 Увеличить |
18
Моосбругер
В это время публику занимало дело Моосбругера.
Моосбругер был плотник, рослый, широкоплечий, поджарый
человек, с волосами как шкурка коричневого барашка и добродушно сильными
лапами. Добродушную сиду и порядочность выражало и его лицо, и кто их не увидел
бы, тот почувствовал бы их по запаху, крепкому, честному, сухому запаху
рабочего дня, неотъемлемому от этого тридцатилетнего человека и идущему от
общения с деревом и от работы, требующей рассудительности не меньше, чем
напряжения.
Люди останавливались как вкопанные, впервые увидев это лицо,
наделенное богом всеми приметами доброты, ибо обычно Моосбругер ходил в
сопровождении двух вооруженных судебных охранников, с крепко связанными спереди
руками и на прочной стальной цепочке, ручку которой держал один из
сопровождавших.
Когда он замечал, что на него смотрят, на его широком
добродушном лице с нечесаной шевелюрой, усами и бородкой появлялась улыбка;
носил он короткий черный пиджак и светло‑серые брюки, шагал по‑военному широко,
больше всего занимала судебных репортеров эта улыбка. Улыбка эта могла быть
смущенной или лукавой, иронической, коварной, скорбной, безумной, кровожадной,
жуткой,явно перебирая противоречивые определения, они, казалось, отчаянно
старались найти в этой улыбке что‑то такое, чего, видимо, нигде больше не
находили во всем его добропорядочном облике.
Ведь Моосбругер зверски убил уличную женщину, проститутку
самого низкого разряда. Репортеры точно описали рану на шее – от гортани до
затылка, а также две колотых раны в груди, прошедшие сквозь сердце, две на
левой стороне спины и надрезы на грудях, которые были почти отделены от тела;
репортеры выразили свое отвращение к описанному, но не остановились, пока не
насчитали еще тридцать пять уколов в живот и не объявили о резаной ране почти
от пупка до крестца, продолженной вверх по спине множеством более мелких, а
также о следах удушения на горле. Они не находили обратного пути от всех этих
ужасов к добродушному лицу Моосбругера, хотя сами были людьми добродушными, и
все‑таки описали случившееся объективно, компетентно и явно задыхаясь от
напряжения. Даже напрашивавшимся объяснением, что, мол, перед ними
душевнобольной, – ибо Моосбругер уже несколько раз попадал в сумасшедший
дом за подобные преступления, – они не воспользовались, хотя сегодня
хороший репортер прекрасно разбирается в таких вопросах; они, казалось, пока
еще никак не хотели отказываться от злодея и выпускать этот случай из
собственного мира в мир больных, в чем были согласии с психиатрами, успевшими
столько же раз объявить Моосбругера здоровым, сколько и невменяемым. А потом,
как ни странно, случилось так, что, едва узнав о патологических выходках
Моосбругера, тысячи людей, осуждающих газеты за их падкость на сенсации, сразу
восприняли эту новость как «что‑то наконец интересное» – и вечно спешащие
чиновники, и их четырнадцатилетние сыновья, и погруженные в домашние заботы
супруги. Вздыхали, правда, по поводу такого выродка, но заняты были им истовее,
чем делом собственной жизни. И в эти дни какой‑нибудь добропорядочный начальник
отдела или управляющий банком вполне мог, ложась в постель, сказать своей
сонной супруге: «Что бы ты сейчас сделала, если бы я был Моосбругером…»
Ульрих, когда его взгляд упал на это отмеченное участием
бога лицо над наручниками, тут же повернул обратно, сунул часовому близлежащего
окружного суда несколько папирос и спросил об арестанте, который, во‑видимому,
недавно прошел под конвоем через эти ворота, так он узнал… но так, должно быть,
происходили подобные вещи прежде, поскольку часто о них повествуют в этой
манере, да и сам Ульрих почти верил, что так оно и было, но современная правда
состояла в том, что он просто прочел обо всем в газете. Прошло еще много
времени, прежде чем он лично познакомился с Моосбругером, а увидеть его дотоле
воочию Ульриху удалось только один раз во время слушания дела. Вероятность
узнать что‑либо необычное из газеты гораздо больше, чем вероятность столкнуться
с этим самому; другими словами, в области абстракции происходят сегодня более
существенные вещи, а менее значительные – в действительности.
