 Увеличить |
ИЗ ОПУБЛИКОВАННОГО
ПОСМЕРТНО!
39
После встречи.
Человек, вступивший в жизнь Агаты у могилы поэта, профессор
Август Линднер, видел перед собой, шагая вниз по долине, картины спасения.
Если бы, попрощавшись, она поглядела ему вслед, ей бросилось
бы в глаза, как прямо, словно аршин проглотил, спускался он, чуть приплясывая,
по каменистой дороге, ибо это была странно веселая, гордая и все‑таки
нерешительная походка. Линднер нес шляпу в руке и время от времени поглаживал
свои волосы; так славно‑свободно стало у него на сердце.
«Как мало людей, – говорил он себе самому, – с
действительно отзывчивой душой!» Он представил себе душу, способную целиком
переноситься в сочеловека, сострадать самым тайным его болям и опускаться в его
глубокую слабость. «Какая эта надежда! – воскликнул он про себя. –
Какая чудесная близость божественной милости, какое утешение и какой праздник!»
Но тут же ему подумалось, как мало на свете людей, способных хотя бы только
внимательно выслушать ближнего; ибо он принадлежал к тем благонамеренным,
которые перескакивают с пятого на десятое, не усматривая тут никакой разницы.
«Как мало, например, серьезного интереса в обычных вопросах о нашем
благополучии, – подумал он. – Попробуй только подробно ответить, что
у тебя действительно на сердце, и вскоре увидишь перед собой скучающий и
отсутствующий взгляд!»
Ну, он‑то этой ошибки не допускал! Защита слабого была, по
его принципам, необходимой и особой гигиеной сильного, который без такого
благотворного самоограничения слишком легко грубеет; и образование тоже
нуждалось в добрых делах для защиты от присущих ему опасностей. «Кто
расхваливает нам „универсальное образование“, – подкрепил он себя
мысленным возгласом, сладостно освеженный молнией, внезапно пущенной в его
коллегу‑педагога Хагауэра, – тому, право, надо бы сперва дать совет:
узнай, каково у человека на душе! Знание через сочувствие в тысячу раз важнее,
чем знание через книги!» По‑видимому, то, что он сейчас мысленно перебирал, с
одной стороны, в связи с либеральным понятием образования, а с другой – в связи
с супругой своего собрата по профессии, было старым расхождением во мнениях,
ибо очки Линднера сверкали, как два щита бойца двойной мощи. В присутствии
Агаты он смущался; а увидь она его сейчас, он показался бы ей офицером, но
офицером отнюдь не легкомысленного отряда. Ведь поистине мужественная душа
готова помочь, и готова помочь потому, что она мужественна. Он задался
вопросом, правильно ли он вел себя при виде красивой женщины, и ответил себе:
«Было бы неверно, если бы гордое требование подчиняться закону было
прерогативой тех, кто слишком для этого слаб; и получилась бы удручающая
картина, если бы хранителями и строителями нравственности были только бездарные
педанты; поэтому долг живых и сильных – стремиться к дисциплине и ограничению
всей инстинктивной мощью своего здоровья; они должны поддерживать слабых,
тормошить беспечных и сдерживать необузданных!» У него было такое впечатление,
что он это сделал. Подобно тому как благочестивая душа Армии спасения
пользуется военной формой и воинскими обычаями, Линднер поставил себе на службу
кое‑какие солдатские формы мысли, он не пугался даже уступок ницшеанскому
«сильному человеку», который для буржуазного ума той эпохи был еще камнем
преткновения, а для Линднера и точильным камнем. Он обычно говорил о Ницше, что
нельзя утверждать, будто тот был плохим человеком, что его теории, правда,
гиперболичны и далеки от жизни, но причиной тому его пренебрежение к
состраданию; ибо таким образом ему остался неведом чудесный ответный дар
слабого, заключающийся в том, что он, слабый, делает сильного нежным! И,
противопоставляя этому собственный опыт, Линднер, полный радостных намерений,
думал: «Действительно великие люди никогда не делают себя предметом скучного
культа, чувство их величия они вызывают у других тем, что склоняются к ним, а
то даже и жертвуют собой ради них!» Победительно и с дружелюбным, призывающим к
добродетели порицанием он заглянул в глаза молодой парочке, которая, крепко
обнявшись, поднималась ему навстречу. Парочка, однако, была довольно
ординарная, и молодой шалопай, составлявший мужскую ее часть, зажмурил глаза,
отвечая на этот взгляд, неожиданно высунул язык и сказал: «Фи!» Линднер,
который не был готов к этой издевательской и грубой угрозе, испугался, но он
сделал вид, что не заметил ее. Он любил активность, и взгляд его стал искать
полицейского, который должен был быть поблизости для официальной защиты чести,
но при этом нога его наткнулась на камень, резкое движение споткнувшегося
спугнуло стайку воробьев, уютно устроившуюся на куче конских яблок, и
воробьиный переполох предостерег Линднера, заставив его в последний миг, прежде
чем он с позором упал бы, перепрыгнуть через двойное препятствие с напускной
небрежностью. Он не стал оглядываться и через несколько мгновений был очень
доволен собой. «Надо быть твердым, как алмаз, и нежным, как мать!» – подумал он
старой формулой семнадцатого века.
