 Увеличить |
38
Готовится великое событие.
Но никто этого не заметил.
Зато генерал воскликнул:
– К сожалению, я должен немедленно вернуться к его
превосходительству, но ты непременно объяснишь мне все это потом, я тебя не
отпущу! Я приду сюда еще раз, с вашего позволения! Лейнсдорф, казалось, хотел
что‑то сказать, мысль его, судя по его виду, напряженно работала, но едва Ульрих
и он остались одни, как были окружены людьми, которых принес круговорот толпы и
задержала притягательная фигура его сиятельства. О том, что только что сказал
Ульрих, речи, конечно, больше не было, и никто, кроме него, об этом не думал,
когда сзади чья‑то рука скользнула под его руку и он увидел рядом с собой
Агату.
– Ты уже нашел причину меня защищать? – спросила
она с ласковым ехидством.
Не выпуская ее руки, Ульрих отвернулся вместе с Агатой от
людей, рядом с которыми он стоял.
– Нельзя ли нам отправиться домой? – спросила
Агата.
– Нет, – сказал Ульрих, – я еще не могу уйти.
– Тебя, наверно, не отпускает отсюда грядущее, ради
которого ты должен здесь хранить чистоту? – поддразнила его Агата.
Ульрих прижал к себе ее руку.
– Мне кажется, это говорит в мою пользу, что мое место
не здесь, а в тюрьме! – прошептала она ему на ухо.
Они стали искать уголка, где могли бы уединиться. Собрание
теперь Do‑настоящему закипело и медленно перемешивало участников. Однако все
еще можно было различить две главные группы: вокруг военного министра речь шла
о мире и о любви, вокруг Арнгейма в данный момент – о том, что германская
мягкость расцветает пышнее всего под сенью германской силы.
Арнгейм слушал это доброжелательно, потому что никогда не
отвергал честно высказанных мнений и особенно любил новые. Его заботило,
натолкнется ли дело с нефтепромыслами на трудности в парламенте. Он допускал,
что никак не удастся избежать сопротивления славянских политиков, и надеялся
заручиться поддержкой германофилов. В правительственных кругах все шло хорошо,
если во считать некоторой враждебности в министерстве иностранных дел, которой
он не придавал большого значения. На следующий день он должен был поехать в
Будапешт. Вражеских «наблюдателей» вокруг него и других главных фигур было достаточно.
Быстрее всего их можно было распознать по тому, что они на все отвечали «да» и
были милейшими людьми, тогда как остальные держались большей частью различных
мнений.
Одного из них Туцци попытался убедить словами:
– Все, что говорят, ничего не значит! Это никогда
ничего не значит!
Тот поверил ему. Он был парламентарием. Но он не изменил
мнения, с которым явился сюда, – что все‑таки здесь происходит что‑то
дурное.
Его сиятельство, напротив, объяснял в беседе с другим
вопрошателем важность этого вечера такими словами:
– Даже революции, почтеннейший, делаются с тысяча
восемьсот сорок восьмого года только болтовней!
Было бы ошибкой не видеть в таких различиях ничего, кроме
позволительного отступления от неизбежного иначе однообразия жизни; и все же
эта чреватая серьезными последствиями ошибка совершается почти так же часто,
как произносится фраза: «Это вопрос чувства!», без которой совершенно немыслим
наш умственный аппарат. Эта непременная фраза отделяет то, что должно произойти
в жизни, от того, что может произойти.
– Она отделяет, – сказал Ульрих Агате, –
утвердившийся порядок от допускаемой личной свободы действий. Она отделяет
рационализованное от того, что считается иррациональным. Она означает, в
обычном ее употреблении, что человечность в главных делах – это нечто
вынужденное, а в делах второстепенных – нечто подозрительно произвольное.
Считая, что жизнь была бы тюрьмой, если бы мы не могли по своей воле
предпочитать вино или воду, быть атеистами или святошами, никто не считает, что
все, представляющее собой вопрос чувства, действительно в нашей воле. На самом
деле, хотя тут я нет четкой границы, вопросы чувства существуют дозволенные и
недозволенные. Вопрос чувства между Ульрихом и Агатой был недозволенным, хотя
они, все еще рука об руку, ища укрытия, просто говорили о сегодняшнем сборище и
при этом буйно и тайно радовались, оттого что снова соединились после
размолвки. Альтернатива же, любить ли всех сочеловеков или сперва уничтожить
какую‑то часть их, явно была вопросом чувства вдвойне дозволенным, ибо иначе
она так горячо не обсуждалась бы в доме Диотимы в присутствии его сиятельства,
хотя к тому же еще и разделяла собравшихся на две враждебные партии. Ульрих
утверждал, что изобретение «вопроса чувства» оказало делу чувства самую
скверную услугу, какую ему когда‑либо оказывали, и, пытаясь объяснить сестре
фантастическое впечатление, которое производил на него сегодняшний вечер, он
стал говорить об этом так, что невольно продолжил, как бы оправдывая его,
прерванный утренний разговор.
– Не знаю, право, – сказал он, – с чего
начать, чтобы тебе не наскучить. Можно сказать тебе, что я понимаю под
«моралью»?
– Пожалуйста, – ответила Агата.
– Мораль – это регламентация поведения внутри какого‑то
общества, но главным образом регламентация уже своих внутренних побуждений, то
есть чувств и мыслей.
– Это большой прогресс за несколько часов! –
ответила Агата со смехом. – Не далее как сегодня утром ты сказал, что не
знаешь, что такое мораль!
– Конечно, не знаю. Тем не менее могу дать тебе добрую
дюжину объяснений. Самое старое – что бог открыл нам порядок жизни во всех
подробностях…
– И самое, пожалуй, прекрасное! – сказала Агата.
– Но самое вероятное, – подчеркнул Ульрих, –
что мораль, как всякий другой порядок, возникает благодаря принуждению и
насилию! Какая‑то пришедшая к власти группа людей навязывает другим просто
правила и принципы, обеспечивающие ее власть. Но одновременно она
придерживается тех правил и принципов, которые возвысили ее самое. Одновременно
она поэтому служит примером. Одновременно она меняется из‑за противодействия.
