 Увеличить |
40
Светлая личность
Против непредвиденных порывов страстного сердца есть только
одно надежное средство – строжайшая планомерность; и ей‑то, вовремя к ней
привыкнув, обязан был Линднер и своими успехами в жизни, и верой, что от
природы он человек страстный и недисциплинированный. Он вставал рано утром,
летом и зимой в один и тот же час, и мыл с помощью маленького железного
умывальника лицо, шею, руки и седьмую часть своего тела, каждый день, конечно,
другую, после чего вытирал остальное тело мокрым полотенцем, благодаря чему
купанье, процедуру, отнимающую много времени и сладострастную, можно было
ограничить одним вечером раз в две недели. В этом была умная победа над
материей; и кому случалось когда‑либо наблюдать, сколь скудными возможностями
омовения и сколь неудобными постелями довольствовались лица, вошедшие в
историю, тот вряд ли отвергнет предположение, что между железными кроватями и
железными людьми существует какая‑то связь, хотя мы и не хотим преувеличивать
ее, потому что тогда нам следовало бы спать просто уж на гвоздях. Тут, стало быть,
перед размышлением стояла вдобавок и посредническая задача, и, помывшись в
отсвете стимулирующих примеров, Линднер и вытиранием пользовался лишь в меру
для того, чтобы, ловко орудуя полотенцем, дать телу подвигаться. Ведь это же
роковое заблуждение – считать основой здоровья животную часть человека, тогда
как физическая сопротивляемость зиждется на духовном и нравственном
благородстве; и даже если это не всегда справедливо применительно к отдельно
взятому человеку, то тем справедливее это по большому счету, ибо сила народа
есть следствие здорового духа, а не наоборот. Линднер поэтому особым и
тщательным образом разработал систему растираний, которая избегала движений
наудачу, лишь бы поэнергичнее, превращающих эту процедуру в обычное мужское
идолопоклонство, и обеспечивала участие в деле всей личности, соединяя движения
тела с прекрасными внутренними задачами. Особенно противно ему было опасное
преклонение перед молодцеватой подтянутостью, которая, придя извне, уже и в его
отечестве представлялась кое‑кому идеалом; отмежевание от нее непременно
входило в его утренние упражнения. Выполняя их, он весьма осмотрительно заменял
ее политически мудрым поведением при гимнастическом манипулировании своими
членами и соединял напряжение воли со своевременной уступчивостью, а
преодоление боли – с разумной человечностью, и когда он, в виде заключительного
упражнения смелости, прыгал, например, через поваленный стул, то происходило
это с такой же долей сдержанности, как и самоуверенности. Такое развитие всего
богатства человеческих задатков превращало для него телесные упражнения, с тех
пор как он приступил к ним несколько лет назад, в подлинные упражнения в
добродетели. Но столько же следовало бы мимоходом сказать и против скверного
духа бренного самоутверждения, который под флагом гигиены обладал здоровой
вообще‑то идеей спорта. И еще кое‑что против особой женской формы этого
скверного духа – косметического ухода за телом. Линднеру было лестно
принадлежать к тем немногим, которые правильно распределяли свет и тени и тут,
и, будучи готов повсюду находить в духе времени неиспорченное зерно, он
признавал и нравственную обязанность обладать как можно более здоровым и
благообразным видом. Сам он ежеутренне тщательно ухаживал за бородой и
волосами, коротко стриг ногти и содержал их в строжайшей чистоте, мазал
брильянтином голову и смягчающим кремом натруженные за день ноги; кто бы, с
другой стороны, стал отрицать, что светская женщина заполняет свой день
чрезмерным вниманием к телу? Но если уж действительно иначе нельзя, – он готов
был нежно идти женщинам навстречу, тем более что среди них могли оказаться и
жены могучих мужей, – если купанья, ванны для лица, кремы и примочки,
массажисты и парикмахеры действительно должны чуть ли не непрерывно сменять
друг друга, то в качестве противовеса такой односторонней заботе о теле он
выдвигал сформулированное им в публичной речи понятие заботы о внутренней
красоте или, короче, о душе. Пусть, например, мытье напоминает нам о внутренней
чистоте, умащение – о долге перед душой, массаж – о руке судьбы, в которой мы
пребываем, а педикюр – о том, что мы и в своих сокрытых глубинах должны быть
красивы. Так распространял он видевшуюся картину на женщин, предоставляя,
однако, им самим приспосабливать частности к потребностям их пола.
