 Увеличить |
29
Объяснение и нарушения нормального режима сознания
У Ульриха был с Бонадеей условный знак, показывавший, что он
один дома. Он всегда был один, но не подавал знака. Он уже давно был готов к
тому, что Бонадея войдет без зова в шляпе с вуалью. Ибо Бонадея была сверх меры
ревнива. И когда она приходила к мужчине, – хотя бы только с тем, чтобы сказать
ему, что она его презирает, – то появлялась она всегда полная внутренней
слабости, потому что полученные в пути впечатления и взгляды встречных мужчин
кружили ей голову, как легкая морская болезнь. Но если мужчина об этом
догадывался и направлялся к ней прямым курсом, хотя давно уже не проявлял ни
любви к ней, ни интереса, то она оскорблялась, ссорилась с ним, осыпала его
бранью, чего сама никак уже не ждала, и смахивала при этом на утку; упавшую с
простреленными крыльями в море любви и пытающуюся спастись вплавь.
И вот вдруг Бонадея действительно сидела здесь, плакала и
чувствовала себя поруганной.
В такие моменты злости на любовника она страстно признавала
свою вину перед супругом. По доброму старому правилу неверных жен, применяемому
ими для того, чтобы не выдать себя опрометчивым словом, она рассказала ему о
занятном ученом, которого иногда встречает в семье одной приятельницы, но не
приглашает, потому что он слишком избалован своим положением в обществе, чтобы
прийти из своего дома в их дом, а она не такого уж о нем высокого мнения, чтобы
стараться его заполучить. Половина правды, здесь содержавшаяся, облегчала ей
ложь, а за вторую половину она обижалась на своих любовников… Что подумает муж,
вопрошала она, если она вдруг опять станет реже видеться с названной для
прикрытия приятельницей?! Как ей объяснить ему эти колебания в привязанностях?!
Она глубоко уважает правду, потому что глубоко уважает идеалы, а Ульрих
бесчестит ее, заставляя отклоняться от них дальше, чем нужно!
Она устроила ему бурную сцену, а когда сцена кончилась, в
возникший вакуум посыпались упреки, клятвы, поцелуи. Когда кончились и они, все
осталось по‑прежнему; дотекшая вновь дежурная болтовня заполняла пустоту, и
время пускало пузыри, как застоявшаяся в стакана вода.
«Насколько она красивее, когда бесится, – думал
Ульрих, – и как машинально все совершилось потом опять». Ее вид соблазнил
его и побудил к нежностям; теперь, когда это кончилось, он снова почувствовал,
как мало это его касалось. Невероятная быстрота таких перемен, превращающих
здорового человека в буйного безумца, стала сейчас предельно ясна. Но ему
казалось, что эта любовная метаморфоза в сознании есть лишь частный случай чего‑то
гораздо более общего; ведь и вечер в театре, и концерт, и церковная служба,
вообще всякое внешнее проявление внутреннего мира – это сегодня такие же
недолговечные островки второго режима сознания, который временно вклинивается в
обычный.
«Ведь еще недавно я работал, – думал он, – а до
этого выходил на улицу и покупал бумагу. Я поздоровался с одним знакомым по
Физическому обществу. Не так давно у меня была с ним серьезная беседа. И
теперь, если бы Бонадея немного поторопилась, я бы мог заглянуть вон в те
книги, которые видны за приоткрытой дверью. В промежутке, однако, мы пролетели
сквозь облако безумия, а теперь жуть берет от того, как серьезные мысли снова
смыкаются над этим исчезающим разрывом, показывая свою упрямую силу».
Но Бонадея не торопилась, и Ульриху пришлось думать о чем‑то
другом. Друг его юности Вальтер, этот ставший немного странным супруг маленькой
Клариссы, сказал как‑то о нем: «С величайшей энергией Ульрих делает всегда
только то, что не считает необходимым». Слова Вальтера пришли ему на ум как раз
сейчас; «обо всех нас можно сказать это сегодня», – подумал он. Он помнил
довольно хорошо: деревянный балкон опоясывал дачу. Ульрих был гостем родителей
Клариссы; это было за несколько дней до свадьбы, и Вальтер ревновал к нему.
