 Увеличить |
85
Старания генерала Штумма внести порядок в штатский ум
Ульрих отсутствовал примерно на час дольше, чем о том
предупредил при уходе, и когда он вернулся домой, ему доложили, что его давно
уже ждет какой‑то офицер. Наверху, к своему удивлению, он застал генерала фон
Штумма, который приветствовал его как старый товарищ.
– Дорогой друг, – воскликнул тот, когда Ульрих
вошел, – извини, что врываюсь к тебе так поздно, но я не мог раньше уйти
со службы, да и здесь я уже добрых два часа сижу среди твоих книг, собрание
которых внушает прямо‑таки страх!
После короткого обмена любезностями выяснилось, что Штумма
привело сюда срочное дело. Он бойко закинул ногу на ногу, что при его
комплекции было трудновато, простер вперед руку с маленькой кистью и сказал:
– Срочное? Я обычно говорю своим референтам, когда они
приносят мне какую‑нибудь срочную бумагу: на свете нет ничего срочного, кроме
отлучки в одно место. Но если говорить серьезно, то причина, приведшая меня к
тебе, чрезвычайно важна. Я уже говорил тебе, что смотрю на дом твоей кузины как
на особую для себя возможность познакомиться с важнейшими в мире проблемами
гражданской жизни. Это, как ни верти, что‑то невоенное и, смею тебя уверить,
страшно мне импонирует. Но с другой стороны, мы, военные, при всех своих
слабостях, далеко не такие дураки, как принято думать. Надеюсь, ты согласишься
со мной, что если уж мы что‑нибудь делаем, то делаем это основательно и как
следует. Итак, ты согласен? Другого я и не ждал, и, значит, я могу говорить с
тобой откровенно, хотя и признаюсь тебе, что стыжусь нашего воинского духа.
Стыжусь, я сказал! Если не считать армейского епископа, то я сегодня, пожалуй,
в армии тот человек, который больше всего занимается духом. Но могу тебе
сказать, что если приглядеться к нашему воинскому духу, то, как он ни
замечателен, он походит на утреннюю поверку. Надеюсь, ты еще помнишь, что такое
утренняя поверка? Дежурный офицер, значит, записывает: столько‑то человек и
лошадей налицо, столько‑то человек и лошадей отсутствует по болезни или еще
почему‑либо, улан Лейтомышль просрочил увольнительную и так далее. Но почему
столько‑то человек и лошадей налицо или больны и так далее, этого он не
записывает. А это как раз то, что всегда надо знать, когда имеешь дело с чинами
гражданскими. Речь солдата коротка, проста и конкретна, но мне очень часто
приходится совещаться с представителями гражданских министерств, и они по
каждому поводу спрашивают, почему нужно сделать так, как я предлагаю, и
ссылаются на соображения и сложности высшего порядка. Так вот, – дай.
честное слово, что то, что я сейчас скажу, останется между нами, – я
предложил своему шефу, его превосходительству Фросту, или, вернее, удивил его
своим предложением воспользоваться домом твоей кузины, чтобы как следует
познакомиться с этими соображениями и сложностями высшего порядка и, если можно
так выразиться, не показавшись нескромным, поставить их на службу воинскому
духу. Есть же у нас в армии врачи, ветеринары, аптекари, священники, судьи,
интенданты, инженеры и капельмейстеры, а центрального ведомства по делам
гражданского духа еще нет!
Лишь теперь Ульрих заметил, что Штумм фон Бордвер принес с
собой сумку для бумаг; она была прислонена к ножке письменного стола и
принадлежала к тем большим, с крепким наплечным ремнем сумкам воловьей кожи,
что служат для переноски документов в громадных зданиях министерств или через
улицу, от одной инстанции к другой. Генерал явно прибыл с ожидавшим теперь,
вероятно, внизу и ускользнувшим от внимания Ульриха ординарцем, ибо Штумм с
большим трудом взгромоздил себе на колени тяжелую сумку, прежде чем щелкнул ее
стальным замочком, у которого был невероятно военно‑технический вид.
