 Увеличить |
96
Сверхлитератор, вид спереди
Настоящая трудность в существовании сверхлитератора
создается тем, что в духовной жизни действуют хоть и по‑купечески, но говорят,
по старой традиции, на идеалистическом языке, и это‑то сочетание коммерции с
идеализмом занимало в насущных усилиях Арнгейма важнейшее место.
Такие несовременные сочетания можно сегодня найти везде.
Хотя, например, покойников препровождают на кладбище уже бензиновой рысью, до
сих пор все‑таки принято украшать крышу изящного моторизованного катафалка
шлемом и двумя скрещенными рыцарскими мечами, и так обстоит дело во всех
областях; человеческое развитие – это сильно растянувшееся в длину шествие, и
так же, как еще два примерно поколения назад деловые письма украшались голубыми
цветочками риторики, сегодня уже можно было бы все на свете, от любви до чистой
логики, выражать языком спроса и предложения, дебета и кредита, во всяком
случае, с таким же успехом, как на языке психологии или религии, но этого все
же не делают. Причина в том, что новый язык еще слишком неуверен в себе.
Честолюбивый воротила находится сегодня в трудном положении. Если он хочет быть
ровней более старым силам бытия, он должен привязать свою деятельность к
великим идеям; а великих мыслей, которым бы беспрекословно верили, сегодня уже
рет, ибо эта скептическая современность не верит ни в бога, ни в гуманность, ни
в корону, ни в нравственность – или верит во все сразу, что на круг одно и то
же. Поэтому купцу, нуждающемуся в великом как в компасе, пришлось пойти на
демократическую уловку замены неизмеримого влияния величия измеримой величиной
влияния. Велико нынче то, что считается великим; но это значит, что, в конце
концов, велико и то, что разрекламировано как великое, а проглотить без
затруднений эту косточку эпохи дано не каждому, и Арнгейм проделал множество
опытов, чтобы узнать, как это сделать.
Образованный человек может тут подумать, например, об
отношении науки и церкви в средние века. Тогда философ должен был ладить с
церковью, если он хотел иметь успех и влиять на мышление своих современников, и
вульгарное вольнодумство решит, пожалуй, что эти оковы мешали ему подняться к
величию; на самом деле все было наоборот. По Компетентному Мнению, из этого
вышла лишь несравненная готическая красота мысли, и если с церковью можно было
так считаться без ущерба для духа, почему нельзя считаться с рекламой? Разве
тот, кто хочет оказывать влияние, не может оказывать его и при этом условии?
Арнгейм был убежден, что это признак величия – не слишком критиковать свое
собственное время! Лучший всадник на лучшей лошади, если он с ней не в ладах,
преодолевает препятствия хуже, чем всадник, приспособляющийся к движениям своей
клячи. Другой пример: Гете!.. Он был гений, второго такого земле нелегко
родить, но он был и возведенным в дворянство немецким купеческим сыном и, в
восприятии Арнгейма, самым первым сверхлитератором, которого родила эта нация.
Арнгейм брал во многом с него пример. Но любимой его историей был известный
случай с бедным Иоганном Готлибом Фихте, которого Гете, хотя втайне ему
симпатизировал, бросил в беде, когда у того отняли кафедру философии в Йене за
то, что он «грандиозно, но, может быть, не совсем подобающе» говорил о боге и о
делах божественных и, защищаясь, «дал волю страсти», вместо того чтобы
«держаться помягче» я выйти сухим из воды, как замечает в своих мемуарах хорошо
знающий мир поэт‑мудрец. Арнгейм не только повел бы себя так же, как Гете, но
попытался бы даже, сославшись на него, убедить мир, что только такое поведение
и есть знаменательно‑гетеанское. Он, пожалуй, не удовлетворился бы той истиной,
что, когда большой человек делает что‑то плохое, это, как ни странно, вызывает
больше симпатии, чем когда человек поменьше ведет себя хорошо, а перешел бы к
тому, что безоговорочная борьба за свои убеждения не только неплодотворна, но и
свидетельствует о недостатке глубины и исторической иронии, а что касается
последней, то и ее он назвал бы гетеанской, то есть иронией серьезного
приспособления к обстоятельствам, приспособленчества с реалистическим юмором,
который ретроспективно всегда прав. Как подумаешь, что сегодня, через от силы
два поколения, несправедливость, совершенная в отношении славного, прямого и
немного неумеренного Фихте, давно уже стала частным делом, ничего не
прибавляющим к его значению, а значение Гете, хотя он вел себя плохо, в итоге
ничего существенного не потеряло, то приходится признать, что мудрость времени
и впрямь была заодно с мудростью Арнгейма.