Все, конечно, сложнее, чем это можно описать коротко, и поскольку происходит
все отнюдь не без интеллекта, но и отнюдь не благодаря интеллекту, а просто на
практике, в результате получается какая‑то необозримая сеть, простирающаяся надо
всем как бы независимо, словно небо господне. Все соотносит себя с этим кругом,
но этот круг не соотносит себя ни с чем. Другими словами: все нравственно, но
сама нравственность не нравственна!..
– Это очаровательно с ее стороны, – сказала
Агата. – Но знаешь, я нашла сегодня хорошего человека!
Ульрих был несколько удивлен этим поворотом разговора, но
когда Агата начала рассказывать ему о встрече с Линднером, он прежде всего
попытался подогнать ее к своему ходу мыслей.
– Хороших людей ты и здесь найдешь, найдешь сколько
угодно, – сказал он, – но если позволишь мне немного продолжить, ты
узнаешь, почему и плохих здесь тоже хватает.
С этими словами они, удаляясь от столпотворения, дошли до
передней, и Ульрих задумался, куда им теперь податься; ему пришли на ум и
комната Диотимы, и каморка Рахили, но ни в ту, ни в другую ему не хотелось
больше входить, и потому они с Агатой остались пока среди безлюдной одежды,
висевшей на вешалках. Ульрик не нашел продолжения.
– Мне надо бы, собственно, еще раз начать сначала, –
объяснил он с нетерпеливым и смущенным жестом. И вдруг он сказал: ‑Ты не хочешь
знать, поступила ли ты хорошо или плохо, но тебя беспокоит то, что и так и атак
ты поступаешь без твердого основания!
Агата кивнула головой.
Он взял обе ее руки.
Тускло мерцающая кожа сестры с запахом незнакомых ему
растений, которую он видел перед собой в низком вырезе платья, на миг потеряла
земное значение. Толчки крови передавались от руки к руке. Глубокий ров
потустороннего происхождения, казалось, замкнул их за пределами мира.
У него вдруг не оказалось никаких обозначений для этого;
куда‑то делись даже те, к которым он так часто прибегал прежде. «Мы поступим не
под влиянием минуты, а соответственно состоянию, которое продлится до конца».
«Так, чтобы это привело нас к тому центру, откуда уже нельзя вернуться и взять
все обратно». «Не от бесшабашности с ее непостоянством, а от единственного
неизменного счастья». Такие фразы, правда, приходили ему на ум, и он мог бы
произнести их вслух, если бы сейчас надо было только говорить; но в том
непосредственном применении, которое они должны были получить сейчас у него с
сестрой, это оказалось вдруг невозможно. Отсюда и шло его беспомощное волнение.
Но Агата поняла его верно. И она должна была бы ощутить счастье, что впервые
скорлупа вокруг него треснула и ее «твердый брат» обнажил все, что внутри у
него, как упавшее на пол яйцо.
Но на этот раз, к ее удивлению, чувство ее было не вполне
готово присоединиться к его чувству; между утром и вечером лежала странная
встреча с Линднером, и хотя этот человек вызвал у нее просто удивление и
любопытство, даже такого зернышка было достаточно, чтобы не возникло
бесконечного отражения отшельнической любви.
Ульрих почувствовал это по ее рукам, прежде чем она что‑либо
ответила, и Агата – ничего не ответила. Он угадал, что эта неожиданная
холодность связана со встречей, сообщение о которой ему недавно довелось
выслушать. Посрамленный и смущенный отскоком его не получившего ответа чувства,
он сказал, качая головой:
– Право, досадно, что ты так много ждешь от доброты
этого человека!
– Наверно, досадно, – признала Агата.
Он посмотрел на нее. Он понял, что для сестры эта встреча
значит больше, чем все ухаживания, выпадавшие ей на долю, с тех пор как она
была под его защитой. Он даже немного знал этого человека. Линднер участвовал в
общественной жизни; это он в свое время, на самом первом заседании
патриотической акции, произнес ту короткую, встреченную мучительным молчанием
речь, где говорилось об «историческом моменте» или чем‑то подобном
– неуклюжую, искреннюю и несущественную… Ульрих
невольно оглянулся; но он не помнил, чтобы этот человек попадался ему среди
присутствовавших, да и знал, что того больше не приглашали. Должно быть, он
встречал его время от времени где‑то еще, наверно, в ученых компаниях, и читал
какие‑то его труды, ибо по мере того как он напрягал свою память, из
ультрамикроскопических следов, оставшихся в ней, сгущалось, как вязкая,
противная капля, мнение: «Скучный осел! Если притязаешь на известную высоту
уровня, подобного человека так же нельзя принимать всерьез, как профессора
Хагауэра.» Он сказал это Агате. Агата промолчала. Она даже пожала ему руку. Он
чувствовал: вот нечто совершенно нелепое, но остановить это нельзя! В эту
минуту в переднюю вошли люди, и брат и сестра отступили друг от друга.
– Проводить тебя снова в комнаты? – спросил
Ульрих.
Агата сказала «нет» и стала искать, куда бы улизнуть.
Ульриху вдруг подумалось, что скрыться от всех удастся,
пожалуй, только в кухне.
Там наполнялись батареи стаканов и нагружались пирожными подносы.
Кухарка хлопотала вовсю, Рахиль и Солиман ждали своей поклажи, но не шептались
друг с другом, как прежде в таких случаях, а стояли неподвижно и врозь.
Маленькая Рахиль сделала книксен, когда вошли Агата и Ульрих, Солиман просто
почтительно выкатил свои темные глаза, и Ульрих сказал:
– В комнатах слишком жарко, можно нам освежиться у вас?
