 Увеличить |
49
Начало разнобоя между старой и новой дипломатией
Контакт с людьми, чьей узкой специальностью была
принадлежность к родовой знати, не составлял тут исключения. Арнгейм приглушал
свою утонченную светскость и так скромно довольствовался аристократизмом
духовным, который знает свои преимущества и границы, что вскоре носители самых
аристократических имен производили рядом с ним такое впечатление, будто от
ношения этого груза у них навсегда согнулась натруженная спина. Пристальнее
всех наблюдала за этим Диотима. Тайну целого она познала умом художника,
видящего мечту своей жизни осуществленной в такой мере, что какие бы то ни было
улучшения исключены.
Она теперь опять была в полном мире со своим салоном.
Арнгейм предостерегал от переоценки внешней организации; грубые материальные
интересы могут захватить власть над чистым намерением; он придавал большое
значение салону.
Начальник отдела Туцци высказал, напротив, опасение, что
этим путем никак не перейдешь через пропасть разговоров к делу.
Он закинул ногу на ногу и скрестил на колене жилистые,
худые, смуглые руки; со своими усиками и южными глазами он выглядел рядом с
Арнгеймом, который сидел выпрямившись, в безукоризненном костюме из мягкой
ткани, как левантийский карманный вор рядом с главой ганзейской торговой фирмы.
Здесь столкнулись два аристократизма, и австрийский, который в угоду некоему
весьма сложному и изысканному вкусу напускал на себя небрежность, отнюдь не
считал себя меньшим. У начальника отдела Туцци была милая манера справляться об
успехах параллельной акции так, словно ему самому, без помощи посредников, не
дано было знать, что происходит у него в доме. «Мы были бы рады как можно
скорее узнать, что планируется», – сказал он и взглянул на свою супругу и
Арнгейма с любезной улыбкой, которая должна была выразить, что я‑то, мол, в
данном случае здесь человек посторонний. Затем он рассказал, что общее дело его
жены и его сиятельства уже доставляет ведомствам немало тяжких забот. Во время
последнего доклада его величеству министр попытался прощупать, какие внешние
демонстрации по поводу юбилея могут при случае рассчитывать на высочайшее
одобрение, насколько, в частности, приемлемо для высочайшей инстанции намерение
предвосхитить тенденцию времени, возглавив международную пацифистскую акцию, –
ибо это единственная возможность, объяснил Туцци, перевести на язык политики
возникшую у его сиятельства идею всемирной Австрии. Но его величество, по своей
высочайшей и всемирно известной совестливости и сдержанности, продолжал он,
сразу же отмахнулся энергичным замечанием: «А, не хочу высовываться», –
теперь неизвестно, надо ли считать это высочайшим, решительно отрицательным
волеизъявлением или нет.
С маленькими тайнами своей службы Туцци деликатным образом,
обращался так неделикатно, как это делают люди, умеющие в то же время хорошо
хранить большие тайны. Он кончил тем, что посольства должны сейчас «выяснить
настроение иностранных дворов, потому что относительно, настроения собственного
двора нет уверенности, а какую‑то опору где‑то все‑таки нужно найти. Ведь в
конце: концов чисто технических возможностей предостаточно – от созыва всеобщей
мирной конференции до встречи двадцати правителей и дальше вниз – до украшения
гаагского дворца стенной росписью австрийские художников или до пожертвования в
пользу детей и сирот домашнего обслуживающего персонала в городе Гааге. К этому
он привязал вопрос о том, что думают о юбилейном годе при прусском дворе.
Арнгейм отвечал, что он не в курсе дела. Австрийский цинизм его отталкивал он,
умевший сам так изящно болтать, чувствовал себя рядим с Туцци замкнутым, как
человек, желающий подчеркнуть, что, когда речь идет о делах государственных
должны царить серьезность и холод. Так, не без соперничества, проявились перед
Диотимой два противоположных аристократизма, два государственных и жизненных
стиля. Но поставь борзую рядом с мопсом, иву – рядом с тополем, рюмку – на
вспаханное поле или портрет не в магазине художественных изделий, а на парусной
лодке, короче, помести рядом две высокопородные и ярко выраженные формы жизни –
и между ними возникнет пустота, взаимоуничтожение, злокачественный беспочвенный
комизм. Диотима чувствовала это зрением и слухом не понимая, что происходит, и
в испуге дала разговору другое направление, с большой решительностью заявив
мужу, что параллельной акцией она намеревается достичь, в первую очередь, чего‑то
духовно великого и при проведении ее будет учитывать лишь потребности
действительно современных людей!
Арнгейм был благодарен за то, что идее, опять вернули ее
достоинство, ибо именно потому, что в иные моменты ему приходилось силой
удерживаться, на плаву, он так же не хотел шутить с вещами, грандиозно
оправдывавшими его общение с Диотимой, как не хочет шутить со своим
спасательным поясом утопающий. Но, к собственному удивлению, он не без сомнения
в голосе спросил Диотиму кого же она тогда хочет избрать в духовную верхушку
параллельной акции.
Диотиме это было, конечно, еще совершенно неясно; дни
Общения с Арнгеймом одарили ее таким обилием стимулов и идей, что она пока не
остановилась на чем‑то определенном. Правда, Арнгейм несколько раз повторял ей
что самое важное – это не демократия комитетов, а сильные и разносторонние
личности, но тут у нее появлялось просто чувство: «ты и я» – а отнюдь еще не
решение и даже не понимание; именно об этом, вероятно, и напомнили ей
пессимистические нотки в голосе Арнгейма, ибо она ответила:
– Существует ли сегодня вообще что‑либо бесспорно
великое и важное, чему стоило бы отдать все свои силы?