Возможно, правда, что человека неподготовленного зрелище,
которое являл Линднер, неся свою службу красоты и здоровья, и уж особенно во
время умыванья и вытиранья, заставило бы рассмеяться: его движения вызывали
ассоциацию с многократно повернутой лебединой шеей, причем не округлой, а
состоящей из заостренностей колена и локтя; его освобожденные от очков
близорукие глаза мученически глядели вдаль, словно взгляд их сразу же натыкался
на преграду, а в бороде кривились от боли напряжения мягкие губы. Но кто
способен был видеть духовным взором, тому открывалось зрелище хорошо
продуманного взаимопорождения внешних и внутренних сил; и когда Линднер думал
при этом о бедных женщинах, проводящих целые часы в ванной и гардеробной и
односторонне подогревающих свою фантазию культом любви, он редко удерживался от
мысли, как полезно было бы им поглядеть на него. Они невинно и наивно
приветствуют современную гигиену тела и занимаются ею, не подозревая, по своему
неведению, что такое большое внимание животному началу куда как легко будит притязания,
которые могут разрушить жизнь, если не взять их под строгий контроль.
Вообще все, с чем он ни соприкасался, Линднер превращал в
нравственное требование; и был ли он одет или не был, каждый час дня вплоть до
погружения в лишенный сновидений сон был заполнен у него важным содержанием,
каковому этот час был отведен раз навсегда. Спал он семь часов: его
преподавательская нагрузка, ограниченная министерством ввиду его одобряемой в
верхах литературной деятельности, требовала от него от трех до пяти часов и
день, куда входили и лекции по педагогике, которые он читал в университете
дважды в неделю; пять часов подряд – это почти двадцать тысяч часов за
десятилетие!
– отводились на чтение; два с половиной часа служили
писанию собственных его трудов, без задержек, как прозрачный ключ, бивших из
внутренних пластов его личности; на трапезы уходил один час в день; один час
посвящался прогулке и заодно удовольствию от больших специальных и жизненно
важных проблем, а другой был отдан передвижению, связанному с работой, и заодно
тому, что Линднер называл малым раздумьем, – заминке ума на содержании
только что закончившегося и предстоящего занятия; другие отрезки времени были
тоже, частью раз навсегда, частью с чередованием в пределах недели, отведены на
одевание и раздевание, гимнастику, письма, хозяйственные дела, учреждения и
полезное общение. Естественно также, что исполнение этого плана жизни следовало
не только по главным и строгим линиям, но и включало в себя всяческие
особенности, например, воскресенье с его неповседневными обязанностями, или
большую загородную прогулку, происходившую раз в две недели, или купанье, и что
сюда входила также ежедневная двойная деятельность, еще не упомянутая, – к
примеру, общение Линднера с сыном во время трапез или упражнение характера в
терпеливом преодолении непредвиденных трудностей при быстром одевании.
Такого рода упражнения характера не только возможны, но и
крайне полезны, и у Линднера было органическое пристрастие к ним. «В том малом,
что я делаю как надо, я вижу образ всего великого, что делается в мире как
надо», – сказано уже у Гете, и в этом смысле какая‑нибудь трапеза может
служить школой самообладания и полем победы над алчностью с таким же успехом,
как задача жизни; да, на примере недоступного никакой логике сопротивления
запонки глубокий ум способен научиться даже обращению с детьми. Линднер,
конечно, вовсе не смотрел на Гете как на образец во всем; но сколько
сладостного смирения находил он в том, что пытался собственноручно вбить гвоздь
в стенку, старался самостоятельно заштопать порванную перчатку или чинил
испорченный звонок: если он при этом и попадал молотком по пальцам или
укалывался иголкой, то боль, пусть не сразу, но все– таки через несколько
ужасных секунд побеждалась радостью при мысли о предприимчивости человеческого
духа, таящейся даже в таких малых навыках и в их приобретении, избавленным от
которого заносчиво мнит себя ныне, в общем себе же во вред, человек
образованный! Тогда он с удовольствием чувствовал, как воскресает в нем
гетевский дух, и наслаждался этим тем более, что чувствовал все‑таки и свое
превосходство, благодаря технике нового времени, над любительскими поделками
классика и над радостью, которую доставляет иной раз благоразумная ловкость.
Линднер вообще не делал кумира из старого автора, жившего в лишь наполовину
просвещенном и потому переоценивавшем просвещение мире, и брал его за образец
скорее в прелестно малом, чем в большом и серьезном, не говоря уж о пресловутой
чувственности этого обольстительного министра.
