 Увеличить |
51
Любить не просто
Удобная поза и покойный солнечный свет, нежный без
назойливости, благоприятствовали этим разговорам; а возникали они чаще всего
между двумя шезлонгами, стоявшими не столько под защитой и в тени дома, сколько
на затененном свету, шедшем из сада и умерявшемся утренней еще свежестью стен.
Не надо, впрочем, думать, будто шезлонги стояли там потому, что у брата и
сестры из‑за бесплодности их отношений – бесплодности, в обычном смысле
наличной, а в высшем, возможно, еще грозившей, было намерение обсудить на
шопенгауэровско‑индийский манер обманчивую сущность любви и защититься анализом
от ее соблазняющего продолжить жизнь дурмана; нет, то, что останавливало выбор
на полутенях, на щадящем я сдержанно любопытном, объяснялось проще. Сама тема
разговора была такова, что в бесконечном опыте, благодаря которому понятие
любви только и становится ясным, намечались самые разные соединительные пути,
ведущие от одного вопроса к другому. И два вопроса, как любят своего ближнего,
которого не знают, и как – самого себя, которого знают еще меньше, –
привели, вызвали любопытство к вопросу, охватывающему оба, – как вообще
любят; или другими словами – что это «в сущности» такое – любовь. Это может
показаться на первый взгляд резонерством, да и правда слишком уж это рассудочный
для любовной пары вопрос. Но он приобретает сумасшедшинку, стоит лишь
распространить его на миллионы любовных пар и их многоразличие.
Эти миллионы различны не только как индивидуумы (в чем их
гордость), но и по образу их действий, по разновидностям объекта и отношений.
Иногда о любовных парах вообще нельзя говорить, и все же можно говорить о
любви; иногда можно говорить о любовных парах, но не о любви – это дело
несколько более обычное. И вообще слово это охватывает столько же противоречий,
сколько воскресенье в провинциальном городке, где в десять часов утра
крестьянские парни идут на мессу, в одиннадцать отправляются в публичный дом на
боковой улочке, а в двенадцать приходят в трактир на главной площади выпить и
закусить. Есть ли смысл исследовать такое слово со всех сторон? Но, употребляя
его, действуют бессознательно, словно при всех различиях усматривают тут что‑то
общее!.. Это небо и земля: любить трость для прогулок или честь, и никому не
пришло бы в голову валить то и другое в одну кучу, если бы не было привычки
делать это изо дня в день. Другие разновидности различного, как небо и земля, и
все же одного и того же можно назвать словами, сказав: любить бутылку, любить
табак и еще худшие яды. Шпинат и движение на свежем воздухе. Спорт или ум. Правду.
Женщину, ребенка, собаку. Те, кто об этом говорил, добавили: бога. Красоту,
родину и деньги. Природу, друга, профессию и жизнь. Свободу. Успех, власть,
справедливость или просто добродетель. Все это любят; короче, с любовью
соединяют почти столько же вещей, сколько есть видов стремлений и оборотов
речи. Но в чем различие и в чем общность любовей?
Может быть, полезно вспомнить слово «вилка». Есть вилка для
еды, навозные вилы, развилка дорог, вилка при стрельбе, вилка в шахматах и
другие вилки; и у всех у них есть один существенный признак –
«вилкообразность». Это решающее впечатление от весьма разных вещей, которые так
называются, – их вилкообразная форма, их вилочность. Если отправляться от
этих вещей, то оказывается, что все они подпадают под одно и те же понятие;
если исходить из первоначального впечатления вилкообразности, то оказывается,
что впечатления от разных видов вилок его наполняют и дополняют. Общее – это,
значит, форма, внешность, вид, а различия определяются прежде всего разными
видами, которые она может принять; а затем и предметами, имеющими такую форму,
их материалом, назначением и тому подобным. Но если каждую вилку можно сравнить
непосредственно с каждой и чувственно воспринять, хотя бы даже она существовала
лишь в виде рисунка мелом или только в нашем представлении, то не так обстоит
дело с разными обликами любви; и весь смысл данного примера сводится к вопросу,
нет ли и тут, соответственно вилкообразности вилок, какого‑то главного
признака, чего‑то любовного, любверодящего или любвеобразного во всех случаях.
