человек руководствуется только своими
эмоциями, а никак не разумом?
Ульрих посмотрел на него недоуменно.
– Там есть один такой марксист, – объяснил
Штумм, – утверждающий, так сказать, что экономический базис человека
целиком и полностью определяет его идеологическую надстройку. А ему возражает
психоаналитик, утверждая, что идеологическая надстройка – это целиком и
полностью продукт базиса, который составляют инстинкты.
– Это не так просто, – сказал Ульрих, желая
улизнуть.
– Это я всегда и твержу! Но что толку! – ответил
генерал тотчас, не спуская глаз с Ульриха.
Однако тут слова заговорил Лейпедорф.
– Да, знаете, – сказал он Ульриху, – что‑то
подобное я как раз и хотел обсудить. Ведь какой бы там ни был базис,
экономический или пускай сексуальный, – сказать я хотел вот что: почему в
надстройке люди так ненадежны?! Есть такое ходячее выражение: безумный мир. А
иногда ведь кажется, что это правда!
– Это психология масс, ваше сиятельство! – снова
вмешался ученый генерал. – Пока дело касается масс, я это прекрасно
понимаю. Массами движут только инстинкты, и, значит, конечно, те, которые
присущи большинству индивидуумов, – это логично! То есть это, конечно,
нелогично: массы нелогичны, они пользуются логическими мыслями только для
красоты! Действительно же руководствуются они исключительно внушением! Если вы
отдадите в мои руки газеты, радио, кинематографическую промышленность и, может
быть, еще какие‑нибудь средства культуры, я берусь за несколько лет – как
однажды сказал мой друг Ульрих – сделать из людей людоедов! Именно поэтому
человечеству и необходимо сильное руководство! Впрочем, вы, ваше сиятельство,
знаете это лучше, чем я! Но что отдельно взятый человек, стоящий порой на
весьма высоком уровне, тоже нелогичен, в это я никак не могу поверить, хотя это
утверждает и Арнгейм.
Что мог Ульрих подкинуть своему другу для этого очень
случайного спора? Как удочка вылавливает порой клок травы вместо рыбы, так
повис на вопросе генерала запутанный клубок теорий. Руководствуется ли человек
только своими эмоциями, делает ли, чувствует, даже думает только то, к чему его
гонят бессознательные потоки потребности и более ласковый бриз удовольствия,
как полагают сегодня? Не руководствуется ли он скорее все‑таки разумом и
волей, – как тоже полагают сегодня? Руководствуется ли он преимущественно
определенными эмоциями, например, сексуальными, как полагают сегодня? Или же все‑таки
он подвержен в первую очередь не сексуальному началу, а психологическому
воздействию экономических условий, как тоже полагают сегодня? Такую сложную
структуру, какой он является, можно рассматривать со многих сторон, выбирая
осью для теоретической картины то одно, то другое: получаются частичные истины,
из взаимопроникновения которых медленно вырастает истина. Но вырастает ли она
на самом деле? Каждый раз, когда какую‑нибудь частичную истину считали
единственно верным объяснением, это за себя мстило. Но, с другой стороны, вряд
ли можно было бы прийти к этой частичной истине, не придав ей сначала слишком
большого значения. Таким образом, история истины и история чувства тесно
сплетены, но история чувства осталась при этом во мраке. По убеждению Ульриха,
она была даже не историей, а каким‑то беспорядочным ворохом. Забавно, например,
что религиозные и, значит, вероятно, страстные мысли средневековья о человеке
были полны веры в его разум и волю, тогда как сегодня многие ученые,
единственная страсть которых – если им вообще ведома страсть – состоит в том,
что они слишком много курят, считают чувство основой всех человеческих
действий. Вот какие мысли мелькали у Ульриха, и ему, конечно, не хотелось
отвечать на разглагольствования Штумма, который, впрочем, и не ждал этого, а
только выпускал пар, прежде чем вернуться туда, откуда пришел.
– Граф Лейнсдорф! – кротко сказал Ульрих. –
Помните, я как‑то дал вам совет учредить генеральный секретариат по всем
вопросам, для решения которых нужны в одинаковой мере душа и точность?
– Помню, конечно, – ответил Лейнсдорф. – Я
рассказал об этом даже его высокопреосвященству, он от души посмеялся. Но он
сказал, что вы явились слишком поздно!
– И все‑таки это именно то, недостаток чего вы только
что ощутили, ваше сиятельство! – продолжал Ульрих. – Вы говорите, что
мир не помнит сегодня того, чего он хотел вчера, что его настроения меняются
без достаточной на то причины, что он всегда взволнован, что он никогда не
приходит ни к какому результату и что если бы представить себе собранным в
одной голове все, что происходит в головах, составляющих человечество, она ясно
обнаружила бы ряд хорошо известных функциональных дефектов, из которых
складывается умственная неполноценность…
– Необычайно верно! – воскликнул Штумм фон
Бордвер, который, гордясь приобретенными сегодня днем знаниями, вынужден был
опять задержаться. – Это точная картина… Эх, снова забыл, как называется
эта психическая болезнь, но это точная ее картина!
– Нет, – с улыбкой сказал Ульрих, – это
безусловно не картина какой‑то определенной психической болезни. Ведь отличает
здорового от душевнобольного как раз то, что здоровый страдает всеми
психическими болезнями, а у душевнобольного только одна.
– Великолепно! – воскликнули в один голос, хотя и
несколько различными словами, Штумм и Лейнсдорф, а затем, таким же манером,
прибавили: – Но что это, собственно, означает?
– Это означает вот что, – сказал Ульрих. –
Если понимать под моралью регламентацию всех тех отношений, которые включают в
себя чувство, фантазию и тому подобное, то каждый в отдельности подлаживается
тут к другим, обретая таким образом как бы некоторую устойчивость, но все
вместе не выходят в морали из состояния безумия!
– Ну, это уж чересчур! – добродушно заметил граф
Лейнсдорф, и генерал тоже возразил:
– Но ведь у каждого должна быть своя собственная
мораль. Нельзя же указать человеку, кого ему любить – кошек или собак!
– Можно указать ему это, ваше сиятельство?! –
настоим чиво спросил Ульрих.
– Да, прежде, – сказал граф Лейнсдорф
дипломатично, хотя и был поколеблен в своей доверчивой убежденности, что
«истинное» существует во всех областях, – прежде дела обстояли лучше. Но в
наши дни?
– Тогда нам остается перманентная война религий, –
сказал Ульрих.
– Вы называете это войной религий? – с
любопытством спросил Лейнсдорф.
– А как же еще?
– Гм, недурно. Очень хорошее определение сегодняшней
жизни. Кстати, я всегда знал, что в вас таится неплохой католик!
– Я очень плохой католик, – отвечал Ульрих. –
Я не верю, что бог был на земле, а верю, что он еще придет. Но только если путь
ему сделают более коротким, чем до сих пор!
Его сиятельство отверг это исполненными достоинства словами:
– Это выше моего понимания!
|