Узнал же Ульрих этим путем об истории Моосбругера примерно
следующее.
Моосбругер был в детстве бедным пастушонком в такой
крошечной деревушке, что к ней даже проселочной дороги не было, и беден он был
настолько, что ни разу не разговаривал с девушкой. На девушек он мог всегда
только глядеть – и позднее, в годы ученья, и уж подавно потом, когда скитался.
Надо только представить себе, что это значит. На то, чего желаешь так же естественно,
как хлеба или воды, можно всегда только глядеть. Через некоторое время желаешь
этого уже неестественно. Она проходит мимо, и юбки колышутся над ее икрами. Она
перелезает через забор и становится видна до колена. Ты глядишь ей в глаза, и
они делаются непроницаемыми. Ты слышишь, как она смеется, быстро оборачиваешься
и видишь лицо, такое же неподвижно круглое, как норка, в которую только что
юркнула мышь.
Понятно поэтому, что даже после первого убийства девушки
Моосбругер оправдывался тем, что его постоянно преследуют духи, взывающие к
нему день и ночь. Они поднимали его с постели, когда он спал, и мешали ему во
время работы; еще он слышал, как они днем и ночью разговаривают и спорят между
собой. Это не была душевная болезнь, и Моосбругер терпеть не мог, когда об этом
так говорили; он, правда, сам иногда украшал это воспоминаниями о церковных
проповедях или излагал с учетом советов насчет симуляции, которые можно
получить в тюрьмах, но материал был всегда наготове; он только немного тускнел,
когда внимание от него отвлекалось.
Так было и во время скитаний. Зимой плотнику трудно найти
работу, и Моосбругер часто неделями жил без крова. Идешь, бывает, целый день,
приходишь в селенье, а пристанища нет. Шагай дальше до поздней ночи. Поесть нет
денег, вот и пьешь водку, пока не зарябит в глазах и тело само не пойдет. В
ночлежку проситься не хочется, несмотря на теплый суп, отчасти из‑за насекомых,
отчасти из‑за унижений, которых там натерпишься; лучше уж добыть, побираясь,
крейцер‑другой и залезть на сеновал к какому‑нибудь крестьянину. Без спросу,
конечно, а то сперва долго проси, а потом только обиду терпи. Утром, правда, из‑за
этого часто выходит ссора и донос насчет хулиганства, бродяжничества и
нищенства, и постепенно толстеет подшивка судимостей, которую каждый новый
судья преподносит с таким важным видом, словно она‑то и объясняет Моосбругера.
А кому бы задуматься, что это значит – днями и неделями не
мыться по‑настоящему. Кожа становится такой заскорузлой, что позволяет делать
только грубые движения, даже если хочется сделать ласковое, и под такой корой
затвердевает живая душа. Рассудок, должно быть, задет этим меньше, необходимое
продолжаешь делать вполне разумно; он, должно быть, горит, как маленький огонек
в огромном ходячем маяке, полном растоптанных дождевых червей и кузнечиков, но
все личное тут раздавлено, и ходит лишь охваченное брожением органическое
вещество. И вот когда Моосбругер, скитаясь, шел по деревне или по пустынной
дороге, на пути его встречались целые процессии женщин. Сперва одна женщина и
только через полчаса, правда, другая, но даже если они появлялись через такие
большие промежутки и никакого отношения друг к другу не имели, в общем это были
все равно процессии. Они шли из одной деревни в другую или просто на минутку
выбегали из дома, они носили толстые платки или кофты, змейчато обтягивавшие
бедра, они входили в теплые горницы, или вели перед собой своих детей, или были
на дороге так одиноки, что их можно было сшибить камнем, как ворону. Моосбругер
утверждал, что он не садист, убивающий удовольствия ради, потому что
вдохновляло его всегда только отвращение к этому бабью, и так оно, наверно, и
есть, ведь можно понять и кошку, которая сидит перед клеткой, где прыгает вверх
и вниз толстая золотистая канарейка, или хватает лапой мышь, отпускает, опять
хватает, чтобы еще раз увидеть, как та бежит; а что такое собака, друг
человека, которая бежит за катящимся колесом и только понарошку кусает его? В
таком отношении к живому, движущемуся, безмолвно катящемуся или шмыгающему есть
доля тайной неприязни к радующемуся самому себе со‑существу. И. что, наконец,
было делать, если она кричала? Можно было либо опомниться, либо, если
опомниться‑то не можешь, вдавить ее лицо в землю и набить ее рот землей.