– Признак времени, утратившего внутреннюю уверенность
здоровых времен, – заметил в ответ Арнгейм, – в том и состоит, что в
такое время трудно признать что‑либо самым важным и самым великим.
Начальник отдела Туцци опустил глаза к пылинке на своих
брюках, отчего его улыбку можно было счесть знаком согласия.
– В самом деле, что бы это могло быть? – испытующе
продолжал Арнгейм. Религия?
Начальник отдела Туцци поднял теперь свою улыбку; Арнгейм
произнес это слово хоть и не так настойчиво и непоколебимо, как в свое время в
соседстве его сиятельства, но все‑таки с благозвучной серьезностью.
Диотима отвергла улыбку супруга и бросила:
– Почему нет? И религия тоже!
– Конечно, но поскольку нам нужно принять практическое
решение, то позвольте спросить: приходило ли вам когда‑нибудь в голову выбрать
в комитет какого‑нибудь епископа, чтобы он нашел для акции соответствующую духу
времени цель? Бог глубоко несовременен: мы не в силах представить себе его во
фраке, гладко выбритым и с пробором, а представляем себе его на патриархальный
манер. А что имеется еще, кроме религии? Нация? Государстве?
Тут Диотима порадовалась, потому что Туцци обычно смотрел на
государство как на дело мужское, о котором с женщинами не говорят. А теперь он
молчал и только глаза его показывали, что об этом можно было бы сказать и еще
кое‑что.
– Наука? – продолжал вопрошать Арнгейм. –
Культура? Остается искусство. Оно в самом деле прежде всего должно было бы
отражать единство бытия и внутренний его строй. Но мы же знаем картину, которую
оно являет сегодня. Всеобщая разъединенность; крайности без связав Эпос новой,
механизированной социальной и эмоциональной жизни уже в начале ее создали
Стендаль, Бальзак в Флобер, демонические глубины вскрыли Достоевский Стриндберг
и Фрейд. У нас, ныне живущих, есть глубокое чувство, что в этой области нам уже
нечего делать.
Тут начальник отдела Туцци вставил, что он берет Гомера,
когда ему хочется почитать что‑нибудь добротное или Петера Розеггера.
Арнгейм тут же отозвался на эти слова:
– Вам следовало бы прибавить еще Библию. Библией,
Гомером и Розеггером или Рейтером
можно обойтись и тут‑то мы в самой сердцевине проблемы!
Допустим у нас был бы новый Гомер, – спросим себя с предельное
искренностью, были бы мы вообще способны слушать его. Думаю, ответить надо
отрицательно. У нас его нет, потому что он нам не нужен! – Теперь Арнгейм
сидел в седле и гарцевал. – Если бы он был нам нужен, мы бы имели его!
Ведь в конечном счете в мировой истории а происходит ничего негативного. Что же
означает, что мы переносим в прошлое все воистину великое и существенное?
Уровень Гомера и Христа не достигнут и уж подавно не превзойден; нет ничего
прекраснее Песни Песней; готика и Ренессанс рядом с новым временем – как горная
страна рядом с выходом на равнину; где сегодня великие властелины?! Какими
жалкими кажутся даже деяния Наполеона по сравнению с деяниями фараонов, труд
Канта – по сравнению с трудом Будды, творчество Гете – по сравнению с
творчеством Гомера! Но в конце концов мы живем и должны для чего‑то жить. Какой
же вывел следует нам из этого сделать? Только один, а именно… Тут Арнгейм,
однако, запнулся и заверил, что у него не поворачивается язык: оставался ведь
только вывод, что все, к чему относишься серьезно и что считаешь великим не
имеет ничего общего с тем, что составляет внутренний стержень нашей жизни.
– Что же это за стержень? – спросил начальник отдела
Туцци; против того, что к большинству вещей относишься слишком серьезно, у него
не было возражений.
– Ни один человек не в состоянии сегодня это
сказать, – отвечал Арнгейм. – Проблему цивилизации можно решить
только сердцем. Появлением новой личности. Внутренним зрением и чистой волей.
Разум не добился ничего, кроме того, что низвел до либерализма великое прошлое.
Но, может быть, мы видим недостаточно далеко в меряем слишком малыми мерками;
каждый миг может быть поворотным моментом мировой истории!
Диотима хотела возразить, что тогда для параллельной акции
не остается вообще ничего. Но, как ни странно, темные видения Арнгейма
захватили ее. Возможно, что в ней застрял какой‑то остаток «нудных домашних
заданий», который угнетал ее, когда ей то и дело приходилось читать новейшие
книги и говорить о новейших картинах; пессимизм по отношению к искусству
освобождал ее от многих красот, которые ей, в сущности, нисколько не нравились;
а пессимизм в отношении науки облегчал ее страх перед цивилизацией, перед избытком
достойного быть познанным и способного оказать влияние. Поэтому безнадежное
суждение Арнгейма о времени было для нее благодеянием, которое она вдруг
ощутила. И ее приятно щекотнула мысль, что меланхолия Арнгейма каким‑то образом
связана с ней.
|