– Я не бил баклуши, с тех пор как приобщился к вашему
предприятию,улыбнулся он, нагибаясь, отчего его голубой мундир натянулся у
золотых пуговиц, – но есть, знаешь, вещи, с которыми я не совсем
справляюсь. – Он извлек из сумки кипу нескрепленных листков с какими‑то
странными надписями и графами. – Твоей кузине, – начал он
объяснять, – я подробно обсудил это с твоей кузиной – ей, понятно,
хочется, чтобы из ее стараний воздвигнуть нашему высочайшему повелителю
духовный памятник родилась идея, которая стала бы, так сказать, первостепенной
среди всех имеющихся ныне идей; но я уже успел заметить, – при всем моем
восхищении людьми, которых она для этого пригласила, – что это дьявольски
трудно. Если один скажет одно, то другой утверждает другое, прямо
противоположное, – ты тоже, наверно, замечал это? Но гораздо хуже еще, на
мой, во всяком случив, взгляд, вот что. Штатский ум смахивает на то, что
называют, когда говорят о лошади, прорвой. Надеюсь, ты еще не забыл? Скармливай
такой твари хоть двойной рацион – все равно толще не станет! Или скажем
даже, – поправился он в ответ на короткое возражение хозяина дома, –
допускаю даже, что она с каждым днем толстеет, но кости у нее не растут и
шерсть не блестит; только живот ей разносит. Вот это меня, знаешь, интересует,
и я решил заняться вопросом, почему, собственно, нельзя внести сюда какой‑то
порядок.
Штумм, улыбаясь, протянул своему бывшему лейтенанту первый
листок.
– Пусть поносят нас как угодно, – пояснил
он, – но порядок у нас, военных, всегда был в чести. Это вот спецификация
главных идей, выжатых мною из участников сборищ у твоей кузины. Видишь, если
спрашивать с глазу на глаз, то каждый, оказывается, считает самым важным что‑то
другое.
Ульрих смотрел на листок с изумлением. По образцу бланка или
какой‑нибудь армейской ведомости он был разделен продольными и поперечными
линиями на графы, заполненные словами, как‑то противившимися такому обрамлению;
Ульрих прочел выведенные писарским каллиграфическим почерком имена: Иисус
Христос; Будда, Гаутама, он же Сиддхарта; Лао‑цзы; Лютер, Мартин; Гете,
Вольфганг; Гангхофер, Людвиг; Чемберлен и много других, продолжение явно
следовало на другом листке; затем, во втором столбце, слова «христианство»,
«империализм», «век коммуникаций» и так далее, к которым в других столбцах
примыкали другие колонки слов.
– Я мог бы назвать это и страницами кадастра
современной культуры,пояснил он, – ведь мы это потом дополнили, и здесь
теперь собраны названия идей, волновавших нас в последние двадцать пять лет, и
имена их авторов. Я не представлял себе, какого это стоит труда!
Поскольку Ульрих пожелал узнать, как составил он свою
ведомость, генерал охотно объяснил процедуру, которой потребовала его система.
– Мне понадобились один капитан, два лейтенанта и пять
унтер‑офицеров, чтобы сделать это в такой короткий срок! Если бы мы могли
действовать современным методом, то разослали бы по всем полкам вопрос: «Кого
вы считаете величайшим человеком?» – как это сегодня делается, знаешь, во
всяких там газетных анкетах и викторинах, – с приказом доложить о
результатах в процентах; но в армии так делать нельзя, потому что ни одна часть
не посмеет, конечно, доложить ничего другого, кроме как «его величество». Тогда
я решил выяснить, какие книги больше всего читаются и выходят самыми большими
тиражами, но тут сразу обнаружилось, что, кроме Библии, это новогодние буклеты
с почтовыми тарифами и старыми анекдотами, которые каждый адресат получает за
свои чаевые от своего почтальона, что снова обратило наше внимание на то, какая
это трудная вещь – штатский ум, ведь лучшими считаются вообще‑то те книги,
которые годятся для любого читателя, или, по крайней мере, сказали мне, автору
надо иметь очень много единомышленников в Германии, чтобы его считали
обладателем необыкновенного: ума. Значит, и этим путем тоже идти нам нельзя
было, и как мы в конце концов сделали деда, этого я тебе сейчас сказать не
могу, то была идея капрала Хирша и лейтенанта Мелихара, но дело мы сделали.