Он сел с Агатой у подоконника и поставил для вида тарелки и
стаканы, чтобы, если кто‑нибудь войдет, все выглядело так, словно два друга
дома позволили себе немного позабавиться. Когда они уселись, он с легким
вздохом сказал:
– Это, значит, только вопрос чувства, считать ли такого
профессора Линднера хорошим человеком или невыносимым!
Агата заняла свои пальцы развертыванием конфеты.
– Другими словами, – продолжал Ульрих, –
чувство не может быть верным или неверным. Чувство остается частным делом! Оно
остается предоставленным внушению, воображению, убеждению! Мы с тобой не
отличаемся от тех, кто там, в комнатах! Ты знаешь, чего они хотят?
– Нет. Но разве это не безразлично?
– Может быть, и небезразлично. Ведь они составляют две
партии, из которых одна так же права или неправа, как другая.
Агата сказала, что, на ее взгляд, верить в человеческую
доброту все‑таки несколько лучше, чем верить только в пушки и политику – даже
если то, как ты в нее веришь, смешно.
– Что же это за человек, с которым ты
познакомилась? – спросил Ульрих.
– Ах, это невозможно сказать. Он хороший! –
ответила сестра и засмеялась.
– Ты не можешь придавать какое‑либо значение ни тому,
что кажется хорошим тебе, ни тому, что кажется таковым Лейнсдорфу! –
сердито возразил Ульрих.
Их лица были, смеясь, напряжены от волнения; легкий ток
вежливой веселости сдерживали более глубокие противоположные токи. Рахиль
ощущала это корешками волос под наколкой, но она сама чувствовала себя такой
несчастной, что это ощущение было гораздо более глухим, чем прежде, и походило
на воспоминание о лучших временах. Красивая округлость ее щек неуловимо
осунулась, черный огонь глаз помутнел от уныния. Будь Ульрих в том настроении, чтобы
сравнивать ее красоту с красотой сестры, он заметил бы, что прежний черный
блеск Рахили раскрошился, как уголек, по которому прокатился тяжелый воз. Но он
не замечал ее. Она была беременна, и никто об этом не знал, кроме Солимана,
который, не понимая реальности беды, отвечал на нее романтическими и
дурашливыми планами.
– Уже несколько веков, – продолжал Ульрих, –
мир знает истинность мысли и потому до известной степени признает разумом
свободу мысли. В это же время у чувства не было ни строгой школы истины, ни
свободы передвижения. Ибо каждая мораль регламентировала для своей эпохи
чувство лишь в той степени, и уж в этих пределах жестко, в какой для действий,
угодных данной морали, нужны были какие‑то основополагающие принципы и чувства.
А остальное отдавала на волю индивидуума, предоставляла личной игре чувств,
неопределенным усилиям искусства и академическому разбору. Приспособляя, таким
образом, чувства к своим потребностям, мораль при этом не развивала чувств,
хотя сама зависит от них. Ведь она же и есть порядок чувств и их единство.
Но тут он остановился. Он почувствовал на своем
разгорячившемся лице заинтересованный взгляд Рахили, хотя совсем, как прежде,
воодушевляться делами господ она уже не могла.
– Смешно, наверно, что я даже здесь, в кухне, говорю о
морали, – сказал он смущенно.
Агата смотрела на него пристально и задумчиво. Он наклонился
поближе к сестре и тихо прибавил с шутливым смешком:
– Но это только другое обозначение такого состояния
страсти, которое ополчается на весь мир!
Без его намерения теперь повторилось противоречие
сегодняшнего утра, когда он выступил в неприятной роля как бы поучающего. Он
ничего не мог поделать. Мораль была для него не конформизмом, не усвоенной
мудростью, а бесконечной совокупностью возможностей жить. Он верил в
способность морали к росту, в ступени схваченности ею, а не только, как то
сплошь да рядом бывает, в ступени ее познания, словно она – нечто готовое, для
чего человек просто недостаточно чист. Он верил в мораль, не веря в какую‑то
определенную мораль. Обычно под ней подразумевают что‑то вроде полицейских
правил для поддержания порядка жизни; а поскольку жизнь не повинуется даже им,
они смахивают на что‑то не целиком выполнимое и, значит, таким жалким путем, на
идеал. Но мораль нельзя сводить на этот уровень. Мораль – это фантазия. Вот что
хотел он заставить увидеть Агату. И второе: фантазия – это не произвол. Если
отдать фантазию на произвол судьбы, это отомстит за себя. Слова вертелись у
него на языке. Он готов был говорить о том слишком мало замечаемом различии,
что разум разные эпохи по‑своему развивали, а нравственную фантазию по‑своему
закрепляли и замыкали. Он готов был говорить об этом, потому что в результате
получается более или менее прямо, несмотря на все сомнения, восходящая через
все передряги истории линия разума и его построений, с одной стороны, а с
другой – похожая на кучу черепков гора чувств, идей, возможностей жизни, гора,
где все они так и лежат послойно, как появлялись и были брошены, пластами
вечного хлама. Потому что другой результат состоит в том, что есть, в конце
концов, бесчисленное множество возможностей иметь то или иное мнение, как
только дело коснется жизненных принципов, но нет ни одной возможности
объединить эти мнения. Потому что результат состоит в том, что мнения эти вступают
в драку друг с другом, не имея никакой возможности прийти к соглашению. Потому
что в общем результат состоит в том, что эмоции болтаются в человечестве, как в
шатающейся бочке вода. И у Ульриха была одна идея, которая уже весь вечер его
преследовала; старая его идея вообще‑то, просто в этот вечер она то и дело
подтверждалась, и он хотел показать Агате, где ошибка и как исправить ее, если
бы все захотели, а за этим стояло ведь только его прискорбнее намерение
доказать, что и открытиям своей собственной фантазии тоже лучше не доверять.
И с легким вздохом, подобным той последней попытке
сопротивления, которую делает, прежде чем сдаться, преследуемая женщина, Агата
сказала:
– Значит, все надо делать «из принципа»?!
И посмотрела, отвечая на его смешок, ему в глаза.
А он ответил:
– Да, но только из какого‑то одного принципа!