Третий пример, который вдобавок – Арнгейм всегда был окружен
хорошими примерами – открывает глубокий смысл первых двух, – Наполеон.
Гейне рисует его в «Путевых картинах» в настолько отвечающей представлениям
Арнгейма манере, что лучше всего передать это его, Гейне, собственными словами,
которые Арнгейм знал наизусть. «Такой ум, – сказал Гейне, говоря, стало
быть, о Наполеоне, но он мог бы с таким же успехом отнести это к Гете, чью
дипломатичность он всегда защищал с остроумием поклонника, втайне знающего, что
он не согласен с предметом своего восхищения, – такой ум имеет в виду
Кант, когда говорит, что мы можем представить себе разум отличный от нашего,
интуитивный. То, что мы познаем путем медленного аналитического размышления и
долгих выводов, этот ум увидел – и глубоко понял в один присест. Отсюда его
талант постигать эпоху, современность, обхаживать ее дух, никогда не оскорблять
его и всегда им пользоваться… А поскольку этот дух эпохи не только
революционен, но образован слиянием двух взглядов, революционного и
контрреволюционного, то действия Наполеона никогда не были ни вполне
революционны, ни вполне контрреволюционны, а отвечали всегда обоим взглядам,
обоим принципам, обоим стремлениям, которые в нем‑то и объединялись, и потому в
своих действиях он неизменно бывал естествен, прост, широк, совершенно чужд
судорожной резкости, всегда спокойно‑мягок. Поэтому он никогда не плел мелких
интриг… К сложной, медленной интриге склоняется небольшой аналитический ум, ум
же синтетический, интуитивный каким‑то гениально чудесным образом умудряется
соединить средства, предоставляемые ему эпохой, так, чтобы быстро использовать
их для своих целей».
Гейне, возможно, вкладывал в это немного другой смысл, чем
его почитатель Арнгейм, но Арнгейм прямо‑таки чувствовал, что это описание
применимо и к нему.
97
Таинственные силы и предназначения Клариссы
Кларисса в комнате; Вальтер куда‑то запропастился, у нее
есть яблоко и халат. Это, яблоко и халат, два источника, из которых в ее
сознание течет незаметная, тонкая струя реальности. Почему Моосбругер показался
ей музыкальным? Она этого не знала. Может быть, все убийцы музыкальны. Она
знает, что написала письмо его сиятельству графу Лейнсдорфу по этому поводу;
она и содержание смутно помнит, однако это где‑то далеко. А человек без свойств
был немузыкален?
Поскольку подходящего ответа у нее не нашлось, она отставила
эту мысль и пошла дальше.
Через несколько мгновений, однако, ее осенило: Ульрих – это
человек без свойств. Человек без свойств, конечно, и музыкальным не может быть.
Но быть и немузыкальным он тоже не может?
Она пошла дальше.
Он сказал о ней: в тебе есть что‑то девчоночье и геройское.
Она повторила: «что‑то девчоночье и геройское!» Жар ударил
ей в щеки. Из этого вытекал долг, который не становился ей ясен.
Ее мысли теснились в двух направлениях, как при драке. Она
чувствовала, что ее что‑то притягивает и куда‑то толкает, но не знала, куда и что;
в конце концов какая‑то тихая нежность, которая неведомо как осталась от этого,
поманила ее пойти поискать Вальтера. Она встала и отложила яблоко.