Генерал Штумм отложил этот листок в сторону и с миной,
предвещающей серьезные разочарования, взял другой. Произведя учет среднеевропейского
запаса идей, он не только установил, к своему огорчению, что тот состоит из
сплошных противоречий, но и, к удивлению своему, обнаружил, что эти
противоречия, если поглубже в них вникнуть, начинают переходить друг в друга.
– Что у твоей кузины каждый из знаменитых людей говорит
мне что‑то другое, когда я прошу его меня просветить, к этому я уже
привык, – сказал он. – Но что после того, как поговоришь с ними
подольше, мне все‑таки кажется, будто все они твердят одно и то же, – вот
чего я никак не могу понять, и, наверно, моего солдатского разума на это просто‑напросто
не хватает!
То, что так тревожило разум генерала Штумма, не было
мелочью, и решение этой проблемы не следовало, в сущности, возлагать только на
военное министерство, хотя и можно доказать, что к войне она имеет самое
близкое отношение. Нынешнему веку даровано некое количество великих идей и к
каждой идее, по особой милости судьбы, сразу и ее антиидея, так что
индивидуализм и коллективизм, национализм и интернационализм, империализм и
пацифизм, рационализм и суеверие чувствуют себя в нем одинаково хорошо, а к
этому еще прибавляются неизрасходованные остатки бесчисленных других
противоречий, имеющих для современности такую же или меньшую ценность. Это уже
кажется столь же естественным, как то, что существует день и ночь, жар и холод,
любовь и ненависть, а на каждую сгибающую мышцу в человеческом теле есть своя
противоположно настроенная разгибающая, и генералу Штумму, как любому другому,
никогда не пришло бы в голову усматривать тут что‑то необыкновенное, если бы
его честолюбие не бросила в эту авантюру любовь к Диотиме. Ибо любовь не
довольствуется тем, что единство природы основано на противоположностях, в
своей жажде нежного настроения она хочет единства без противоречий, и генерал всячески
пытался это единство добыть.
– Я велел, – рассказывал он Ульриху, одновременно
предъявляя соответствующие листки, – составить указатель полководцев идей,
то есть перечень всех имен, приводивших в последнее время к победе, так
сказать, крупные соединения идей; а это вот ordre de bataille; а это план
стратегического сосредоточения и развертывания; это попытка засечь склады и
базы, откуда идет подвоз мыслей. Но ты, верно, заметишь, – я велел ясно
выделить это на чертеже, – если взглянешь на ту или иную группу мыслей,
ведущую сегодня бои, что живой силой и идейным материалом ее пополняют не
только собственные ее базы, но и базы противника; ты видишь, что она то и дело
меняет свои позиции и вдруг без всяких причин поворачивает фронт в обратную
сторону и сражается с собственными тылами; ты видишь опять‑таки, что идеи
непрестанно перебегают туда и обратно, и поэтому ты находишь их то в одной
боевой линии, то в другой. Одним словом, нельзя ни составить приличную схему
коммуникаций, ни провести демаркационную линию, ни вообще определить что‑либо,
и все это, не говоря худого слова, – хотя как‑то даже не верится! –
похоже на то, что у нас любой командир назвал бы бардаком!
Штумм сунул Ульриху в руку сразу несколько десятков листков.
Они были испещрены стратегическими планами, железнодорожными линиями, сетями
дорог, схемами дальнобойности, обозначениями разных групп войск и командных
пунктов, кружками, прямоугольниками, заштрихованными участками; как в настоящей
разработке генерального штаба, змеились красные, зеленые, желтые, синие линии,
и повсюду красовались флажки самого разного вида и значения, которым суждено
было стать такими популярными год спустя.