И это было совсем не то, что он собирался сказать. Это снова
пришло из области Сиамских Близнецов и Тысячелетнего Царства, где жизнь растет
в волшебной тишине, как цветок, и хотя сказанное им не было взято с потолка,
указывало оно как раз на границы мысли, которые обманчивы и пустынны. Взгляд
Агаты напоминал расколотый агат. Скажи он ей в эту секунду чуть больше или
дотронься до нее рукой, случилось бы что‑то, что испарилось бы прежде, чем она
смогла бы определить, что это было. Ибо Ульрих не хотел сказать больше. Он взял
какой‑то фрукт и нож и принялся чистить плод. Он был счастлив, оттого что
расстояние, еще недавно отделявшее его от сестры, слилось в безмерную близость,
но был и рад, когда им в этот миг помешали.
С хитрым видом командира патруля, застигшего врасплох
противника на биваке, в кухню заглянул генерал.
– Простите, что помешал! – воскликнул он, входя.
Но tete a tete с братом, сударыня, не такое уж страшное преступление!
А к Ульриху он обратился со словами:
– Тебя ищут, как иголку в стоге сена!
И тогда Ульрих сказал генералу то, что он хотел сказать
Агате. Но сначала спросил:
– Кто ищет?
– Я же должен был повести тебя к министру! –
упрекнул его Штумм.
Ульрих отмахнулся.
– Да уже и не нужно, – сказал генерал
добродушно. – Старик‑то как раз ушел. Но мне, по моим собственным
надобностям, придется еще, когда сударыня найдет себе лучшее общество, чем
твое, допросить тебя насчет войны религий, если ты соблаговолишь вспомнить свои
же слова.
– Мы как раз об этом и говорим, – ответил Ульрих.
– Как интересно! – воскликнул генерал. –
Сударыня, значит, тоже занимается моралью?
– Мой брат вообще только о морали и говорит, –
поправила его Агата с улыбкой.
– Сегодня это был прямо гвоздь программы! –
вздохнул Штумм. – Лейнсдорф, например, всего несколько минут назад сказал,
что мораль так же важна, как еда. Я так не думаю! – сказал он, с
удовольствием склоняясь над сладостями, поданными ему Агатой. – Это была
шутка.
Агата утешила его.
– Я тоже так не думаю! – сказала она.
– У офицера и у женщины должна быть мораль, но они не
любят говорить об этом! – продолжал импровизировать генерал. – Разве
я не прав, сударыня?
Рахиль усердно вытирала своим передником кухонный стул,
который она принесла генералу, и слова его поразили ее в самое сердце; у нее
чуть не хлынули слезы.
А Штумм снова теребил Ульриха:
– Так как же обстоит дело с войной религий? – Но
не успел Ульрих раскрыть рот, как он уже снова прервал его словами: – У меня,
знаешь ли, такое чувство, что и твоя кузина ищет тебя по всем комнатам, и я
опередил ее только благодаря своей воинской выучке. Я должен, значит,
использовать время. Мне уже, понимаешь, не нравится то, что там происходит! Нас
просто шельмуют! А она… как бы это сказать? Она отпустила поводья! Знаешь, что
решили?
– Кто решил?
– Многие уже ушли. Некоторые остались и очень
внимательно прислушиваются к происходящему, – разъяснил генерал. –
Кто решает, сказать, таким образом, нельзя.
– Тогда, пожалуй, лучше будет, если ты сперва скажешь,
что они решили, – нашел Ульрих.
Штумм фон Бордвер пожал плечами.
– Ну, ладно. Но в процедурном смысле слова это, к
счастью, никакое не решение, – уточнил он. – Ибо все ответственные
лица, слава богу, вовремя удалились. Можно, значит, сказать, что это всего лишь
частное постановление, предложение, голос меньшинства. Я буду стоять на том,
что официально мы ничего об этом не знаем. Но ты должен сказать своему
секретарю, чтобы ничего не попало в протокол. Извините, сударыня, –
обратился он к Агате, – что я говорю о делах.
– Но что, собственно, случилось? – спросила она.
Штумм сделал широкий жест.
– Фейермауль… если сударыня помнит этого молодого
человека, которого мы пригласили, собственно, только затем… как бы это
сказать?.. потому что он представитель духа времени, а нам ведь все равно
пришлось приглашать и оппозиционных представителей. Можно было, значит,
надеяться, что, несмотря на все, и даже с какими‑то духовными стимулами,
удастся поговорить о вещах, имеющих, увы, большое значение. Ваш брат в курсе
дела, сударыня. Предполагалось свести министра с Лейнсдорфом и с Арнгеймом,
чтобы посмотреть, не возражает ли Лейнсдорф против некоторых… патриотических
концепций. И в общем‑то я вполне доволен, – доверительно обратился он
снова к Ульриху, – в этом отношении все уладилось. Но пока это
происходило, Фейермауль и другие…– Тут Штумм счел необходимым вставить
пояснение для Агаты: – Так вот, представитель мнения, что человек есть этакое
мирное и нежное создание, с которым нужно ласково обращаться, и представители,
утверждающие приблизительно противоположное, а потому уверенные, что для
порядка нужна сильная рука и все такое, – этот Фейермауль и эти другие
вступили в спор и, прежде чем тому удалось помешать, приняли общее
постановление.
– Общее? – удостоверился Ульрих.
– Да. Я только рассказал все так, словно это забавная
шутка, – заверил его Штумм, с удовольствием признав теперь невольный
комизм своего изложения. – Никто этого не ждал! А поскольку сегодня мне
еще довелось как бы по делам службы посетить Моосбругера, то теперь все в
министерстве будут убеждены, что это моих рук дело!
Тут Ульрих расхохотался и стал время от времени прерывать
смехом дальнейший рассказ Штумма, что вполне понимала только Агата, а сам его
друг несколько раз довольно обиженно замечал, что у Ульриха, должно быть,
разошлись нервы. Но то, что произошло, слишком соответствовало образцу, только
что нарисованному сестре Ульрихом, чтобы его не обрадовать. Группа Фейермауля
вышла на арену в последний момент, чтобы спасти то, что еще можно было спасти.