Ей было жаль, что она всегда мучила Вальтера. Ей было всего
пятнадцать лет, а она уже заметила, что способна мучить его. Стоило ей только
решительно воскликнуть, что что‑то на самом деле обстоит не так, как он
утверждает, – и он уже вздрагивал, даже если то, что он сказал, было как
нельзя более правильно! Она знала, что он страшился ее. Он страшился, что она может
сойти с ума. Один раз это у него сорвалось с языка, он тут же поправился; но с
тех пор она знала, что он об этом думает. Ей казалось это прекрасным. Ницше
говорит: «Существует ли такая вещь, как пессимизм силы? Умственная склонность к
жестокому, страшному, злому? Глубина аморального влечения? Потребность в
ужасном, как в достойном враге?..» Такие слова, когда она ими думала, наполняли
ее рот таким же мягким и сильным ощущением, как молоко, ей трудно было глотать.
Она думала о ребенке, которого хотел от нее Вальтер. Этого
он тоже страшился. Понятно, если он думал, что она может когда‑нибудь сойти с
ума. Это вселяло в нее нежность к нему, даже если она решительно отказывала ему
в близости. Она забыла, однако, что собралась поискать Вальтера. В ее теле сейчас
что‑то происходило. Груди налились, по жилам рук и ног кровь струилась мощнее,
она чувствовала какое‑то теснение в области мочевого пузыря и кишечника. Ее
узкое тело становилось внутри глубоким, чувствительным, живым, чужим, часть за
частью; дитя, светлое, улыбающееся, лежало на руках у нее, с ее плеч ниспадала,
сияя, золотая мантия богородицы, а молящиеся пели. Это было вне ее, господь
родился у мира!
Но едва это случилось, тело ее тотчас сомкнулось над
отверстой картиной, так дерево выталкивает из себя клин; она была снова
стройна, была снова самой собой, ей было противно, она чувствовала жестокую
веселость. Она не допустит, чтобы у Вальтера все вышло так просто. «Я хочу,
чтобы твоя победа и твоя свобода тосковали о ребенке! – подсказала она себе. –
Живые памятники ты будешь строить себе сам, но сначала выстройся у меня сам
телом и душой!» Кларисса улыбнулась: это была ее улыбка, извивавшаяся вертко,
как огонь, на который навалили большой камень.
Затем ей подумалось, что отец ее боялся Вальтера. Она перенеслась
на несколько лет назад. К этому она привыкла; Вальтер и она любили спрашивать
друг друга: «А помнишь?» – и тогда прошедший свет волшебно лился издалека на
нынешнее. Это прекрасно, они это любили. Это, может быть, то же самое, что
после долгих часов невеселой ходьбы обернуться и вдруг увидеть издали всю
пройденную пустоту преображенной во что‑то отрадное; но они никогда не
относились к этому так, а придавали своим воспоминаниям большую важность.
Поэтому ей и казалось необычайно волнующим и сложным, что ее отец, стареющий
художник, тогда авторитет для нее, боялся Вальтера, принесшего в его дом новое
время, а Вальтер боялся ее. Это было похоже на то, как она, обнимая свою
подругу Люси Паххофен, должна была говорить «папа», но знала, что папа – возлюбленный
Люси, ибо это происходило как раз в то же время.
Жар снова прихлынул к щекам Клариссы. Ей было очень занятно
представлять себе тот странный ноющий звук, тот чужой всхлип, о котором она
рассказала своему другу. Она взяла зеркало и попыталась восстановить лицо с
испуганно сжатыми губами, что было у .нее, наверно, в ту ночь, когда отец
пришел к ее постели. Ей не удалось воспроизвести звук, исторгнутый из ее груди
искушением. Она подумала, что и сегодня звук этот, наверно, точно так же таится
в груди у нее, как таился тогда. Это был звук беспощадный и беззастенчивый; но
он никогда больше не выходил наружу. Она положила зеркало и осторожно
огляделась, подкрепляя сознание, что она одна, ощупывающим взглядом. Затем, на
ощупь, кончиками пальцев сквозь платье, она отыскала бархатно‑черную родинку,