– Все без толку! – вздохнул Штумм. – Я
изменил принцип изображения и пытался подойти к делу не со стратегической, а с
военно‑географической точки зрения, надеясь таким образом получить хотя бы
четко расчлененное поле операции, но это тоже не помогло. Вот попытки оро– и
гидрографического изображения!
Ульрих увидел знаки горных вершин, откуда шли разветвления,
снова сбегавшиеся в другом месте, источники, сети рек и озера.
– Я делал также, – сказал генерал, и в его бодром
взгляде мелькнула раздраженность, даже затравленность, – всяческие попытки
привести все к какому‑то единству, но знаешь, каково это? Это как ехать вторым
классом в Галиции и набраться вшей! Не знаю более гнусного чувства полной
беспомощности. Когда долго находишься среди идей, все тело начинает зудеть, и
чешись хоть до крови, покоя тебе не будет!
Ульриха рассмешило столь энергичное описание. Но генерал
попросил:
– Нет, не смейся! Я думал так: ты стал в штатской жизни
выдающимся человеком; занимая такое положение, ты поймешь эти дела, но ты
поймешь и меня. Я пришел к тебе, чтобы ты мне помог. Я слишком уважаю всякую
умственность, чтобы считать себя правым!
– Ты слишком серьезно относишься к думанью,
подполковник, – утешил его Ульрих. Он непроизвольно сказал «подполковник»
и извинился: – Ты так славно перенес меня в прошлое, генерал Штумм, когда ты,
бывало, в офицерском клубе приказывал мне пофилософствовать с тобой где‑нибудь
в уголке. Но, повторяю тебе, нельзя относиться к думанью так серьезно, как ты
сейчас.
– Не относиться серьезно?! – простонал
Штумм. – Но я уже не могу жить без высшего порядка у себя в голове!
Неужели ты этого не понимаешь? Меня просто ужас берет, как вспомню, сколько
времени я жил без него на плацу и в казарме, среди офицерских анекдотов и
история с бабьем!
Они сели за стол; Ульрих был тронут ребяческими затеями,
которые генерал выполнял с мужской отвагой, и несокрушимой моложавостью,
которую дает своевременное пребывание в маленьких гарнизонах. Он пригласил
товарища минувших лет разделить с ним ужин, и генерал был так поглощен желанием
приобщиться к его, Ульриха, тайнам, что даже каждый ломтик колбасы насаживал на
вилку очень внимательно.
– Твоя кузина, – сказал он, поднимая рюмку, –
самая восхитительная женщина, которую я знаю. По праву говорят, что она вторая
Диотима, ничего подобного я еще не видел. Понимаешь, моя жена… ты с ней не
знаком… я ни– как не могу жаловаться, и дети у нас есть… но такая женщина, как
Диотима, – это ведь что‑то совсем другое! На приемах я иногда становлюсь
позади нее – какая импозантная женственность форм! А одновременно спереди она
ведет с каким‑нибудь светилом из штатских такой ученый разговор, что хочется
просто делать заметки! А этот начальник отдела, за которым она замужем, понятия
не имеет, какое она сокровище. Прошу прощения, если вдруг этот Туцци тебе
особенно симпатичен, но я его терпеть не могу! Он только расхаживает да
улыбается с таким видом, словно он‑то уж знает, что к чему, а нам не скажет. Но
пусть он мне пыль в глаза не пускает, ведь при всем моем почтении к штатским
правительственные чиновники занимают среди них последнее место; они всего лишь
как бы штатские солдаты, которые при любой возможности стараются нас
переплюнуть, а сами при этом бессовестно вежливы, как кошка, когда она глядит
на собаку с высокого дерева. Вот доктор Арнгейм – это уже другой калибр, –
продолжал болтать Штумм. – Тоже, может быть, много мнит о себе, но такого
превосходства нельзя не признать! – Он явно поторопился выпить, после того
как столько времени говорил, ибо стал непринужденно‑доверителен. – Не
знаю, в чем тут дело, – продолжал он, – наверно, я потому этого не
понимаю, что и сам уже мудрю, но хотя я от твоей кузины в таком восторге,
словно – скажу без церемоний, – словно у меня застрял в глотке слишком
большой кусок, мне все‑таки как‑то легче оттого, что она влюблена в Арнгейма.
