 Увеличить |
108
Нераскрепощенные народы и мысли генерала Штумма о слове «раскрепощение» и
родственных с ним словах
Сколько бы слов ни произносилось каждый миг в большом
городе, чтобы выразить индивидуальные желания его жителей, среди них никогда не
бывает одного слова – «раскрепощать». Можно предположить, что все другие, самые
страстные слова и выражения сложнейших, даже, несомненно, исключительных
отношений выкрикиваются и произносятся шепотом во множестве дубликатов одно–
временно, например: «Вы величайший прохвост, какого я когда‑либо видел», или:
«Нет на свете женщины такой же волнующе прекрасной, как вы»; и эти глубоко
индивидуальные переживания можно, стало быть, представить даже в их массовом
распределении по всему городу красивыми статистическими кривыми. Но ни один
живой человек не скажет другому: «Ты можешь меня раскрепостить!», или:
«Раскрепостите меня!» Можно привязать его к дереву и морить голодом; можно
после его многомесячных тщетных ухаживаний высадить его вместе с любимой на
необитаемый остров; можно заставить его подделать вексель и найти кого‑нибудь,
кто его спасет, – все слова на свете сорвутся у него с языка, но, пока он
воистину взволнован, он наверняка не скажет «раскрепощать», «раскрепоститель»
или «раскрепощение», хотя с лингвистической точки зрения это было бы вполне
допустимо.
Тем не менее нации, объединенные под каканской короной,
называли себя нераскрепощенными народами!
Генерал Штумм фон Бордвер размышлял. Благодаря своему посту
в военном министерстве он достаточно хорошо знал о трудностях в национальном
вопросе, от которых страдала Какания, ибо при обсуждении бюджета военные в
первую голову чувствовали вытекавшую из этого нетвердую, зависящую от сотни
соображений политику, и лишь недавно, к великой досаде министра, военным
пришлось отказаться от одного важного проекта, потому что за предоставление
нужных для него средств одна нераскрепощенная нация потребовала таких уступок,
что правительство никак не могло на них пойти, не раздражив другие жаждавшие
раскрепощения нации. Так Какания осталась незащищенной от внешнего врага, ибо
речь шла о больших расходах на артиллерию, чтобы заменить совершенно устаревшие
армейские орудия, относившиеся по дальнобойности к орудиям других государств
как нож к копью, новыми, которые относились бы к ним, наоборот, как копье к
ножу, и это снова на необозримый срок сорвалось. Нельзя сказать, что генерал
Штумм готов был поэтому покончить с собой, но большие расстройства могут ведь
поначалу выражаться и во многих с виду не связанных между собой мелочах, и,
конечно, с беззащитностью и безоружностью Какании, на которые она была обречена
из‑за своих несносных внутренних распрей, было связано то обстоятельство, что
Штумм размышлял о нераскрепощенности и раскрепощении, тем более что слово
«раскрепостить» ему с некоторых пор доводилось до невыносимого часто слышать в
ходе своей полуштатской деятельности у Диотимы.
На первый взгляд ему показалось, что оно просто принадлежит
к не вполне освещенной языкознанием группе «высокопарных слов». Это говорил ему
его солдатский здравый смысл; но помимо того, что таковой был смущен Диотимой‑ведь
впервые слово «раскрепощение» Штумм услышал из ее уст и пришел в восторг, в
этом плане оно и сегодня еще, несмотря на артиллерийский проект, было овеяно
волшебной прелестью, так что первый взгляд генерала был уже, собственно, вторым
его взглядом на данный предмет! – теория «высокопарности» казалась
неверной и по другой причине: достаточно было слово этого корня сдобрить
маленькой милой несерьезностью, как оно сразу же играючи слетало с языка. «Ты
меня просто спас и раскрепостил!»– или что‑нибудь в подобном роде, кто бы так
не сказал, даже если тому предшествовали всего‑навсего десять минут
нетерпеливого ожидания или иная неприятность столь же мелкого рода. И благодаря
этому генералу стало ясно, что не столько сами эти слова претят здравому
смыслу, сколько неубедительность обеспечиваемой ими серьезности. И в самом
деле, спрашивая себя, где, кроме как у Диотимы и в политических прениях, слышал
он, чтобы кто‑то говорил о раскрепощении, Штумм вспоминал, что случалось это в
церквах и кофейнях, в журналах по искусству и в книгах Арнгейма, которые он с
восхищением читал. Этим путем ему стало ясно, что выражается такими словами не
какой‑то естественный, простой и человеческий факт, а некая отвлеченная и общая
сложность; раскрепощение и тоска по раскрепощению суть, видимо, нечто такое,
что может учинить только один дух другому духу.