обладавшую таким странным свойством. Находилась она, наполовину спрятанная
бедром, в паховом сгибе, у края волос, которые там сходили на нет немного
неравномерно; Кларисса положила на нее руку, отогнала все мысли и стала ждать
изменения, которое должно было произойти. Она сразу его почувствовала. Это не
был мягкий ток желания; рука ее сделалась твердой, крепкой, как мужская;
Клариссе казалось, что если она поднимет ее как следует, она сможет сокрушить
ею все на свете! Она называла это место на своем теле глазом дьявола. На этом
месте ее отец повернул. У глаза дьявола был взгляд, пробивавшийся сквозь
одежды; взгляд этот «схватывал» мужчин, гипнотически притягивал их, но не
разрешал им шевельнуться, пока так хотелось Клариссе. Кларисса, думая, брала
иные слова в кавычки, выделяла их – подобно тому как подчеркивала иные слова,
когда их писала, жирными чернильными линиями; такие выделенные слова имели
тогда напряженный смысл, напряженный наподобие ее руки; кто бы подумал, что
глазом действительно можно что‑то схватить? Но она была первым человеком,
державшим в руке это слово, как камень, который можно швырнуть в цель. То была
часть сокрушительной силы ее руки. И за всем этим она забыла о ноющем звуке, о
котором ей хотелось подумать, и задумалась о своей младшей сестре Марион. В
четыре года Марион приходилось на ночь связывать руки, потому что иначе они,
ничего не подозревая, просто ради приятного ощущения, забирались под одеяло,
как два медвежонка в дупло с медом. А позднее ей, Клариссе, пришлось однажды
оторвать Вальтера от Марион. Чувственность ходила по их семье, как вино среди
виноделов – от одного к другому. Это была судьба. Она несла тяжкое бремя. Но
все‑таки мысли ее гуляли сейчас в прошлом, напряжение в руке ослабло до естественного
состояния, а ладонь, забытая, осталась у лона. Она тогда обращалась к Вальтеру
еще на «вы». Она была ему, в сущности, очень многим обязана. Он принес весть о
существовании новых людей, признающих только холодную, ясную мебель и вешающих
у себя в комнатах картины, на которых изображена правда. Он читал ей вслух –
Петера Альтенберга, короткие истории о девочках, играющих в серсо среди
обезумевших от любви тюльпановых клумб и обладающих светло‑мило‑невинными, как
marrons glaces, глазами; и с той минуты Кларисса знала, что ее стройные ноги,
казавшиеся ей еще детскими, значили ровно столько же, сколько какое‑нибудь «не
знаю чье» скерцо.
Они все уехали тогда на лето из города, широкий круг людей,
несколько знакомых семейств сняли дачи у озера, и все спальни были переполнены
приглашенными приятелями и приятельницами. Кларисса спала с Марион, и в
одиннадцать часов, совершая свой таинственный моцион при луне, к ним в комнату
захаживал иногда поболтать доктор Мейнгаст, теперь знаменитый в Швейцарии человек,
а тогда душа общества и идол всех матерей. Сколько ей тогда было лет?
Пятнадцать или шестнадцать или между четырнадцатью я пятнадцатью, когда приехал
его ученик Георг Грешль, который был лишь немногим старше Марион и Клариссы? А
доктор Мейнгаст был в тот вечер рассеян, он произнес краткую речь о лунных
лучах, бесчувственно спящих родителях и новых людях и вдруг исчез, и казалось,
что зашел он только затем, чтобы оставить с девочками маленького плотного
Георга, который перед ним преклонялся. Тут Георг как воды в рот набрал,
наверное, оробев, и обе девочки, дотоле отвечавшие Мейнгасту, тоже умолкли. Но
потом Георг, вероятно, сжал в темноте зубы и подошел к кровати Марион. Комната
была снаружи немного освещена, но в углах, где стояли кровати, тени сгущались непроницаемо,
и Кларисса не могла разобрать, что происходит; ей показалось только, что Георг
стоял во весь рост у кровати и смотрел сверху на Марион, однако к Клариссе он
повернулся спиной, а Марион не издавала ни звука, словно ее не было в комнате.