Вальтер на диво умел ревновать. Ульрих стоял перед дверью. на солнце, когда
Кларисса и Вальтер вошли в комнату, находившуюся за балконом; он подслушивал
их, не прячась. Впрочем, он помнил теперь одну только эту фразу. И потом
картину: тенистая глубина комнаты висела как складчатый, чуть приоткрытый
кошелек на яркой солнечности наружной стены. В складках этого кошелька
появились Вальтер и Кларисса; лицо Вальтера было скорбно вытянуто и выглядело
так, словно на нем виднелись длинные, желтые зубы. Можно было сказать также,
что в коробочке, обшитой внутри черным бархатом, лежала пара длинных желтых
зубов, а рядом стояли, как призраки, эти два человека. Ревность была, конечно,
нелепа; Ульриха не влекло к женам его друзей. Но у Вальтера всегда была
необыкновенная способность к сильным переживаниям. Он никогда не достигал того,
чего хотел, потому что так много чувствовал. Казалось, он носил в себе какой‑то
мелодичный звукоусилитель для всякого маленького счастья и несчастья. Он всегда
тратил золотую и серебряную мелочь чувств, Ульрих же больше оперировал крупными
суммами, чеками мыслей, так сказать, с внушительными цифрами; но в конце концов
это была только бумага. Когда Ульрих представлял себе Вальтера в характерном
для него виде, тот обычно лежал на опушке леса. На нем были короткие штанишки и
почему‑то черные чулки; ноги у него были не мужские, не мускулисто‑крепкие и не
тощие, жилистые, а как у девушки; как у не очень красивой девушки с мягкими
некрасивыми ногами. Подложив руки под голову, он озирал окрестность, и небеса
знали, что сейчас их тревожат. Ульрих не помнил, чтобы он видел Вальтера в этой
позе при каких‑то определенных, как‑то запечатлевшихся обстоятельствах; нет,
картина эта, как скрепляющая печать, вырисовалась после полутора десятилетий. И
воспоминание, что Вальтер тогда ревновал к нему, очень приятно волновало. Все
это происходило ведь в то время, когда еще была радость от самого себя. И
Ульрнх подумал: «Я уже несколько раз навещал их, а Вальтер не отвечает на мои
визиты. Но все‑таки сегодня вечером я, пожалуй, съезжу опять; зачем мне
придавать этому значение?»
Он решил послать им весточку, когда Бонадея наконец завершит
одевание, делать это в присутствии Бонадеи было неблагоразумно из‑за скучного
перекрестного допроса, который непременно последовал бы.
И так как мысли быстры, а Бонадея была далеко не готова, ему
пришло на ум еще кое‑что. На сей раз это была маленькая теория, она была
проста, убедительна и помогала убить время. «Молодой человек, если у него живой
ум, – сказал Ульрих себе, имея в виду, вероятно, все еще своего друга
юности Вальтера, – непрерывно излучает идеи во все стороны. Но возвращается
к нему рикошетом лишь то, что находит резонанс в его окружении, а все остальные
лучи рассеиваются и пропадают в пространство!» Ульрих твердо полагал, что
человек, наделенный умом, обладает всеми его видами, вследствие чего ум
изначальнее, чем свойства; сам он был человеком со множеством противоречий и
представлял себе, что его свойства, когда‑либо проявлявшиеся в человечестве,
залечены поблизости друг от друга в уме каждого человека, если у него вообще
есть ум. Это, может быть, не совсем верно, но то, что мы знаем о возникновении
добра и зла, заставляет полагать, что у каждого есть свой внутренний размер, но
одежду этого размера он может носить любую, какую ни подкинет судьба. И поэтому
то, о чем он только что думал, показалось Ульриху не совсем пустым. Ведь если в
ходе времени обыкновенные и неличные мысли сами собой усиливаются, а
необыкновенные пропадают, отчего почти каждый автоматически становится все
посредственее, то вот и объяснение, почему, несмотря на тысячи возможностей,
нам как будто открытых, обыкновенный человек и правда обыкновенен! Объясняется
этим и то, что даже среди привилегированных людей, которые пробиваются и
достигают признания, наибольший успех выпадает на долго определенной смеси,
состоящей примерно из 51 % глубины и 49 % банальности, а это давно ука казалось
Ульриху таким непонятно‑нелепым, таким нестерпимо печальным, что он с
удовольствием подумал бы об этом еще.
Мешало ему то, что Бонадея все еще не подавала признаков
своей готовности; осторожно заглянув в дверь, он увидел, что она прервала
одевание. Она находила рассеянность неделикатной, когда дело касалось последних
капель сладостной близости; обиженная его молчанием, она ждала, что он сделает.
Она взяла книгу, и та оказалась, на счастье, историей искусства с прекрасными
иллюстрациями.
Вернувшись к своим мыслям, Ульрих почувствовал, что его
раздражает ее ожидание, и впал в смутное нетерпение.
|