Его почтительность была, таким образом, тщательно взвешена.
С некоторых пор, однако, в ней появилась какая‑то странная досада, которая
часто заставляла Линднера задумываться. Он всегда считал свой взгляд на
героическое более правильным, чем взгляд Гете. О Сцеволах, сующих руки в огонь,
о закалывающихся Лукрециях, о Юдифях, отрубающих голову посягнувшему на их
честь, «мотивах», которые Гете всегда нашел бы значительными, хотя сам не
брался за них, – Линднер был невысокого мнения; больше того, несмотря на
авторитет классиков, он был даже убежден, что в наши дни место этих мужчин и
женщин, совершивших преступления во имя тех или иных личных убеждений – не на
пьедестале, а в зале суда. Их тяге к тяжелым увечьям он противопоставлял
«сознательный и социальный» взгляд на мужество. В разговорах‑и мыслях он
доходил даже до того, что ставил выше этих деяний хорошо продуманную запись в
классный журнал или ответственное решение вопроса о том, как укорить свою
экономку за чрезмерное усердие, поскольку тут нельзя руководствоваться только
собственными страстями, а надо учитывать и резоны другого. И когда он
высказывал такие вещи, ему казалось, что он, одетый в благопристойное штатское
платье позднею века, оглядывается на крикливый моральный костюм старины.
Оттенок смешного, связанный с такими примерами, отнюдь не ускользал от него, но
он называл его смехом духовного плебса; и у него было на то два твердых
основания. Во‑первых, он не только утверждал, что любой повод одинаково годится
и для укрепления, и для ослабления человеческой природы; нет, поводы менее
значительные казались ему даже более пригодными для ее укрепления, чем великие
возможности, ибо блестящее служение добродетели невольно развивает и
человеческую тягу к гордыне и тщеславию, тогда как служение незаметное,
каждодневное и есть чистая, без прикрас добродетель. А во‑вторых, при
планомерном использовании морального народного достояния (это выражение, наряду
с солдатским словечком «муштра», Линднер любил за сочетание в нем чего‑то
крестьянского с чем‑то совершенно новым) «малыми возможностями» нельзя было
пренебрегать и потому, что безбожная, выдуманная «либералами и масонами» вера,
будто великие человеческие свершения родятся на пустом месте, хотя бы это и
называли гениальностью, устаревала уже тогда. Более резкий свет общественного
внимания уже обнаружил в «герое», которого прежняя эпоха сделала надменным
феноменом, неутомимого и кропотливого работника, который готовит из себя
первооткрывателя долгим и прилежным учением и должен, если он атлет, обращаться
со своим телом так же осторожно, как оперный певец со своим голосом, а если он
политический реформатор, то твердить на бесчисленных собраниях одно и то же. И
Гете – он ведь так и прожил себе жизнь бюргером‑аристократом – понятия об этом
не имел, а Линднер видел, что дело идет к тому! Поэтому было понятно, что он
считал себя защитником лучшей части Гете от его тленной части, предпочитая
рассудительную обходительность, которой тот в такой отрадной мере обладал, его
трагизму; и можно, пожалуй, утверждать, что это тоже был результат зрелого размышления,
если Линднер, не по какой‑либо иной причине, а потому, что он был педант,
считал себя человеком, которому угрожают опасные страсти. Недаром вскоре после
этого одной из излюбленнейншх человеческих возможностей стало подчинение какому‑то
«режиму», одинаково успешно применяемое и против ожирения тела, и в политике, и
в духовной жизни. При этом терпение, послушание, уравновешенность, хладнокровие
и другие очень добротные свойства становятся главными составными элементами
человека в частном плане, а все необузданное, насильственное, маниакальное и
опасное, без чего он, как неудержимый романтик, тоже не может обойтись,
прекрасно находит место в режиме. Наверно, эта любопытная склонность
подчиняться режиму, жить утомительной, неприятной и скудной жизнью по
предписанию врача, тренера или другого тирана, хотя с таким же неуспехом можно
было бы плюнуть на это, есть уже результат движения к муравьиному государству
работников и воинов, к которому приближается мир; но тут и пролегала граница,
перешагнуть которую Линднер был уже неспособен и до которой видящий взгляд его
не дотягивался, потому что это запрещала ему его доля гетевского наследства.