Это длилось очень долго. Но наконец – а Марион по‑прежнему не подавала никаких
признаков своего присутствия – Георг, как убийца, отделился от тени, его плечо
и бок бледно мелькнули в середине освещенной луной комнаты, и подошел к
Клариссе, которая быстро легла опять и натянула одеяло до подбородка. Она
знала, что сейчас повторится то таинственное, что происходило у Марион, и
застыла в ожидании, а Георг молча стоял возле ее кровати, до странности крепко,
как ей показалось, сжав губы. Наконец появилась его рука, как змея, и принялась
за Клариссу. Что он еще делал, осталось ей неясно; у нее не было представления
об этом, и она не могла связать то немногое, что, несмотря на свое волнение,
заметила из его движений. Сама она никаких сладострастных чувств не испытывала,
они пришли позднее, тогда было только сильное, безымянное, боязливое волнение;
она держалась тихо, как дрожащий камень в мосту, по которому бесконечно
медленно катится тяжелый воз, она не в силах была что‑либо сказать и ничему не
сопротивлялась. Когда Георг ее отпустил, он исчез не попрощавшись, и ни одна из
сестер не знала с уверенностью, происходило ли с другой то же, что с ней самой;
они не позвали друг друга на помощь и не призвали к участию, и прошли годы,
прежде чем они впервые перемолвились об этом случае.
Кларисса снова нашла свое яблоко и грызла его, разжевывая
маленькие кусочки. Георг не выдавал себя и не заговаривал о случившемся, разве
что, может быть, на самых первых порах он нет‑нет да делал каменно
многозначительные глаза; ныне он был преуспевающим и элегантным юристом на
государственной службе, а Марион была замужем. С доктором же Мейнгастом перемен
произошло больше; он сбросил с себя цинизм, уехав за границу, стал тем, что за
пределами университетов зовется знаменитым философом, постоянно был окружен
учениками и ученицами, а недавно прислал Вальтеру и Клариссе письмо, где
сообщал, что вскоре посетит родину, чтобы поработать там некоторое время без
помех со стороны своих последователей; он спрашивал их также, могут ли они
приютить его у себя, поскольку слышал, что они живут «на рубеже природы и
столицы». И это‑то, возможно, и было началом всех путей, которыми шли в этот
день мысли Клариссы. «О боже, до чего же странное было время!» – подумала она.
И теперь она вспомнила: то было лето перед летом с Люси. Мейнгаст целовал ее,
когда ему это было угодно. «Позвольте поцеловать вас!»– вежливо говорил он,
прежде чем это сделать, и всех ее подруг он целовал тоже, и Кларисса вспомнила
даже одну из них, на чью юбку она с тех пор не могла глядеть, не думая о
ханжески опущенных глазах. Мейнгаст сообщил ей об этом сам, и Кларисса – ей
ведь было тогда всего пятнадцать лет! – сказала совершенно взрослому
доктору Мейнгасту, когда он поведал ей о своих приключениях с ее подругами: «Вы
свинья!» Ей доставило удовольствие, напомнившее сапоги со шпорами, употребить
это грубое слово и выругать Мейнгаста; но все‑таки она испугалась, что в конце
концов тоже не устоит, и когда он попросил разрешения поцеловать ее, она не
осмелилась воспротивиться, боясь показаться глупой.
Но когда ее впервые поцеловал Вальтер, она сказала очень
серьезно: «Я обещала маме никогда этого не делать». В этом‑то и заключалась
разница; Вальтер говорил красиво, его речь походила на Евангелие, а говорил он
очень много, искусство и философия окутывали его, как широкая гряда облаков
луну. Он читал ей вслух. Но главным образом он то и дело смотрел на нее, на нее
одну из всех ее подруг, в этом поначалу состояла их связь, и было это в
точности так, как когда луна глядит на тебя: ты складываешь руки. Связь их друг
с другом на самом деле продолжилась потом и пожиманиями рук; тихими, теперь уже
без слов, пожиманиями, в которых была бесподобная связующая сила. Все свое тело
Кларисса чувствовала очищенным его рукой; она бывала несчастна, если он подавал
ей руку рассеянно и холодновато. «Ты не знаешь, что это для меня значит!» –
просила она его. Они ведь уже были тогда на «ты», тайком. Он научил ее понимать
горы и жуков, а дотоле она видела в природе только пейзаж, который папа или кто‑нибудь
из его коллег писали и продавали. У нее вдруг проснулось критическое отношение
к семье; она почувствовала себя новой и другой. Теперь Кларисса точно вспомнила
и то, как было дело со скерцо. «Ваши ноги, фрейлейн Кларисса, – сказал
Вальтер, – имеют к настоящему искусству больше отношения, чем все картины,
которые пишет ваш папа!» На даче было пианино, и они играли в четыре руки.