Моосбругер был лишь бродячим плотником, совсем одиноким
человеком, и хотя везде, где он работал, товарищи с ним ладили, друзей у него
не было. Сильнейший инстинкт время от времени жестоко обращал его естество к
внешнему миру; но, может быть, ему и правда не хватало лишь, как он говорил,
воспитания и условий, чтобы сделать из этой потребности что‑нибудь другое,
ангела массовой смерти, поджигателя театра, великого анархиста; ведь
анархистов, сплачивающихся в тайных союзах, он с презрением называл жуликами.
Он был, несомненно, болен: но хотя в основе его поведения явно лежала
патология, отделявшая его от других людей, ему‑то это казалось лишь более
сильным и более высоким сознанием своего «я». Вся его жизнь была до смешного,
до ужаса неуклюжей борьбой за то, чтобы это признали и оценили. Он уже
мальчишкой переломал пальцы своему хозяину, когда тот вздумал его наказать. От
другого он удрал с деньгами – справедливости ради, как он говорил. Ни на одном
месте он не выдерживал долго; он оставался везде до тех пор, пока – так
поначалу всегда бывало – держал людей в робости своим молчаливым трудолюбием
при добродушном спокойствии и здоровенных плечах; но как только люди начинали
обращаться с ним фамильярно и непочтительно, словно наконец раскусили его, он
сматывал удочки, ибо его охватывало жутковатое чувство, будто его кожа сидит на
нем недостаточно плотно. Один раз он сделал это слишком поздно; четыре
каменщика на стройке сговорились доказать ему свое превосходство, сбросив его с
верхнего этажа лесов; услыхав, как они уже хихикают у него за спиной и
подкрадываются, он обрушил на них всю свою огромную силу, спустил одного с двух
лестниц, а двоим другим перерезал на руках все сухожилия. То, что его наказали
за это, перевернуло ему, как он говорил, душу. Он эмигрировал. В Турцию; и
вернулся, ибо мир везде сплачивался против него; ни волшебными словами нельзя
было разрушить этот заговор, ни добротой.
А такие слова он усердно подхватывал в сумасшедших домах и
тюрьмах – крохи французского и латинского, которые он в самых неподходящих
местах вставлял в свои речи, с тех пор как обнаружил, что владение этими
языками дает власть имущим право «выносить решение» о его судьбе. По той же
причине он старался и на судебных заседаниях выражаться по‑книжному, говорил,
например, «это, по‑видимому, является основой моего зверства» или «я ее
представлял себе еще более жестокой, чем обычно бывают, по моему наблюдению,
такого рода бабы»; видя, однако, что и это не производит ожидаемого
впечатления, он нередко принимал театрально эффектную позу и надменно объявлял
себя «анархистом по убеждениям», который в любую минуту мог бы быть спасен
социал‑демократами, если бы захотел одолжаться у этих евреев, злейших
эксплуататоров трудового невежественного народа. И у него таким образом
оказывалась своя «наука», область, недоступная ученым притязаниям его судей.
