 Увеличить |
26
Слияние души и экономики. Человек, способный соединить их, хочет
насладиться барочным очарованием старой австрийской культуры. Благодаря этому
рождается идея для параллельной акции
Диотима не знала ненадлежащих мыслей, но многое в этот день
пряталось, наверно, за невинным арапчонком, которым она занялась, велев
удалиться «Рашели». Она еще раз доброжелательно выслушала ее рассказ, после
того как Ульрих покинул дом своей Великой Кузины, и теперь эта красивая, зрелая
женщина чувствовала себя молодой и словно бы занятой какой‑то звонкой игрушкой.
Когда‑то аристократия, знать держала арапов; Диотиме приходили на ум прелестные
картины – катанье на сапках, запряженных украшенными флажками лошадьми, лакеи с
султанами на головах, припудренные инеем деревья; но эта будившая воображение
сторона аристократизма давным‑давно умерла. «Деловая жизнь стала сегодня
бездушной», – думала Диотима. В сердце ее было какое‑то сочувствие этому
смелому аутсайдеру, который еще дерзал держать арапа, этому неподобающе
аристократичному буржуа, этому парвеню, который посрамлял потомственную привилегированность,
как посрамлял некогда ученый греческий раб своих господ‑римлян. Ее сдавленное
всяческими предрассудками чувство собственного достоинства по‑сестрински
дезертировало ему навстречу, и чувство это, очень естественное по сравнению со
всеми другими ее чувствами, заставило ее даже закрыть глаза на то, что доктор
Арнгейм – хотя слухи противоречили один другому и надежных сведений еще не
имелось – был происхождения еврейского; об отце его, во всяком случае, это
говорилось с уверенностью, только мать умерла так давно, что требовалось
некоторое время, чтобы узнать точно. Возможно, впрочем, что определенная доля
жестокой мировой скорби в сердце Диотимы вовсе и не желала опровержения.
Диотима осторожно позволила своим мыслям покинуть арапа и
приблизиться к его хозяину. Доктор Пауль Арнгейм был не только богатый человек,
это был еще и выдающийся ум. Слава его не ограничивалась тем, что он был
наследником охватывавших весь мир предприятий, на досуге он писал книги,
считавшиеся в передовых кругах выдающимися. Люди, составляющие такие чисто
духовные круги, стоят выше денег и буржуазных рангов; но нельзя забывать, что
именно поэтому они бывают как‑то особенно очарованы, когда богатый человек
уподобляется им, а в своих программах и книгах Арнгейм к тому же провозглашал
ни больше ни меньше, как именно слияние души и экономики, идеи и власти.
Чуткие, улавливающие тончайшие веяния будущего умы распространяли мнение, что
он соединяет в себе эти два обычно разделенных в мире полюса, и
благоприятствовали слуху, что появилась новая сила, призванная направить к
лучшему судьбы империи, а может быть, кто знает, и мира. Ибо давно ужа повсюду
было распространено чувство, что принципы и методы старой политики и дипломатии
сведут Европу в могилу, и вообще тогда уже начался повсеместно период отхода от
специалистов.
Состояние Диотимы тоже можно было определить как протест
против мышления старой дипломатической школы, поэтому она тотчас же уловила
чудесное сходства между позицией этого гениального аутсайдера и своей. Вдобавок
знаменитый человек при первой же возможности нанес ей визит, ее дому эта честь
выпала намного раньше, чем другим, а рекомендательное письмо их общей
приятельницы говорило о старой культуре города Габсбургов и его жителей,
которой этот труженик надеется насладиться среди неизбежных дел. Диотима
почувствовала себя особо отмеченной, как писатель, которого впервые переводят
на язык чужой страны, когда заключила из слов приятельницы, что этому
знаменитому иностранцу известна репутация ее ума. Она заметила, что на вид в
нем не было ничего еврейского, это был человек благородной наружности
финикийско‑античного типа. Но и Арнгейм пришел в восторг, встретив в Диотиме
женщину, которая не только читала его книги, но и своим сходством с тучноватой
античной статуей соответствовала его идеалу красоты, который был эллинским, но
с небольшим добавлением плоти, чтобы классические формы не казались такими
застывшими. Вскоре до Диотимы дошло, что впечатление, которое она способна была
произвести в течение двадцатиминутного разговора на человека с действительно
всемирными связями, начисто рассеяло все сомнения, какими ее собственный, но,
видимо, привыкший к несколько устаревшим методам дипломатии муж умалял ее
значительность.
С приятным чувством повторяла она про себя этот разговор. Не
успел он начаться, как Арнгейм уже сказал, что приехал он в этот старый город
только затем, чтобы среди барочного очарования старой австрийской культуры
немного отдохнуть от расчетов, от материализма, от унылой разумности нынешнего
труженика цивилизации.
– В этом городе так много веселой душевности, –
ответила Диотима, и она была довольна, что так ответила.
– Да, – сказал он, – у нас уже нет сегодня
внутренних голосов; мы слишком много знаем, разум тиранит нашу жизнь.
Тогда она ответила:
– Я люблю общаться с женщинами, потому что они ничего
не знают и не изломаны.
И Арнгейм сказал:
– Тем не менее красивая женщина понимает куда больше,
чем мужчина, который, при всей своей логике и психологии, совершенно ничего не
знает о жизни.
И тут она рассказала ему, что сходной с освобождением души
от цивилизации проблемой, только в ее высоком и государственном плане, заняты
здешние руководящие круги; «Надо…» – сказала она, и Арнгейм ее перебил: это
просто замечательно; «надо знакомить с новыми идеями или, если позволено будет
сказать (тут он слегка вздохнул), вообще знакомить с идеями сферы власти!» И
Диотима продолжила: предполагается образовать комитеты из представителей всех
слоев населения, чтобы определить эти идеи… Но как раз тут Арнгейм сказал нечто
необыкновенно важное, сказал таким полным дружеской теплоты и внимания тоном,
что это предостережение запало Диотиме в самое сердце: нелегко будет,
воскликнул он, добиться таким способом чего‑то великого; не демократия
комитетов, а только отдельные сильные люди, имеющие опыт как в реальных делах,
так и в области идей, могли бы управлять подобной акцией!
Досюда Диотима повторила про себя этот разговор дословно, а
здесь он растворился в сиянии; она уже не могла вспомнить, что ответила сама.
Неопределенное, захватывающее чувство счастья и ожидания непрестанно поднимало
ее все выше и выше; дух ее походил сейчас на улетевший яркий воздушный шарик,
который, великолепно светясь, плывет ввысь к солнцу. А в следующее мгновение он
лопнул.
Тут для великой параллельной акции родилась идея, которой ей
до тех пор не хватало.
|