Кларисса училась у него; она хотела подняться над своими подругами и над своей
семьей; никто не понимал, как можно в прекрасные летние дни играть на пианино,
вместо того чтобы грести или купаться, но она связала свои надежды с Вальтером,
она сразу и уже тогда решила стать Его Женщиной, выйти за него замуж, и если он
прикрикивал на нее за какую‑нибудь ошибку в игре, все в ней вскипало, но
радости бывало все‑таки больше. А Вальтер и в самом деле иногда на нее
прикрикивал, ибо дух не признает скидок; но только за пианино. Вне музыки еще
случалось, что Мейнгаст ее целовал, а однажды, когда они катались на лодке при
луне и Вальтер греб, она сама положила голову на грудь Мейнгасту, сидевшему
рядом с ней у кормы. Мейнгаст был до жути ловок в таких делах, она не знала,
что из этого выйдет; зато когда Вальтер второй раз, после урока фортепианной
игры, в последний миг, когда они уже стояли в дверях, схватил ее сзади и стал
целовать, у нее было только очень неприятное чувство, что она задыхается, и она
стремительно вырвалась; тем не менее она твердо решила: что бы там еще ни
случилось с другим, этого ей нельзя отпускать!
В таких делах бывают ведь странности; в дыхании доктора
Мейнгаста было что‑то, от чего сопротивление таяло, что‑то похожее на чистый
легкий воздух, в котором чувствуешь себя счастливой, не замечая его, тогда как
у Вальтера, страдавшего, как Кларисса давно знала, замедленным пищеварением,
была и в дыхании какая‑то очень похожая на его медлительность в решениях
застойность, отчасти оно было слишком жарким, отчасти парализующе затхлым.
Такое сочетание физической и духовной сторон играло с самого начала необычайную
роль, и Кларисса нисколько не удивлялась этому, ибо именно ей казались как
нельзя более естественными слова Ницше, что тело человека и есть его душа. Ее
ноги не были гениальнее, чем ее голова, они были гениальны в совершенно
одинаковой мере, они сами были ее гениальностью; ее рука, едва до нее дотрагивался
Вальтер, тут же приводила в движение поток решений и уверенных мнений, который
пробегал от макушки до пят, но не нес с собой слов; и ее молодость, обретя
чувство собственного достоинства, бунтовала против убеждений и других глупостей
ее родителей просто со свежестью крепкого тела, презирающего все чувства,
которые хоть как‑то напоминают пышные супружеские кровати и роскошные турецкие
ковры, столь любезные строго‑нравственному старшему поколению. И потому
физическая сторона и в дальнейшем играла роль, на которую она смотрела иначе,
чем, может быть, посмотрят другие. Но тут Кларисса велела своим воспоминаниям
остановиться; или, вернее сказать, воспоминания высадили ее внезапно опять в
нынешнем дне без какого бы то ни было толчка о причал. Ибо все это и то, что
еще последовало, Кларисса хотела сообщить своему другу без свойств. Может быть,
Мейнгаст занимал сейчас в этом слишком большое место, ведь он же вскоре после
того бурного лета исчез, бежал на чужбину, в нем началась та огромная
метаморфоза, которая сделала из легкомысленного прожигателя жизни знаменитого
мыслителя, и Кларисса видела его с тех пор только мельком, да и не вспоминали
они при этом о прошлом. Но наедине с собой ей было ясно ее участие в
совершившейся с ним перемене. Много чего еще происходило между нею и им в те
недели перед его исчезновением – без Вальтера и при ревнивом участии Вальтера,
вытесняя Вальтера, подстрекая и взвинчивая Вальтера, – духовные грозы, еще
более сумасшедшие часы, сводящие с ума перед грозой мужчину и женщину, и часы
отбушевавшие, совсем освободившиеся от страсти и, как луга после дождя, дышащие
чистым воздухом дружбы. Клариссе приходилось многое сносить, и сносить не без
удовольствия, но затем это любопытное дитя по‑своему защищалось, высказывая
своему разнузданному другу все, что она думала, и поскольку уже в последнее
время, перед тем как уехать, Мейнгаст стал по‑дружески серьезен, был чуть ли не
великодушен в печален в соперничестве с Вальтером, Кларисса была сегодня твердо
убеждена в том, что все, омрачавшее его дух до отъезда в Швейцарию, она
навлекла на себя и тем самым дала ему возможность так неожиданно измениться. В
этом мнении ее укрепило то, что происходило потом между нею и Вальтером;
Кларисса уже точно не различала эти давно прошедшие годы и месяцы, но, в конце‑то