Не то чтобы с этим не могло примириться его благочестие,
ведь предоставлял же он божественное богу, а неразбавленную святость святым; но
он и подумать не мог о том, чтобы отказаться от своей личности, и идеалом мира
ему представлялось общество вполне ответственных нравственных личностей,
которое, как штатская рать божья, хоть и борется против нестойкости низменной
природы и делает из будней святыню, но и украшает ее великими произведениями
искусства и науки. Поэтому, проверь кто‑нибудь подсчетом распорядок его дня, он
увидел бы, что при любой вариации в итоге получалось только двадцать три часа,
до полных суток не хватало, таким образом, шестидесяти минут, и из этих
шестидесяти минут сорок были раз навсегда отведены беседе и любовному вниканию
в устремления и душевный склад других людей, к чему он причислял также
посещение художественных выставок, концертов и увеселений. Он ненавидел эти
мероприятия. Они почти каждый раз оскорбляли его душу своим содержанием, и, на
его взгляд, в этих бесплановых и переоцениваемых усладах находила выход
пресловутая неврастения современности с ее избытком раздражителей и ее
настоящими страданиями, с ее ненасытностью, нестабильностью, любопытством и ее
неизбежным падением нравов. Он даже потрясение улыбался в жидкую свою бороду,
когда видел в таких случаях, как «людишки мужского и женского пола» с горящими
щеками идолопоклонствуют перед культурой. Они не знали, что жизненная сила
возрастает от сосредоточения, а не от распыления. Они все страдали от страха,
что у них нет времени на все, и не знали, что располагать временем означает не
что иное, как не располагать временем на все. Линднер находил, что скверное
состояние нервов вызвано не работой и ее спешностью, которые принято обвинять в
эту эпоху, а, наоборот, идет от культуры и гуманности, от передышек, от
перерывов в работе, от незанятых минут, когда человек хочет жить для самого
себя и ищет чего‑то, что он мог бы считать прекрасным или доставляющим
удовольствие или важным: от этих‑то минут и исходят миазмы нетерпения,
несчастья и бессмысленности. Так он чувствовал, и, будь на то его воля, то есть
будь все так, как виделось ему в такие мгновения, он вымел бы все эти храмы
искусства железной метлой, и праздники труда и созидания, тесно связанные с
насущным делом, заняли бы место тех мнимых торжеств духа; ничего, собственно,
не надо было делать, кроме как отнимать у целой эпохи ежедневно по нескольку минут,
которые обязаны своим больным бытием неверно понятой либеральности. Но на то,
чтобы отстаивать это всерьез, публично, а не только намеками, у него никогда не
хватало решимости. И Линднер вдруг поднял глаза, ибо во время этих мечтаний он
все еще ехал в трамвае; он почувствовал раздражение и подавленность, как то
бывает при нерешительности и помехах, и на миг ему смутно показалось, что он
все время думал об Агате. Ей выпала и та честь, что недовольство, которое
началось простодушно, как радость от Гете, слилось теперь с ней, хотя на то не
видно было никаких причин. По привычке Линднер поэтому наставил себя сам:
«Посвяти часть своего одиночества спокойному размышлению о своем ближнем,
особенно если ты с ним не согласен: может быть, тогда ты лучше поймешь и
сумеешь использовать то, что тебя отталкивает, пощадишь его слабость и ободришь
его добродетель, которая, возможно, просто запугана!» – прошептал он немыми
губами. Это было одно из заклинаний, изобретенных им против сомнительных
выходок так называемой культуры и обычно вселявших в него спокойствие, чтобы их
выносить; но успеха не было, и справедливость оказалась явно не тем, чего ему
на этот раз не хватало. Он вынул часы. Подтвердилось, что Агате он уделил
больше времени, чем ему было отпущено.
Но он не смог бы сделать это, если бы в его распорядке дня
не были предусмотрены еще двадцать минут на неизбежные потери времени; и
оказалось, что на этом счету убытков, от этого неприкосновенного запаса,
драгоценные капли которого были смазочным маслом его ежедневной работы, даже в
этот необычный день у него останутся десять минут, когда он войдет в дом.
Выросло ли благодаря этому его мужество? Ему вспомнилось, уже второй раз за
сегодняшний день, другое его правило: «Чем непоколебимей твое терпение,сказал
Линднер Линднеру, – тем вернее попадешь ты другому в сердце!» А попасть в
сердце доставляло ему удовольствие, соответствовавшее и героическому началу его
натуры; что те, в кого так попадают, никогда не наносят ответного удара, не
играло тут никакой роли.
|