Генерал покачал головой от удивления по поводу увлекательных
открытий, к которым его приводили его служебные обязанности. Он включил красный
свет в круглом стеклышке над дверью своего кабинета в знак того, что у него
идет важное совещание, и, пока его офицеры с папками, вздыхая, поворачивали у
порога, продолжал размышлять. Люди умственные, попадавшиеся ему теперь на всех
его путях, не были удовлетворены. Они во всем находили недостатки, везде
происходило, на их взгляд, слишком многое или слишком немногое, все было, с их
точки зрения, не так, как надо. Мало‑помалу они ему опротивели. Они были похожи
на тех несчастных неженок, которые всегда садятся там, где дует. Они ругали
сверхученость и невежество, грубость и чрезмерную утонченность, задиристость и
равнодушие. Куда бы они ни направляли взгляд, везде зияла брешь. Их мысли
никогда не успокаивались, улавливая вечно блуждающий остаток всех на свете
вещей, который никогда не обретает порядка. Так пришли они в конце концов к
убеждению, что время, в которое они живут, обречено на духовное бесплодие и
может быть избавлено от него, раскрепощено только каким‑нибудь особым событием
или каким‑нибудь совершенно особым человеком. Таким образом возникло тогда
среди так называемых интеллектуальных людей пристрастие к словам
«раскрепощение», «избавление» и родственным с ними. Были убеждены, что если
вскоре не явится Мессия, то дальше идти некуда. Это был, смотря по
обстоятельствам, Мессия медицины, долженствовавший раскрепостить науку
врачевания, избавив ее от ученых исследований, во время которых люди заболевают
и умирают без помощи; или Мессия изящной словесности, способный написать драму,
которая потянет миллионы людей в театры, обладая при этом беспримерно высоким
духовным уровнем. И кроме этой убежденности, что каждый, в сущности, вид
человеческой деятельности может вернуться в свойственное ему состояние только
благодаря особому Мессии, существовала, конечно, и простая, во всех отношениях
нерасчлененная тоска по Мессии сильной руки для всего вообще. Таким образом, то
было довольно‑таки мессианское время, тогдашнее, незадолго до великой войны, и
если раскрепоститься хотели даже целые нации, то ничего особенного и
необыкновенного в этом, в сущности, не было.