концов, и неважно было, когда именно произошло то или другое; в общем, вслед за
строптивым с ее стороны сближением с Вальтером наступила мечтательная пора
совместных прогулок, признаний и духовного овладения друг другом, полная в то
же время бесчисленных маленьких, бесконечно мучительных необузданностей, к
каким тянет двух любящих, которым для вполне решительной храбрости еще
недостает ровно такой доли, какую уже утратило их целомудрие. Это было так,
словно Мейнгаст оставил им свои грехи, чтобы те были еще раз пережиты в более
высоком смысле, доведены до высшего смысла и тем самым изжиты, и именно так
виделось это им. И сегодня, когда Кларисса настолько мало ценила любовь
Вальтера, что часто испытывала к ней отвращение, она еще яснее видела, что хмельная
жажда любви, доводившая ее тогда до такого безумия, не могла быть ничем, кроме
инкарнации, – что значило, как знала она, воплощение, инкарнации чего‑то
бесплотного, какого‑то смысла, предназначения, судьбы, уготовляемых звездами
избранным.
Она не стыдилась, ей скорее хотелось плакать, сравнивая
прежнее с нынешним; но и плакать Кларисса не плакала, а сжимала губы, и из
этого выходило что‑то похожее на ее улыбку. Ее рука, зацелованная до подмышки,
ее нога, оберегаемая глазом дьявола, ее гибкое тело, тысячи раз крученное
томлением любимого и опять, как канат, раскручивавшееся, сохраняли дивное,
сопровождающее любовь чувство, что в каждом твоем движении есть таинственная
значительность. Кларисса просто сидела и казалась себе актрисой в антракте.
Правда, она не знала, что будет дальше; но она была убеждена, что бесконечная
миссия любящих – сохранять себя теми, кем они были друг для друга в самые
высокие мгновения. И ее рука была вот она, ее нога была вот она, ее голова
венчала ее тело в жутковатой готовности первой заметить знак, который
непременно покажется. Может быть, и трудно понять, что имела в виду Кларисса,
но для нее это не составляло труда. Она написала письмо графу Лейнсдорфу с
требованием года Ницше, а также освобождения убийцы женщин и, может быть,
публичной его демонстрации для напоминания о страстях тех, кому суждено
взвалить на себя разрозненные грехи всех остальных; и теперь она знает, почему
она это сделала. Надо сказать первое слово. Наверно, она выразилась нехорошо,
но это неважно; главное – начать и перестать терпеть и мириться. Историей
доказано, что время от времени – за этим звенели слова «от эона к эону», как
два колокола, которых не видно, хотя они близко,возникает потребность в таких
людях, не способных действовать и лгать заодно со всеми и тем вызывающих
всеобщее недовольство. Досюда дело было ясно.
И ясно также, что людям, вызывающим всеобщее недовольство,
приходится чувствовать давление мира. Кларисса знает, что великим гениям
человечества почти всегда приходилось страдать, и не удивляется тому, что иные
дни и недели ее жизни придавлены свинцовой тяжестью, словно по ним волокут
громадную плиту; но пока это каждый раз проходило, и таковы все люди, церковь,
по своей мудрости, ввела даже времена скорби и траура, чтобы сосредоточить скорбь
и не дать унынию и апатии разлиться на каких‑нибудь полвека, что тоже уже
случалось. Труднее справляться с некоторыми другими мгновениями в жизни
Клариссы, слишком раскованными и лишенными силы противодействия, когда порой
достаточно слова, чтобы она словно бы сошла с рельсов; она тогда вне себя, она
не может определить, где; но она отнюдь не отсутствует, напротив, скорее можно
сказать, что она присутствует внутри, в более глубоком пространстве, которое
непостижимым для обычных представлений образом находится внутри пространства,
занимаемого в мире ее телом; но зачем искать слова для чего‑то, что не лежит на
дороге слов, все равно вскоре она ухватится за другие, а в голове останется
только легкая, светлая щекотка, как после кровотечения из носу. Кларисса понимает,
что это опасные мгновения, иногда у нее бывающие. Это явно предуготовления и
испытания. У нее вообще была привычка думать о многом одновременно, так веер
складывается, накладывая планку на планку, и одно оказывается наполовину возле,
наполовину ниже другого, и когда это уж очень запутывается, понятна потребность
высвободиться одним рывком; многие рады бы высвободиться, да не удается.