Обычно это приносило ему в зале суда оценку «недюжинные умственные
способности», почтительное внимание во время процесса и более суровые
наказания, но польщенное его тщеславие воспринимало, в сущности, эти процессы
как почетные периоды его жизни. А потому он ни к кому не пылал такой
ненавистью, как к психиатрам, полагавшим, что со всей его сложной сутью можно
разделаться несколькими иностранными словами, как будто это дело самое
обыденное. Как всегда в таких случаях, медицинские заключения о его психическом
состояний шатались под нажимом вышестоящего мира юридических представлений, и
Моосбругер не упускал ни одной из этих возможностей публично доказать на суде
свое превосходстве над психиатрами и разоблачить их как самодовольных тупиц и
обманщиков, которые ни в чем не смыслят и посадили бы его, если бы он
симулировал, в сумасшедший дом, вместо того чтобы отправить в тюрьму, где ему
действительно место. Ибо он не отрицал своих преступлений, он хотел, чтобы на
них смотрели как на катастрофы грандиозного мировосприятия. Хихикающие бабы
были первыми в заговоре против него; у всех у них имелись ухажеры, а прямое
слово серьезного человека они ни во что не ставили или даже принимали за
оскорбление. Он избегал их, пока мог, чтобы не раздражаться, но не всегда это
удавалось. Бывают дни, когда у мужчины одна дурь в голове и он ни за что не
может взяться, потому что у него от беспокойства потеют руки. И если тогда
поддашься, то можешь быть уверен, что и шагу не сделаешь, как вдали уже, словно
дозор, высланный вперед врагами, замаячит такая ходячая отрава, обманщица,
которая втайне высмеивает мужчину, ослабляя его и ломая перед ним комедию, а то
и еще куда хуже обижая его но своей бессовестности! Вот так и надвинулся конец
той ночи, ночи, безучастно проведенной в пьяной компании с великим шумом, чтобы
утихомирить внутреннюю тревогу. Даже когда ты не пьян, мир бывает ненадежен.
Стены улиц колышутся, как кулисы, за которыми что‑то ждет определенной реплики,
чтобы выйти на сцену. На краю города, где начинается широкое, освещенное луной
поле, становится спокойнее. Там Моосбругеру пришлось повернуть, чтобы найти
окольный путь домой, и тут‑то, у железного моста, к нему пристала эта девчонка.
Она была из тех, что нанимаются к мужчинам, внизу, на пойменных лугах, какая‑нибудь
сбежавшая служанка без места, коротышка, видны были только два завлекающих
мышиных глаза из‑под платка. Моосбругер отверг ее и ускорил шаг; но она стала
клянчить, чтобы он взял ее к себе домой. Моосбругер продолжал шагать – прямо,
за угол, наконец беспомощно взад и вперед; он делал большие шаги, и она бежала
с ним рядом; он останавливался, и она стояла, как тень. Он тянул ее за собой,
вот в чем была штука. Тогда он сделал еще одну попытку ее прогнать: он
повернулся и плюнул ей дважды в лицо. Но это не помогло; она была неуязвима.
Случилось это в отдаленном парке, который им нужно было
пересечь в самом узком его месте. Тут Моосбругер и решил, что у девчонки должен
быть какой‑нибудь защитник поблизости: иначе откуда бы взялась у нее смелость
следовать за ним, несмотря на его неудовольствие? Он схватил лежавший у него в
кармане штанов нож, потому что его хотели разыграть или, может быть, опять
напасть на него: всегда ведь за бабами стоит другой мужчина, который над тобой
насмехается. Да и не показалась ли она ему вообще переодетым мужчиной? Он
видел, как движутся тени, и слышал треск в кустах, а эта нахалка с ним рядом
упорно, как маятник, повторяла свою просьбу снова и снова; но не было ничего,
на что бы могла обрушиться его исполинская сила, и он начал бояться этого
жуткого бездействия.