Цель в таких случаях бывает менее ясна, чем намерение. Молодой поэт Фридель
Фейермауль – в кругу близких именовавшийся Пепи, ибо он восторгался старой
Веной и старался походить на молодого Шуберта, хотя родился в венгерском
провинциальном городке, – верил в миссию Австрии и верил, кроме того, в
человечество. Ясно, что такая кампания, как параллельная акция, если он не
участвовал в ней, должна была с самого начала беспокоить его. Как могла
процветать без него общечеловеческая кампания с австрийским оттенком или австрийская
кампания с оттенком общечеловеческим! Высказал это он, впрочем, пожимая
плечами, только своей приятельнице Докукер, но та, как вдова, делающая честь
своей родине, и к тому же хозяйка блистательного салона, превзойденного салоном
Диотимы только в последний год, говорила это каждому влиятельному лицу, с
которым ей случалось иметь дело. Так пошел слух, что параллельная акция в
опасности, если не… это «если не» и эта «опасность» оставались, разумеется,
немного неопределенными, ибо сперва следовало заставить Диотиму пригласить
Фейермауля, а уж там было бы видно. Но толки о какой‑то опасности, исходящей от
отечественной акции, насторожили тех бдительных политиков, что не признавали
«отечества», а признавали только материнское начало, народ, который жил в навязанном
ему браке с государством, терпя всяческие помыкания с его стороны; они давно
уже подозревали, что из всей параллельной акции выйдет лишь новый гнет. И хотя
они из вежливости это скрывали, предотвращению такой опасности они придавали
меньше значения – ведь отчаявшиеся гуманисты среди немцев всегда попадались, но
в целом они оставались угнетателями и паразитами государства! – чем
полезному указанию на то, что сами немцы признают, как опасен их народный дух.
Поэтому госпожа Докукер и поэт Фейермауль получили благотворную поддержку, в
причины которой они вдаваться не стали, и Фейермауль, обладавший репутацией
человека чувства, загорелся мыслью сказать ни больше ни меньше как самому
военному министру что‑нибудь в пользу любви и мира. Почему именно военному
министру и какая отводилась ему роль, оставалось опять‑таки неясно, но сама
мысль была так великолепна и драматична, что никаких других подтверждений она и
не требовала. Это находил и Штумм фон Бордвер, вероломный генерал, которого
любознательность приводила порой в салон госпожи Докукер без ведома Диотимы;
кроме того, благодаря его же усилиям, первоначальное мнение, что магнат военной
промышленности Арнгейм есть составная часть опасности, уступило место мнению,
что мыслитель Арнгейм есть важная составная часть добра.
До сих пор, стало быть, все шло так, как то соответствовало
ожиданиям участников, и тот факт, что состоявшийся сегодня разговор министра с
Фейермаулем не дал, несмотря на помощь госпожи Докукер, ничего, кроме
нескольких блесток фейермаулевского ума и терпеливого внимания к ним его
превосходительства, – этот факт тоже был в порядке вещей. Но потом у
Фейермауля нашлись резервы; а поскольку его войско состояло из молодых и
немолодых литераторов, надворных советников, библиотекарей и нескольких друзей
мира, – короче, из людей разного возраста и положения, объединенных
любовью к старому отечеству и его общечеловеческой миссии, любовью, с
одинаковым пылом вступавшейся за восстановление отмененных конных омнибусов с
их исторической тройкой и за венский фарфор, и поскольку в течение вечера эти
верные защитники старины вступали в разнообразные контакты со своими
противниками, которые тоже ведь не размахивали открыто ножами, то и дело
возникали дискуссии, где мнения сталкивались как попало. Это соблазнило и
Фейермауля, когда его отпустил военный министр, а назидательное внимание
госпожи Докукер было чем‑то на время отвлечено. Штумм фон Бордвер мог только
сказать, что Фейермауль вступил в чрезвычайно оживленную беседу с каким‑то
молодым человеком, описание которого не исключало, что это был Ганс Зепп. Во
всяком случае, это был один из тех, кому нужен козел отпущения, чтобы взвалить
на него вину за все беды, с которыми они не могут справиться; ведь национальное
чванство есть лишь тот особый случай, когда по искреннему убеждению выбираешь
себе такого козла отпущения, который не состоит с тобой в кровном родстве и
вообще как можно меньше похож на тебя самого. Известно, что когда злишься, это
большое облегчение – вылить злость на кого‑то, даже если он и ни при чем; но
менее известно это относительно любви. А между тем дело тут обстоит точно так
же, и любовь часто случается выливать на кого‑то, кто ни при чем, поскольку
другой возможности вылиться она не находит. Фейермауль, например, был
деятельный молодой человек, способный в борьбе за собственную выгоду быть
весьма недобрым, но его коньком был «человек», и как только он начинал думать о
человеке вообще, его неудовлетворенная доброта не знала удержу. Ганс Зепп,
напротив, был, в сущности, добрый малый, у которого даже не хватало духу
обмануть директора Фишеля, но зато его пунктиком был «не‑немецкий человек», на
которого он злобно сваливал вину за все, чего не мог изменить. Одному богу
известно, о чем они говорили друг с другом сначала; должно быть, они сразу сели
каждый на своего конька и двинулись один на другого, ибо Штумм сказал:
– Право, не пойму, как это получилось, но вдруг рядом
оказались другие, потом сразу набежала целая толпа, и наконец их обступили все,
кто был в комнатах!
– А ты знаешь, о чем они спорили? – спросил
Ульрих.
Штумм пожал плечами.
– Фейермауль крикнул ему: «Вы хотите ненавидеть, и
ненавидеть не способны! Ибо каждому человеку свойственна от рождения любовь!»
Или что‑то в этом роде. А тот кричал: «А вы хотите любить? Но на это вы
способны еще меньше, вы, вы…» Дословно передать не могу, ибо из‑за мундира я
должен был держаться на некотором расстоянии.