Ценя также добродетель скромности, он ни в какой другой
момент не стал бы утверждать ничего подобного по поводу себя самого, но уж так
разволновала кровь Агата! С другой стороны, отрицательный полюс его чувств
составляло то, что эта небесно нежная женщина, которую он застал в слезах, как
ангел пречистую деву в росе, – о, он не хотел зазнаваться, но как все‑таки
сразу делает человека заносчивым слабость к поэзии! – он продолжил поэтому
строже: то, что эта несчастная женщина намеревалась нарушить данный богу обет;
ибо нарушением обета богу виделось ему ее желание расторгнуть брак. К сожалению,
он не сказал ей это с нужной решительностью, стоя лицом к лицу с ней, –
боже, какая опять близость в этих словах! – да, к сожалению, он не сказал
это достаточно решительно; он помнил только, что говорил вообще о слишком
вольных нравах и о защитных средствах от них. Имени бога, кстати, он наверняка
при этом не поминал, разве что невзначай, в каком‑нибудь ходячем обороте речи;
и непринужденность, естественная, прямо‑таки непочтительная серьезность, с
какой Агата спросила его, верит ли он в бога, оскорбляла его даже при
воспоминании. Ибо кто благочестив воистину, тот не позволяет себе просто из
прихоти и грубо‑откровенно думать о боге. Да, как только Линднер вспомнил эту
наглость, он почувствовал к Агате такое отвращение, словно наступил на змею. Он
твердо решил, что если ему случится еще раз ее увещать, то царить тут будет
крепкий разум, который только и приличествует земным делам и потому‑то и
существует в мире, что негоже каждому невоспитанному человеку утруждать бога
своими давно разрешенными незадачами; а потому он уже и сейчас призвал разум на
помощь, и ему тут же пришло в голову кое‑что, что следовало бы сказать этой
заблудшей. Например, что брак – это не частное дело, а общественный институт;
что перед ним стоит величественная задача – развивать чувство ответственности и
солидарности, закалять народ, приучая человека переносить жестокие трудности; и
даже, пожалуй, хотя это можно вставить лишь с величайшим тактом, что как раз
продолжительность брака делает его лучшей защитой от чрезмерных желаний. Он
представлял себе, может быть и по праву, человека набитым чертями мешком,
который нужно покрепче завязывать, а завязку он видел в непоколебимых
принципах.
Каким образом этот участливый человек, чья физическая часть
ни в одном направлении, кроме длины, не отличалась избыточностью, пришел к
убеждению, что надо обуздывать себя на каждом шагу, было, конечно, загадкой,
легко разгадать которую можно было только зная, какая от этого польза. Когда он
уже дошел до подножия холма, путь его пересекла колонна солдат, и он с нежной
растроганностью смотрел на потных молодых людей, сдвинувших на затылок фуражки
и при отупелых от усталости лицах похожих на вереницу пыльных гусениц. Его
отвращение к легкомыслию, с каким Агата подходила к вопросу о разводе,
мечтательно смягчилось при этом зрелище радостью, что такое случится с его
вольнодумным коллегой Хагауэром, а это чувство все же напоминало ему о
необходимом недоверии к человеческой природе. Поэтому он решил – если такой
случай действительно, и притом не по его вине, еще раз представится – без
всякого снисхождения показать Агате, что эгоистические силы действуют, в конце
концов, лишь разрушительно и что, как ни велико ее личное отчаяние, оно менее
важно, чем нравственное понимание, что подлинный пробный камень жизни только
совместная жизнь.
Но вопрос, представится ли еще раз такой случай, явно и был
той точкой, куда так взволнованно устремились духовные силы Линднера. «Есть
много людей с благородными свойствами, которые у них просто не слились еще в
нерушимое убеждение», – собирался он сказать Агате; но как сделать это,
если он больше не увидит ее; и все же мысль, что она могла бы его навестить,
противоречила всем его представлениям о нежной и чистой женственности. «Надо
сразу показать ей это со всей решительностью!» – положил он себе, а уж приняв
решение, больше не сомневался в том, что она действительно явится. Он энергично
настраивал себя сперва самоотверженно разобрать с ней причины, которые она
приведет в свое оправдание, и только потом убедить ее в ее заблуждениях. С
непоколебимым терпением хотел он поразить ее в самое сердце, и, после того как
он представил себе и это, в собственное его сердце вошло благородное чувство
братской внимательности и заботливости, родственной посвященности, по поводу
которой он отметил, что ей вообще следовало бы наложить свою печать на
взаимоотношения полов. «Мало кто из мужчин,воскликнул он в восторге, –
представляет себе, какую глубокую потребность испытывают благородные существа
женского пола в благородстве мужчины, который без всякого сексуального
кокетства обращается к человеческому началу в женщине!» Мысли эти, по‑видимому,
наделили его крыльями, ибо он не заметил, как оказался на конечной остановке
трамвая, но вдруг очутился возле вагона и, прежде чем войти, снял и протер
запотевшие от внутреннего жара очки. Затем он сел в угол, оглядел пустой вагон,
достал деньги на билет, посмотрел в лицо кондуктору и почувствовал бодрую
готовность двинуться в обратный путь в замечательном коммунальном устройстве,
именуемом городским трамваем. Сладко зевнув, он вылил из себя усталость от
прогулки, чтобы собраться с силами для новых обязанностей, и подытожил
удивительные мечты, которым он предался, словами: «Забыть себя – это все‑таки
всего здоровее для человека!»
|