Когда они вошли в первую, еще очень мрачную улицу, лоб у
него был в поту и он весь дрожал. Не оглядываясь по сторонам, он направился в
кофейню, которая еще была открыта. Он выпил залпом чашку черного, кофе и три
рюмки коньяку и спокойно посидел, может быть, четверть часа; но когда он
расплачивался, опять пришла мысль, что ему делать, если она поджидает его на
улице. Есть такие мысли – как бечевки, опутывающие руки и ноги бесконечными
петлями. И, не успев пройти несколько шагов по темной улице, он почувствовал,
что она – рядом. Теперь она держалась совсем не смиренно, а дерзко и уверенно;
и она уже не просила, а просто молчала. Тут он понял, что никогда от нее не
избавится, потому что это он сам и тянул ее за собой. Слезливое отвращение
наполнило ему глотку. Он шел, а это, наполовину позади него, было опять‑таки
им. В точности так, как всегда при встречах с процессиями. Однажды он сам
вырезал у себя из ноги большую занозу, потому что у него не хватило терпения
ждать врача; совершенно так же чувствовал он свой нож и сейчас – длинный и
твердый, лежал он у него в кармане.
Но прямо‑таки неземным напряжением своего сознания
Моосбругер нашел еще один выход. За оградой, вдоль которой проходила теперь его
дорога, была спортивная площадка; там тебя никто не увидит, и он свернул туда.
Он улегся в тесной будке кассы, уткнувшись головой в угол, где было всего
темнее; мягкое проклятое второе «я» улеглось рядом с ним. Он притворился
поэтому, что засыпает, чтобы потом улизнуть. Но когда он стал тихо, ногами
вперед, выползать, оно опять было здесь и обвило руками его шею. Тут он
почувствовал что‑то твердое в ее или в своем кармане; он извлек это наружу. Он
не знал точно, были ли это ножницы или нож; он пырнул этим. Она утверждала, что
это только ножницы, но это был его нож. Она упала головой в будку он немного
оттащил ее оттуда, на мягкую землю, и колол ее до тех пор, пока совсем не
отделил ее от себя. Потом он постоял рядом с ней еще, может быть, четверть часа
и смотрел на нее, а ночь тем временем опять стала спокойнее и удивительно
гладкой. Теперь она уже не могла обидеть мужчину и повиснуть у него на шее.
Наконец он перенес труп через улицу и положил перед кустом, чтобы ее легче было
найти и похоронить, как он утверждал, ибо теперь она уже была ни при чем.
При слушании дела Моосбругер уготовлял своему защитнику
самые непредвиденные трудности. Он сидел на своей скамье развалясь, как
зритель, кричал прокурору «браво», когда тот приводил какое‑нибудь
доказательство его социальной опасности, казавшееся ему, Моосбругеру, достойным
его, и раздавал похвальные оценки свидетелям, которые заявляли, что никогда не
замечали у него никаких признаков невменяемости. «Вы забавный субъект», –
льстил ему время от времени руководивший слушанием дела судья и добросовестно
стягивал петли, которыми обвиняемый себя опутал. Потом Моосбругер минуту стоял
в удивлении, как затравленный на арене бык, скользил глазами по сторонам и
видел по лицам сидевших вокруг то, чего он понять не мог, – что он вогнал
себя в свою вину на пласт глубже.
Ульриха особенно привлекало то, что в основе самозащиты
Моосбругера несомненно лежал какой‑то смутно вырисовывавшийся план. Ни
намерения убивать у него первоначально не было, ни больным он, дорожа своим
достоинством, не позволял себе быть; о наслаждении вообще не могло идти речи,
речь могла идти только об отвращении и презрении; преступление оказывалось,
таким образом, непредумышленным убийством, к которому его побудило
подозрительное поведение женщины, «этой карикатуры на женщину», как он выразился.
Пожалуй, он требовал даже, чтобы на совершенное им убийство смотрели как на
политическое преступление, и порой складывалось такое впечатление, что борется
он вовсе не за себя, а за эту юридическую конструкцию. Тактика, применявшаяся
против этого судьей, была обычной – видеть во всем только неуклюже хитрые
старания убийцы уйти от ответственности. «Почему вы вытерли окровавленные
руки?» – «Почему выбросили нож?» – «Почему вы после убийства переменили платье
и белье?» – «Потому что было воскресенье? Не потому, что они были в крови?» –
«Почему вы отправились развлекаться? Преступление, значит, не помешало вам?