Но любовь не поддается чувственному познанию, ее нельзя воспринять зрением или
каким‑нибудь другим чувством, она – такой же факт морального характера, как
умышленное убийство, справедливость или презрение; а это, среди прочего, значит,
что возможна весьма извилистая, но крепкая разнообразными опорами цепь
сравнений между ее примерами, отдаленнейшие из которых могут нисколько, до
диаметральной даже противоположности, не походить друг на друга и все‑таки
соединены между собой проходящей от одного к другому связью. Говоря о любви,
можно, стало быть, добраться до ненависти; и все же причиной тому не
многоупоминаемая «амбивалентность», раздвоенность чувств, а как раз полная
целостность жизни.
Тем не менее и такое слово могло бы предшествовать
намечающемуся продолжению. Ибо даже если отказаться от вилок и подобных
невинных паллиативов, образованная беседа разделывается сегодня с сутью любви
весьма бойко, умудряясь при этом изъясняться так увлекательно, словно эта самая
суть кроется во всех явлениях любви, как вилкообразность в навозных вилах или в
салатной вилке. Тогда говорят, – и Ульриха с Агатой тоже могла толкнуть на
это всеобщая привычка, – что главное во всем, связанном с любовью, либидо,
или говорят, что это эротика. У обоих этих слов не одинаковая история, но все
же, особенно имея в виду современность, сопоставимая. Когда психоанализ
(поскольку эпохе, нигде не пускающейся в духовные глубины, любопытно узнать,
что у нее есть глубинная психология) начал превращаться в дежурную философию,
внеся авантюризм в обывательский быт, все на свете стали объяснять через
либидо, вследствие чего об этом ключевом и даже похожем на отмычку понятии
можно сказать все, что угодно, и нельзя ничего сказать толком. И совершенно так
же обстоит дело с эротикой; только те, кто убежденно возводит к ней все
физические и психологические связи на свете, придавали своей эротике это
первостепенное значение уже и прежде. Нельзя перевести «либидо» как «инстинкт и
влечение, сексуальное или пресексуальное», а «эротика» – как «духовная, даже
сверхчувственная нежность»: к переводу пришлось бы приложить особый
исторический экскурс. Скука такого занятия превращает незнание в удовольствие.
А этим было предопределено то, что разговор, шедший между двумя шезлонгами, не
пошел по наметившемуся направлению, а нашел привлекательным и отдохновенным
процесс примитивно‑непритязательный: просто насчитать как можно больше примеров
того, что зовется любовью, нагромождая их как при какой‑нибудь игре и с
нарочитой непринужденностью не пренебрегая и самыми дурацкими.
И, уютно болтая, они классифицировали приходившие им в
голову примеры – по чувству, по объекту, на который оно направлено, и по
действию, в котором оно выражается. Удобно было также сперва разобрать то или
иное поведение и посмотреть, заслуживает ли оно более или менее в прямом или
переносном смысле своего названия. Так собирался всякого рода материал с разных
сторон. Но в первую очередь речь невольно зашла о чувстве; ведь вся природа
любви – это, казалось бы, сплошное чувствование. Тем поразительнее ответ, что
чувства в любви меньше всего. Для чистой неопытности она как сахар и зубная
боль; не совсем, пожалуй, так сладка и не совсем так болезненна, и притом
беспокойна, как мучимое слепнями животное. Быть может, не каждому, кого самого
мучит любовь, это сравнение покажется образцовым; однако и обычное ее описание
мало чем, в сущности, от него отличается: всяческие страхи, охи и ахи, сладкое
страданье, смутное желанье! Испокон веков кажется, что ничего более точного об
этом состоянии не удавалось сказать. Но такая невыразительность чувства
характерна не только для любви. Счастлив ли он или печален, человек тоже узнает
не так категорично и просто, как отличает гладкое от шершавого, да и другие
чувства тоже не так‑то легко распознаются чисто чувственным путем, хочется
сказать – на ощупь. Потому уже при таком повороте беседы следовало сделать одно
замечание, которое могло по достоинству дополнить его, – о неодинаковых
задатках и развитии чувств. Такую формулировку предпослал своему замечанию
Ульрих, а мог бы сказать: задатки, развитие и закрепление. Ибо он начал с
хорошо известного по опыту, что каждое чувство приносит с собой убедительную
уверенность в нем, – такова, видно, самая его основа, – и прибавил,
что по столь же общим причинам надо предположить, что уже на уровне этой основы
начинается и различие чувств. Вот примеры тому. У любви к другу иное
происхождение и иные главные черты, чем у любви к девушке, у любви к женщине
отцветшей иные, чему любви к женщине священно неприступной; и уж в корне
отличны друг от друга чувства, расходящиеся еще дальше, такие, как – чтобы не
отвлекаться от любви – любовь, преклонение, похотливость, подчиненность или
всякие разновидности любви и отвращения. Если принять оба эти предположения, то
чувства должны быть от начала до конца тверды и прозрачны, как кристаллы. И все
же нет чувства, которое было бы безусловно тем, чем оно кажется; и ни
наблюдение над собой, ни действия, которые данное чувство вызывает, не дают
никакой уверенности насчет него. Это различие между самоуверенностью и
неуверенностью чувств, несомненно, не так мало. Но оно становится вполне
естественным, если рассматривать возникновение чувства в связи с его
психологическими и социальными причинами. Причины эти обусловливают в общих
чертах, так сказать, только вид чувства, не определяя его в деталях; ведь
каждому инстинкту и каждой жизненной ситуации, приводящей его в движение,
соответствует целый поток чувств, которые могут отдать им должное. И то, что
налицо вначале, можно, пожалуй, назвать основой чувства, находящегося еще между
бытием и небытием; но, пожелав описать эту основу, не скажешь о ней, как бы она
ни была устроена, ничего точнее, чем то, что она есть нечто такое, что в ходе
своего развития и в зависимости от многих привходящих обстоятельств или их
отсутствия вырастет в то чувство, которое должно было из него получиться.