Итак, Кларисса переживает предуготовления и предвестия так,
как иные гордятся своей памятью или своим железным пищеварением; они, по их
словам, могут есть хоть толченое стекло. Но Кларисса уже несколько раз
доказывала, что она действительно может кое‑что взять на себя; ее сила показала
себя на ее отце, на Мейнгасте, на Георге Грешле, а с Вальтером еще нужно было
напрячься, тут, хотя и с заминками, что‑то еще видоизменялось; но с некоторых
пор у Клариссы было намерение показать свою силу на человеке без свойств. Она
не могла бы точно сказать, с каких именно; это было связано с этим прозванием,
которое Вальтер придумал, а Ульрих одобрил; раньше, должна была она признать, в
прежние годы, она никогда не жаловала его серьезным вниманием, хотя они и были
добрыми друзьями. Но «человек без свойств» – это напоминало ей, например,
фортепианную игру, то есть все эти наплывы грусти, взлеты радости, вспышки
гнева, через которые тут проносишься, причем это все‑таки не совсем настоящие
страсти. Она чувствовала, что это ей сродни. Отсюда был прямой путь к
утверждению, что надо отказываться от всего, во что не вкладываешь всю душу, а
это уже была для нее самая суть взбаламученной действительности ее брака.
Человек без свойств не говорит жизни «нет», он говорит «еще нет!» и сохраняет
себя; это она поняла всем телом. Может быть, смысл всех тех мгновений, когда
она выходила за пределы самой себя, заключался в том, что ей суждено стать
богоматерью. Она вспомнила видение, которое – с тех пор не прошло и четверти
часа – ее посетило. «Может быть, каждая мать может стать богоматерью, –
подумала она, – если она не уступает, не лжет и не прилагает усилий, а в
виде младенца выносит наружу таящееся в ее глубине! При условии, что для самой
себя она ничего не достигнет!"добавила она печально. Ибо мысль эта отнюдь
не была ей только приятна, а наполнила ее делящимся между мукой и блаженством
чувством, что она – жертва за что‑то. Если, однако, ее видение мелькнуло
картиной, проступившей в ветках дерева между листьями, которые вдруг замерцали,
как свечи, после чего лес сразу сомкнулся снова, то теперь ее настроение
изменилось надолго. Какая‑то случайность подарила ей в следующий миг
безразличное для любого другого человека открытие, что в слове „родинка“
слышится слово „роды“; для нее это значило так много, словно судьба ее вдруг
оказалась начертанной звездами, Дивная мысль, что мужчину женщина должна
вбирать в себя и как родительница, и как возлюбленная, смягчила и взволновала
ее. Она не знала, как пришла эта мысль, но мысль эта растопила кристаллы ее
сопротивления и все‑таки дала ей силу.
Но она еще отнюдь не доверяла человеку без свойств. Он
многое хотел сказать не так, как говорил. Когда он утверждал, что его мысли
невыполнимы или что он ничего не принимает всерьез, это было только увиливание,
она понимала это ясно; они друг друга учуяли и узнали по признакам, а Вальтер
думал, что Кларисса иногда сходит с ума! И все же в Ульрихе было что‑то горько
злое, дьявольски присущее равнодушию мира. Надо освободить его. Ей надо
привлечь его.
Она сказала Вальтеру: убей его. Смысла в этом было немного,
она толком не знала, что она имела в виду; но означало это, что нужно что‑то
сделать, чтобы вырвать его из него же самого, и что нельзя останавливаться ни
перед чем.
Ей надо побороться с ним.
Она засмеялась, потерла нос. Побродила в темноте. Надо что‑то
предпринять с параллельной акцией. Что – она не знала.
|