– О, – сказал Ульрих, – это уже самое
главное! – И он повернулся к Агате, ища глазами ее взгляда.
– Самое главное – резолюция! – напомнил Штумм.
Они чуть не съели друг друга, и вдруг, ни с того ни с сего,
из этого получилась совместная и весьма подлая резолюция! При всей своей
округлости Штумм казался воплощением серьезности.
– Министр тут же удалился, – сообщил он.
– Какую же они вынесли резолюцию? – спросили брат
и сестра,
– Не могу сказать точно, – ответил Штумм, –
ибо я, конечно, тоже сразу исчез, а они тогда еще не кончили. Да такое и не
запомнишь. Что‑то в пользу Моосбругера и против военных!
– Моосбругер? С чего бы это? – засмеялся Ульрих.
– «С чего бы это?»! – ехидно повторил
генерал. – Тебе хорошо смеяться, а я остаюсь вот с таким носом! Или, в
лучшем случае, у меня будет писанины на целый день. Разве, имея дело с
подобными людьми, можно сказать «с чего бы»?! Может быть, виноват этот старый
профессор, который сегодня везде выступал за повешение и против милосердия. А
может быть, причина в том, что в последние дни газеты опять занялись этим
чудовищем. Во всяком случае, речь вдруг зашла о нем. Это надо отменить! –
заявил он с несвойственной ему твердостью.
В эту минуту в кухню почти следом друг за другом вошли
Арнгейм, Диотима, даже Туцци и граф Лейнсдорф. Арнгейм услыхал голоса, будучи в
передней. Он собирался уже тайком уйти, ибо возникший переполох дал ему надежду
уклониться на сей раз от объяснения с Диотимой, а на следующий день он опять
уезжал на какое‑то время. Но любопытство побудило его заглянуть в кухню, и
поскольку Агата увидела его, вежливость не позволила ему удалиться. Штумм сразу
же засыпал его вопросами о положении вещей.
– Могу привести вам даже подлинный текст, –
ответил, улыбаясь, Арнгейм. – Кое‑что было настолько забавно, что я не
удержался и украдкой записал.
Он извлек из бумажника карточку и, расшифровывая свои
стенографические заметки, медленно прочел содержание проектируемого манифеста:
– «По предложению господ Фейермауля и…– другую фамилию
я не разобрал, – отечественная акция постановила: каждый должен быть готов
умереть за собственные идеи, но тот, кто заставляет людей умирать за чужие идеи
– убийца!» Так было предложено, – прибавил он, – и у меня не было
впечатления, что что‑то еще изменят!
Генерал воскликнул:
– Это дословный текст! Именно это слышал и я! До чего
же тошнотворны эти интеллектуальные дебаты!
Арнгейм кротко сказал:
– Это говорит о том, что нынешняя молодежь хочет
стабильности и руководства.
– Но там же не только молодежь, – с отвращением
возразил Штумм, – даже лысые стояли и поддакивали!
– Тогда это говорит о потребности в руководстве
вообще, – сказал Арнгейм, приветливо кивнув головой. – Это сегодня
потребность всеобщая. Резолюция основана, если не ошибаюсь, на одной
современной книге.
– Вот как? – сказал Штумм.
– Да, – сказал Арнгейм. – И конечно,
резолюцию эту нужно игнорировать. Но если бы удалось использовать ту душевную
потребность, которая в ней выражается, это окупилось бы. . Генерал явно
несколько успокоился; он повернулся к Ульриху:
– У тебя есть какая‑нибудь идея, что можно тут сделать?
. – Конечно! – ответил Ульрих.
Внимание Арнгейма было отвлечено Диотимой.
– Так изволь, – тихо сказал генерал, – выкладывай!
Я предпочел бы, чтобы руководство осталось за нами!
– Ты должен ясно представить себе, что, собственно,
произошло, – сказал Ульрих не торопясь. – Люди ведь совершенно правы,
когда один упрекает другого за то, что тот хотел бы любить, если бы только мог
любить, а второй отвечает первому, что в точности то же самое относится и к
ненависти. Это относится вообще ко всем чувстствам. В ненависти есть сегодня
какая‑то уживчивость, а, с другой стороны, чтобы испытывать к человеку то, что
было бы действительно любовью… я утверждаю,коротко сказал Ульрих, – что
таких двух человек еще не существовало на свете!
– Это, конечно, очень интересно, – быстро прервал
его генерал, – ибо мне совершенно непонятно, как ты можешь это утверждать.
Но завтра я должен буду писать отчет о сегодняшнем вечере и потому заклинаю
тебя принять это во внимание! В армии самое важное – чтобы всегда можно было
доложить о каком‑то прогрессе. Известный оптимизм необходим даже при поражении,
такова специфика профессии. Так как же мне представить то, что произошло, как
прогресс?
– Напиши, – подмигнув, посоветовал Ульрих, –
«это было не что иное, как просто‑напросто месть моральной фантазии»!
– Но ведь так в армии не пишут! – раздраженно
ответил Штумм.
– Тогда не употребляй этих слов, – продолжал Ульрих
серьезно, – и напиши так: все творческие эпохи отличались строгостью. Нет
глубокого счастья без глубокой моральности. Нет моральности, если для нее нет
какой‑то прочной базы. Нет счастья, которое не основывалось бы на каком‑то
убеждении. Без морали не живут даже животные. Но человек сегодня уже не знает,
с какой моралью…
Штумм прервал и эту спокойно, казалось бы, лившуюся
диктовку:
– Дорогой мой, я могу говорить о моральном состоянии
какого‑то подразделения, о морали боя или о морали какой‑нибудь бабенки, но
всегда о морали в каком‑то конкретном смысле. А о морали вообще говорить в
военном рапорте так же нельзя, как о фантазии и о господе боге. Ты же сам
знаешь!