– Что? Ты уверен, что между ними что‑то есть? –
спросил Ульрих несколько пылко, хотя, собственно, не должен был принимать это
близко к сердцу; Штумм недоверчиво вытаращил на него свои близорукие, еще
затуманенные волнением глаза и надел пенсне.
– Я не утверждаю, что он с ней спал, – возразил он
с офицерской прямотой, снова спрятал пенсне и прибавил совсем не по‑солдатски:
– Но я против этого ничего не имел бы; черт меня побери, я же сказал тебе, что
в этом обществе начинаешь мудрить, я, конечно, не баба, но как представлю себе
нежность, которую Диотима могла бы надарить этому человеку, так сам чувствую
нежность к нему, и, наоборот, мне кажется, что это я целую Диотиму, когда он
целует ее.
– Он целует ее?
– Ну, этого я не знаю, я же не шпионю за вами. Я только
думаю так: если бы он ее целовал… То‑то и оно, что я сам себя не понимаю.
Впрочем, как‑то раз я видел, как он схватил ее руку, когда они думали, что
никто не смотрит, и на миг они так притихли, словно им скомандовали «К молитве,
кивера долой, на колени!», а потом она очень тихо о чем‑то попросила его, и он
что‑то на это ответил, то и другое я запомнил почти дословно, потому что понять
это трудно. Она сказала: «Ах, если бы только найти эту спасительную идею!», а
он ответил: «Дать вам избавление может только чистая, неискаженная идея любви!»
Он понял это, конечно, слишком лично, ведь она, безусловно, имела в виду
спасительную идею, которая пунша ей для ее великого предприятия… Почему ты
смеешься? Смейся на здоровье, у меня всегда были свои пунктики, и теперь мне
втемяшилось ей помочь! Это наверняка возможно, ведь идей на свете так много, и одна‑то
уж окажется избавительной! Только ты должен оказать мне содействие!
– Дорогой генерал, – повторил Ульрих, – могу
только еще раз сказать тебе, что ты относишься к думанью слишком серьезно. Но
раз уж тебе это так важно, я попытаюсь в меру своих сил объяснить тебе, как
думает человек штатский.Они взялись за сигары, и он начал. – Во‑первых, ты
на неверном пути, генерал. Неверно, что духовное начало кроется в штатской
жизни, а телесное в армии, как ты считаешь, нет, как раз наоборот! Ведь ум –
это порядок, а где больше порядка, чем в армии? Все воротнички высотой там в
четыре сантиметра, число пуговиц точно установлено, и даже в самые богатые
сновидениями ночи койки стоят по стенкам как по линейке! Построение эскадрона
развернутым строем, сосредоточение полка, надлежащее положение пряжки оглавля –
это, стало быть, духовные ценности высокого смысла, или духовных ценностей не
существует вообще!
– Морочь голову кому‑нибудь другому! – осторожно
проворчал генерал, не зная, чему не доверять – своим ушам или выпитому вину.
– Ты опрометчив, – настаивал Ульрих. – Наука
возможна только там, где события повторяются или хотя бы поддаются контролю, а
где больше повторения и контроля, чем в армии? Кубик не был бы кубиком, не будь
он в девять часов таким же прямоугольным, как в семь. Законы орбит, по которым
движутся планеты, – это своего рода баллистика. И мы вообще ни о чем не
могли бы составить себе понятие или суждение, если бы все мелькало мимо только
однажды. То, что хочет чего‑то стоить и носить какое‑то название, должно
повторяться, должно существовать во множестве экземпляров, и если бы ты ни разу
прежде не видел луны, ты принял бы ее за карманный фонарик; между прочим,
великое замешательство, в которое приводит науку бог, состоит в том, что его
видели только один‑единственный раз, да и то при сотворении мира, когда еще не
было квалифицированных наблюдателей.
Надо представить себя на месте Штумма фон Бордвера; со
времен кадетского корпуса его жизнь регламентировалась во всем, от формы
фуражки до условий его вступления в брак, и он был не очень‑то склонен
открывать свой ум таким объяснениям.