Правда, генералу каталось, что это, как и все другое, о чем
говорили люди, не следует понимать буквально. «Вернись сегодня спаситель‑раскрепоститель, –
сказал он себе, – они свергли бы его власть, как любую другую!» На
основании собственного опыта он полагал, что происходит это оттого, что пишется
слишком много книг и газетных статей. «Как разумен, – подумал он, –
воинский устав», запрещающий офицерам писать книги без особого разрешения
начальства». Он немного испугался этой мысли, таких сильных приступов лояльности
у него давно уже не было. Несомненно, он сам думал слишком много! Это
происходило от соприкосновения со штатским духом; штатский дух явно потерял
преимущество обладания твердым мировоззрением. Это генерал ясно понял, и потому
вся болтовня о раскрепощении предстала ему теперь еще и с другой стороны. Мысли
генерала Штумма перекочевали к воспоминаниям о полученных уроках религии и
истории, чтобы уяснить эту новую связь; трудно сказать, что он теперь думал, но
если бы это можно было вынуть из него и тщательно разгладить, то выглядело бы
оно примерно так. Если коротко коснуться сперва церковной части, то пока верили
в религию, доброго христианина или благочестивого еврея можно было сбросить с
любого этажа надежды и благополучия – он все равно непременно упал бы на ноги,
так сказать, своей души. Происходило это оттого, что в толковании жизни,
даруемом ими человеку, все религии предусматривали иррациональный, но
поддающийся учету остаток, который они называли неисповедимостью бога; если
задача у смертного не решалась, ему достаточно было вспомнить об этом остатке,
и его дух мог уже довольно потирать руки. Это падание на ноги и потирание рук
называют мировоззрением, и владеть им современный человек разучился. Либо он
должен совсем отказаться думать о своей жизни, чем многие довольствуются, либо
оказывается в такой странной раздвоенности, что вынужден думать и все же,
видимо, так и не может достичь этим удовлетворения. Раздвоенность эта в ходе
времен одинаково часто принимала форму полного неверия и форму нового полного
подчинения вере, и ее наиболее распространенная ныне форма состоит, пожалуй, в
убежденности, что без духовности нет подлинной человеческой жизни, но при
слишком большой духовности ее тоже нет. На этом убеждении целиком основана наша
культура. Она строго следит за тем, чтобы выделялись средства на учебные и
исследовательские учреждения, но не слишком большие средства, а такие, которые
находятся в подобающе низкой пропорции к ее расходам на развлечения, автомобили
и оружие. Она открывает все дороги способному человеку, но осторожно заботится
о том, чтобы он был и способным дельцом. После некоторого сопротивления она
признает любую идею, но потом это автоматически идет на пользу и
противоположной идее. Это выглядит как чудовищная слабость и небрежность; но
это, видимо, есть и вполне сознательное старания дать духовности знать, что
духовность – еще в ней, ибо если бы к какой‑нибудь из идей, движущих нашей
жизнью, хоть раз отнеслись всерьез, настолько всерьез, чтобы для
противоположной идеи ничего не осталось, тогда наша культура, пожалуй, не была
бы уже нашей культурой.
У генерала был толстый, детский кулачок; он сжал его и, как
в перчатке с подкладкой, похлопал им по доске своего письменного стола как бы в
подтверждение необходимости сильного кулака. Как офицер он обладал
мировоззрением! Иррациональный остаток такового назывался честью, дисциплиной,
верховным главнокомандующим, воинским уставом, часть III, и как итог всего
перечисленного состоял в убеждении, что война есть не что иное, как продолжение
мира более сильными средствами, энергичная разновидность порядка, без которой
человечество уже не может выжить. Жест, каким генерал похлопал по столу, был бы
немного смешон, если бы кулак означал лишь что‑то атлетическое, а не что‑то еще
и духовное, некое необходимое дополнение к духовности. Штумму фон Бордверу
немного уже надоела штатская жизнь. Он обнаружил, что библиотечные служители –
единственные люди, у которых есть надежный общий взгляд на штатский ум. Он
открыл тот парадокс избытка порядка, что совершенный порядок неизбежно повлек
бы за собой бездеятельность. Он чувствовал что‑то смешное в объяснении, почему
в армии можно найти величайший порядок и одновременно готовность отдать жизнь.
Он узнал, что в силу какой‑то невыразимой связи порядок ведет к потребности в
убийстве. Он озабоченно сказал себе, что нельзя ему продолжать работу в таком
темпе. «И что это такое вообще – дух?! – спросил генерал, бунтуя. –
Он же не бродит в полночь в белой рубахе; чем же ему быть, как не определенным
порядком, который мы придаем своим впечатлениям и переживаниям?! Но
тогда, – заключил он решительно, осчастливленный наитием, – если дух
– это не что иное, как упорядоченный опыт, тогда он в мире, где есть порядок,
вообще не нужен!»
Облегченно вздохнув, Штумм фон Бордвер выключил красный свет,
подошел к зеркалу и пригладил волосы, чтобы к приходу подчиненных устранить все
следы душевной бури.
|