Диотима смотрела, как Арнгейм стоит у окна ее кухни, это
было странно интимное зрелище, после того как они за весь вечер обменялись
только несколькими осторожными словами. Она вдруг почувствовала сейчас
противоречивое желание продолжить прерванный разговор с Ульрихом. В голове ее
царило то приятное отчаяние, которое, врываясь одновременно с разных сторон,
ослабляется и превращается чуть ли не в отрадно‑спокойное ожидание. Давно
предвиденный крах Собора был ей безразличен. Неверность Арнгейма была ей, как
она думала, тоже почти безразлична. Он смотрел на нее, когда она входила, и на
миг старое чувство вернулось: их, соединяло живое пространство. Но потом она
вспомнила, что Арнгейм уже несколько недель избегает ее, и мысль «Сексуальный
трус!» возвратила ее коленям силу, чтобы величаво прошествовать к нему. Арнгейм
видел это – как она глядит на него, как медлит, как сокращается расстояние; над
замерзшими дорогами, бесконечное множество которых соединяло их, витало
предчувствие, что они снова оттают. Он стоял спиной к остальным, но в последний
момент он и Диотима сделали поворот, который привел их к Ульриху, генералу
Штумму и другим, находившимся на другой стороне.
Во всех своих формах, от наитий необыкновенных людей до
связующей народы пошлятины, то, что Ульрих называл моральной фантазией, или,
проще говоря, чувством, представляет собой одно сплошное вековое брожение без
выбраживания. Человек – существо, не способное обойтись без восторга. А восторг
– это состояние, когда все его чувства и мысли проникнуты одним и тем же дуком.
Ты думаешь, что восторг, чуть ли не наоборот, – это состояние, когда одно
чувство чрезвычайно сильно и – говорят же: увлеченность! – увлекает за
собой все другие! Нет ты ничего не хотел об этом сказать? Тем не менее это так.
Это и так тоже. Но сила такого восторга лишена опоры. Чувство и мысль получают
стойкость только друг от друга, только в совокупности, они должны быть как‑то
одинаково направлены и увлекать друг друга в одинаковой мере. И ведь всеми
средствами – наркотиками, воображением, внушением, верой, убеждениями, а часто
только с помощью упрощающей все на свете глупости – человек стремится достичь
состояния, подобного этому. Он верит в идеи не потому, что они иногда верны, а
потому, что он должен верить. Потому что он должен содержать в порядке свои
эмоции. Потому что он должен заткнуть какой‑то иллюзией дыру между стенами
своей жизни, дыру, через которую его чувства иначе разбегутся куда попало.
Правильнее было бы, пожалуй, не отдаваться преходящим иллюзорным состояниям, а
хотя бы искать условий для подлинного восторга. Но хотя в общем число решений,
зависящих от чувства, бесконечно больше числа решений, которые можно принять
чистым разумом, и хотя все события, волнующие человечество, порождает фантазия,
оказывается, что надличный порядок наведен только в вопросах разума, а для
чувства не сделано ничего, что заслуживало бы названия совместного усилия или
хотя бы намекало на отчаянную необходимость такого усилия.
Приблизительно так – под понятные протесты генерала –
говорил Ульрих.
Он видел в событиях этого вечера, хотя они были довольно
бурными и при неблагоприятном истолковании могли иметь даже серьезные
последствия, только пример бесконечного беспорядка. Господин Фейермауль был ему
в этот момент так же безразличен, как любовь к человечеству, национализм так же
безразличен, как господин Фейермауль, и напрасно спрашивал его Штумм, как
дистиллировать из этого крайне личного мнения идею ощутимого прогресса.
– Доложи, – отвечал Ульрих, – что это
Тысячелетняя Религиозная Война. И никогда еще люди не были так плохо оснащены
для нее, как в наше время, потому что мусор «напрасно прочувствованного»,
который одна эпоха наваливает на другую, образовал уже высокую гору, а никаких
мер против этого не предпринимается. Таким образом, военное министерство может
спокойно ждать следующего всеобщего бедствия.
Ульрих предсказывал будущее, не подозревая о том. Да его и
не интересовали действительные события, он боролся за свое блаженство. Он
пытался не упустить из виду ничего, что могло бы этому блаженству
воспрепятствовать. Поэтому он и смеялся и вводил в заблуждение других, делая
вид, что он издевается и преувеличивает. Он преувеличивал для Агаты; он
продолжал свой разговор с ней, и не только этот последний. На самом деле он
сооружал бастион мыслей против нее, зная, что в определенном месте этого
бастиона есть маленькая задвижка: стоит потянуть ее – и все будет затоплено и
погребено чувством. И думал он непрестанно, в сущности, об этой задвижке.
Диотима стояла близ него и улыбалась. Чувствуя какие‑то
усилия Ульриха ради сестры, она грустно растрогалась, забыла сексологию, и что‑то
открылось
– наверно, будущее, но немного, во всяком случае,
открылись и ее губы.
Арнгейм спросил Ульриха:
– А по‑вашему, против этого можно что‑либо предпринять?
Тон, каким он задал этот вопрос, давал понять, что он увидел
за преувеличением серьезность, но находит преувеличенной и ее.
Туцци сказал Диотиме:
– Во всяком случае, нельзя допускать, чтобы все это
получило огласку.
Ульрих ответил Арнгейму:
– Неужели это не очевидно? Перед нами сегодня слишком
много возможностей чувствовать и жить. Но разве эта трудность не тождественна
той, которую преодолевает разум, когда оказывается перед тьмой фактов и целой
историей теорий? А для него мы нашли незавершенную, но все же строгую линию
поведения, которую мне незачем вам описывать. Так вот, я спрашиваю вас, не
возможно ли нечто подобное и для чувства? Мы же, несомненно, хотим понять,
зачем мы явились на свет, это главный источник всякого насилия в мире. И другие
эпохи пытались сделать это своими недостаточными средствами, а великий век
опыта вообще еще не направлял на это свой ум…
Арнгейм, который быстро все схватывал и любил прерывать,
умоляюще положил руку ему на плечо.