– Дорогой друг, – возразил он лукаво, – все
это превосходно, но меня это, собственно, не касается; ты удачно остришь,
говоря, что науку изобрели мы, армейцы, но я толкую не о науке, а, как
выражается твоя кузина, о душе, а когда она говорит о душе, мне хочется
раздеться догола, настолько это не вяжется с мундиром!
– Дорогой Штумм, – непоколебимо продолжал
Ульрих, – очень многие люди упрекают науку в том, что она бездушна и
механична и делает все, к чему ни прикоснется, таким же; но они удивительным
образом не замечают, что в делах души царит еще куда более удручающая
регулярность, чем в делах разума! Ведь когда чувство вполне естественно и
просто? Когда у всех людей в одинаковой ситуации надо прямо‑таки автоматически
ждать его появления! Как можно было бы требовать от всех людей добродетели,
если бы добродетельный поступок не был таким, который можно повторять сколь
угодно часто?! Я мог бы привести тебе еще много других подобных примеров. А
убежав от этой унылой регулярности в самые темные глубины своего естества, где
вольготно неконтролируемым инстинктам, в эту влажную животную глубь, которая
защищает нас от растворения в разуме, что ты находишь? Раздражители и колеи
рефлексов, введенные в колею привычки и навыки, повторение, фиксацию,
отшлифованность, серийность, монотонность! Это мундир, казарма, устав, дорогой
Штумм, и штатская душа удивительно родственна военному быту. Впору сказать, что
она где только можно цепляется за этот образец, с которым ей никогда не удается
вполне сравняться. А когда цепляться за него невозможно, она как ребенок,
оставленный в одиночестве. Возьми для примера хотя бы женскую красоту: то, что
поражает и покоряет тебя в красоте, то, о чем ты думаешь, что видишь это
впервые в жизни, ты это внутренне давно уже знал и искал, это всегда маячило
перед тобой бледным виденьем, которое только становится теперь ярким, как
дневной свет; напротив, если дело идет о любви с первого взгляда, о красоте,
какой ты еще не видел, ты просто не знаешь, как с ними быть; ЭТОМУ ничего
похожего не предшествовало, у тебя нет для этого названия, нет чувства для
ответа, ты просто беспредельно смущен, ослеплен, повергнут в слепое изумление,
в идиотское тупоумие, не имеющее со счастьем уже, кажется, ничего общего…
Тут генерал энергично перебил своего друга. До сих пор он
слушал его с той натренированностью, какую приобретаешь на плацу, где на тебя
сыплются замечания и поучения твоих начальников, слова, которые ты, если надо,
должен уметь повторить, но которые нельзя впускать в себя, потому что это все
равно что поехать домой верхом на неоседланном еже; но сейчас Ульрих задел его
за живое, и он с жаром воскликнул:
– Что правда, то правда, ты описываешь это на редкость
верно! Когда я по‑настоящему предаюсь восхищению твоей кузиной, во мне все
сходит на нет, начисто исчезает. И даже если я напряженно сосредоточусь, чтобы
меня наконец осенила идея, которой я мог бы принести ей пользу, во мне все
равно возникает крайне неприятная пустота; идиотизмом это, пожалуй, нельзя
назвать, но сходство с ним тут, безусловно, очень большое. И если я правильно
тебя понял, ты, значит, считаешь, что мы, военные, умеем думать; что штатский
ум…– ну, что мы должны служить ему примером, это я отметаю, это ты, конечно, просто
пошутил! – но что ум у нас одинаковый, это я тоже думаю иногда; а все
прочее, по‑твоему, ну, все эти вещи, которые кажутся нам, солдатам, очень уж
штатскими, душа, знаешь, добродетель, сердечность, задушевность, – Арнгейм
орудует этим невероятно ловко, – но по‑твоему, хотя это и есть духовность…
да, конечно, ты ведь говоришь, что это и есть так называемые соображения
высшего свойства… но ведь ты же и говоришь, что от этого глупеют, и все это
совершенно верно, но вообще‑то штатский ум все‑таки выше, и этого ты, конечно,
не станешь оспаривать, и вот я спрашиваю тебя, как же это согласовать?