Чувствовали ли вы вообще раскаяние?»
Ульрих хорошо понимал глубокое смирение, с которым
Моосбругер в такие минуты винил свое недостаточное образование, мешавшее ему
распутать эту сплетенную из непонимания сеть, а на языке судьи это обозначалось
иначе, и притом с уличающей интонацией: «Вы все время умудряетесь свалить вину
на других!»
Этот судья сводил все воедино, исходя из полицейских
протоколов и бродяжничества, и вменял это Моосбругеру в вину; а для Моосбругера
все это состояло сплошь из отдельных случаев, ничего общего между собой не
имевших и вызванных каждый своей причиной, которая находилась вне его,
Моосбругера, где‑то в самом устройстве мира. В глазах судьи его, Моосбругера,
преступления исходили от него, а в его собственных они на него «находили», как
налетают вдруг птицы. Для судьи Моосбругер был особым случаем; для себя же он
был миром, а сказать что‑либо убедительное о мире очень трудно. Было две
тактики, которые боролись одна с другой, два единства и две последовательности,
но Моосбругер был в невыгодном положении, ибо его странных, смутных мотивов не
смог бы выразить и человек белее умный. Они шли непосредственно от смятенного
одиночества его жизни, и если все другие жизни существуют стократно, если они
видятся одинаково и тем, кто их ведет, и всем другим, кто их подтверждает, то
его подлинная жизнь существовала лишь для него самого. Это было дуновение,
которое непрестанно деформируется и меняет облик. Правда, он мог спросить своих
судей – разве их жизнь по сути иная? Но этого у него и в мыслях не было. Все,
что было так естественно в своей последовательности, лежало в нем перед
правосудием в бессмысленном беспорядке, и он изо всех сил старался внести в это
смысл, который ни в чем не уступал бы достоинству его благородных противников.
Судья казался чуть ли не добрым в своих стараниях поддержать его в этом и
предоставить в его распоряжение какие‑то понятия, даже если то были понятия,
которые оборачивались для Моосбругера самыми ужасными последствиями.
Это было как бой тени со стеной, и под конец тень
Моосбругера только мучительно колыхалась. На этом последнем заседании Ульрих
присутствовал. Когда председатель прочел заключение экспертизы, признавшее
Моосбругера вменяемым, тот поднялся и объявил суду:
– Я удовлетворен и достиг своей цели.
Ответом ему было насмешливее недоверие в глазах окружающих,
и он со злостью прибавил:
– В силу того, что я добился обвинения, я удовлетворен
порядком представления доказательств и их оценки судом!
Председатель, который стал теперь олицетворением строгости и
возмездия, сделал ему за это замечание, сказав, что суд не интересует,
удовлетворен он или нет, после чего прочитал ему смертный приговор, прочитал
так, как если бы на вздор, который во время всего процесса говорил, к
удовольствию публики, Моосбругер, надо было наконец ответить серьезно. На это
Моосбругер ничего не сказал, чтобы не было впечатления, что он испугался. Затем
заседание закрыли, и все кончилось. Но тут дух его все‑таки дрогнул; он
отшатнулся, бессильный перед высокомерием этих бестолковых людей; когда его ужо
выводили судебные надзиратели, он обернулся, начал искать слова, вытянул руки
вверх и крикнул голосом, который стряхивал понуканья его сторожей:
– Я этим удовлетворен, хотя и должен признаться вам,
что вы осудили сумасшедшего!
Это была непоследовательность, но Ульрих сидел не дыша. Это
было явно сумасшествие, и столь же явно это была лишь искаженная связь наших
собственных элементов бытия. Оно было разорвано на куски и пронизано мраком: но
Ульриху почему‑то подумалось: если бы человечество, как некое целое, могло
видеть сны, возник бы, наверно, Моосбругер. Он отрезвел лишь тогда, когда
«жалкий шут адвокатишка», как обозвал того однажды в ходе процесса
неблагодарный Моосбругер, подал из‑за каких‑то частностей кассационную жалобу,
а великана, его – и Ульриха – подзащитного, уже увели.
|