– Да ведь это означало бы растущую связь с
богом! – воскликнул он приглушенно и предостерегающе.
– Разве это было бы самое страшное? – ответил
Ульрих не без насмешливой язвительности по поводу этого опрометчивого
страха. – Но так далеко я и не заходил!
Арнгейм сразу взял себя в руки и улыбнулся:
– После долгого отсутствия найти кого‑то неизменившимся
– сущая радость. В наши дни это бывает так редко! – сказал он.
Впрочем, он и правда обрадовался, как только почувствовал
себя в безопасности благодаря этой доброжелательной обороне. Ульрих мог ведь и
вернуться к тому нескладному предложению службы, и Арнгейм был благодарен ему
за то, что он с безответственным упрямством чурался всяких земных дел.Нам надо
бы при случае об этом поговорить, – прибавил он сердечно. – Мне
неясно, как вы представляете себе это практическое применение наших
теоретических взглядов.
Ульрих знал, что это действительно еще неясно. Он ведь имел
в виду не «жизнь исследователя», не жизнь «в свете науки», а «поиски чувства»,
подобные поискам истины, с той только разницей, что дело тут было не в истине.
Он поглядел вслед Арнгейму, который направился к Агате. Там стояла и Диотима;
Туцци и граф Лейнсдорф уходили и приходили. Агата болтала со всеми и думала:
«Почему он со всеми говорит?! Ему следовало уйти со мной! Он обесценивает то,
что сказал мне!» Некоторые слова, до нее долетавшие, нравились ей, но все‑таки
причиняли ей боль. Все, что исходило от Ульриха, снова причиняло ей теперь
боль, и ей вдруг еще раз в этот день захотелось убежать от него. Она не
решалась поверить, что ее, при ее односторонности, было бы ему достаточно, и
мысль, что они вскоре отправятся домой просто как двое знакомых, сплетничающих
о проведенном вечере, была ей невыносима! А Ульрих продолжал думать: «Арнгейм
никогда этого не поймет!» И дополнил это: «Человек науки ограничен именно в
чувстве, а уж человек практический и подавно. Это так же необходимо, как
устойчивое положение ног, если надо что‑то схватить руками». При обычных
обстоятельствах он и сам был таким. Как только он начинал думать о чем‑либо,
хотя бы даже о самом чувстве, он, допускал чувство лишь с оглядкой. Агата
называла это холодностью; но он знал: если хочешь быть полностью чем‑то другим,
надо сначала, как при смертельном риске, отказаться от жизни, ибо нельзя
представить себе, как оно пойдет дальше! Его это влекло, и сейчас он этого уже
не боялся. Он долго глядел на сестру. На оживленную игру речи на ее не
затронутом этой речью, глубинном лице. Он хотел попросить ее уйти с ним. Но,
прежде чем он покинул свое место, с ним заговорил Штумм, снова подошедший к
нему. Славный генерал любил Ульриха; он уже простил ему прутки о военном
министерстве, дай слова о «религиозной войне» Штумму почему‑то понравились, в
них было что‑то торжественно‑воинское, как дубовые листья на форменной фуражке
или громкое «ура» в день рождения кайзера. Он взял своего друга под руку и
отвел Ульриха в сторону, чтобы их не слышали.
– Знаешь, ты, по‑моему, прекрасно сказал, что все
события – порождение фантазии, – начал он. – Конечно, это больше мое
личное, чем мое официальное мнение по этому поводу.
Он предложил Ульриху папиросу.
– Мне надо идти домой, – сказал Ульрих.
– Твоя сестра великолепно проводит время, не мешай
ей! – сказал Штумм. – Арнгейм ухаживает за нею вовсю. А сказать я
тебе хотел вот что: никому теперь нет настоящей радости от великих идей
человечества. Ты должен дать какой‑то новый толчок. Я хочу сказать: время
проникается новым духом, и его‑то ты и должен взять в свои руки!
– Как ты додумался до этого?! – недоверчиво
спросил Ульрих.
– Так уж. – Штумм не стал вдаваться в подробности
и настойчиво продолжал: – Ты же тоже за порядок, судя по всему, что ты
говоришь. И вот я спрашиваю себя: человек больше добр или ему больше нужна
сильная рука? Это характерно для нашей сегодняшней потребности в
определенности. Словом, я ведь уже сказал тебе, что я успокоился бы, если бы ты
снова взял на себя руководство Акцией. Иначе просто неизвестно, что выйдет из
всех этих разговоров!
Ульрих засмеялся.
– Знаешь, что я теперь сделаю! Я сюда больше не
приду! – сказал он счастливо.
– Почему же? – вознегодовал Штумм. – Окажутся
правы те, кто говорит, что ты никогда не обладал настоящей силой!
– Если бы я открыл людям свои мысли, они бы и подавно
так говорили! – со смехом ответил Ульрих, освобождаясь от своего друга.
Штумм рассердился, но затем его добродушие победило, и,
пожимая плечами, он сказал:
– Эти истории чертовски сложны. Я даже подумывал, что
самое лучшее было бы, если бы за все эти неразрешимые вещи взялся вдруг какой‑нибудь
настоящий дурак, этакая Жанна д'Арк, он, может быть, и помог бы нам!
Взгляд Ульриха искал сестру и не находил ее. Когда он
спросил о ней Диотиму, из комнат как раз вернулись Лейнсдорф и Туцци и
сообщили, что все расходятся.
– Я сразу сказал, – возбужденно бросил хозяйке
дома его сиятельство,то, что они говорили, – это не настоящее их мнение. И
госпожу Докукер осенила поистине спасительная мысль: решили продолжить
сегодняшнее собрание в другой раз. Но Фейермауль, или как там его, прочтет
тогда какое‑то длинное свое стихотворение, и дело пойдет спокойнее. Из‑за
спешности я, конечно, позволил себе дать согласие и от вашего имени!
Тут только Ульрих узнал, что Агата вдруг попрощалась и
покинула дом без него; ему передали, что она не хотела мешать ему своим
решением.
|