– Я сказал прежде всего, ты это забыл, – я сказал
прежде всего, что духовному началу вольготно в армии, а теперь, во‑вторых,
скажу: а в штатской жизни – началу телесному…
– Но это же вздор? – недоверчиво запротестовал
Штумм. Физическое превосходство военных было такой же догмой, как убежденность,
что офицерство ближе всего к трону; и хотя Штумм никогда не считал себя
атлетом, в тот момент, когда в такой возможности возникало сомнение, все‑таки
давала себя знать уверенность, что при одинаковом наличии животика животик
штатский должен быть все‑таки помягче, чем его, штуммовский.
– Не больший и не меньший вздор, чем все другое, –
защитился Ульрих. – Но дай мне договорить. Понимаешь, лет сто назад
ведущие умы немецкой штатской жизни полагали, что мыслящий гражданин выведет
мировые законы, сидя за письменным столом, из собственной головы, так, как
доказываются теоремы о треугольниках; а мыслителем был тогда человек в нанковых
штанах, который смахивал со лба непокорную прядь и не знал еще керосиновой
лампы, не то что электричества или звукозаписи. С тех пор это зазнайство из нас
основательно выбили; за эти сто лет мы узнали себя и природу и все на свете
гораздо лучше, но с тем, так сказать, результатом, что мера порядка,
приобретаемого в частных областях, равна мере его утраты в целом. У нас
становится все больше порядков и все меньше порядка.
– Это совпадает с моими выводами, – подтвердил
Штумм.
– Только все не так ретивы, как ты, чтобы искать
обобщения, – продолжал Ульрих. – После прошлых усилий мы попали в
полосу спада. Представь себе только, как это происходит сегодня. Когда
выдающийся человек приносит в мир какую‑нибудь идею, ее сразу захватывает
процесс разделения, состоящий из симпатии и антипатии; сначала поклонники
выхватывают из нее большие лоскутья, какие для них удобны, и разрывают своего
учителя на куски, как лисы падаль, затем слабые места уничтожаются
противниками, и вскоре ни от какого достижения не остается ничего, кроме запаса
афоризмов, которым и друзья и враги пользуются по своему усмотрению. Результат
– всеобщая многозначность. Нет такого «да», чтобы на нем не висело «нет». Делай
что хочешь, и ты нейдешь два десятка отличных идей, которые за это, и, «ели
пожелаешь, два десятка таких, которые против этого. Можно даже подумать, что
дело тут обстоит так же, как с любовью, ненавистью и голодом, где вкусы должны
быть различны, чтобы досталось на всех.
– Отлично! – воскликнул Штумм, завоеванный
снова. – Что‑то похожее я сам уже говорил Диотиме! Но не находишь ли ты,
что в этом беспорядке следовало бы усмотреть оправдание военной службы? А я все‑таки
стыжусь поверить в это хоть на минуту!
– Я посоветовал бы тебе, – сказал Ульрих, –
навести Диотиму на мысль, что по причинам, нам еще неизвестным, бог, кажется,
устанавливает на земле эпоху физической культуры; ведь единственное, что дает
какую‑то опору идеям, это тело, к которому они принадлежат, а кроме того, ты,
как офицер, получил бы тогда известное преимущество.
Маленький толстый генерал отпрянул.
– Что касается физической культуры, то тут я ничем не
лучше, чем очищенный персик, – сказал он после паузы с горьким
удовлетворением. – И еще скажу тебе, что о Диотиме я думаю только
порядочно и хочу оставаться в ее глазах порядочным человеком.
– Жаль, – сказал Ульрих, – твои намерения
достойны Наполеона, но эпоха, которую ты застал, для них не подходит!
Генерал принял насмешку с достоинством, которое дала ему
мысль пострадать за даму своего сердца, и сказал после некоторого раздумья:
– Во всяком случае благодарю тебя за твои интересные
советы.
|