Значит: у каждого чувства есть, кроме своих изначальных задатков, еще и судьба;
а поскольку позднейшее его развитие и вовсе завесит от привходящих условий, то
нет чувства, которое уже сначала было бы явно самим собой, нет, может быть,
даже такого, которое было бы несомненно чувством и ничем другим. Иначе говоря,
из этого взаимодействия задатков развития следует, что в области чувства
преобладают не частое наличие и однозначное осуществление, а прогрессирующее
приближение и приблизительное осуществление. И нечто подобное можно сказать обо
всем, что постигается чувством.
Этим кончилось сделанное Ульрихом замечание, содержавшее
приблизительно эти объяснения в этой последовательности. Не менее коротко и
преувеличенно, чем утверждение, что чувства в любви меньше всего, можно было,
значит, сказать, что любовь, поскольку она есть чувство, нельзя распознать по
чувству. Это, кстати, проливало некоторый свет на вопрос, почему он назвал
любовь моральным событием. А три имени существительных – задатки, развитие и
закрепление – были главными узлами, которые связывали упорядоченное понимание
феномена чувства; во всяком случае – с определенной принципиальной позиции, на
которую Ульрих охотней всего становился, когда нуждался в таком объяснении. Но
поскольку доскональный разбор всего этого поставил бы большие требования и мог
увести в доктринерство, Ульрих отставил начатое на этой точке.
Продолжение разошлось по двум направлениям. Судя по вышесказанному
об этой беседе, тут должна была наступить очередь объекта и действий любви,
чтобы определить по ним, к чему приводит ее весьма неодинаковый феномен; я
наконец узнать, что же это «в сущности» такое – любовь. Потому‑то речь о роли
действий в определении чувства заходила даже в связи с его началом, – а уж
в связи с его позднейшей судьбой она и подавно должна была зайти снова. Но
Агата задала еще один вопрос; возможно, предположила она, – а у нее были
причины если не подозревать, то бояться такого подозрения, – что выбранное
братом объяснение годится только для слабого чувства или для опыта, который
знать не хочет о сильных. Ульрих ответил: – Ничего подобного! – Как раз
при величайшей своей силе чувство бывает не самым уверенным. При величайшем страхе
бываешь парализован или кричишь, вместо того чтобы бежать или защищаться. В
величайшем счастье есть часто какая‑то особенная боль. Даже слишком большое
усердие «только во вред», как говорят. И вообще можно утверждать, что при
сильнейшем чувствовании чувства, как при затмении, теряют цвет и пропадают.
Может быть, весь известный нам мир чувств приспособлен только для среднего
уровня жизни и на высших ее ступенях прекращается, подобно тому как и
начинается не на низших. Косвенно к этому относилось в то, с чем сталкиваешься,
наблюдая за собственными чувствами, особенно глядя на них «через лупу». Они
становятся тогда неясными, и различить их трудно. Но отчетливость силы,
теряемую ими при этом, они должны были бы хоть как‑то возместить отчетливостью
внимания к ним, а даже этого не происходит… Так отвечал Ульрих, и это
сопоставление угасания чувства при самосозерцании и на высших ступенях его
проявления случайным не было. Ибо и то и другое – состояния, когда действия
прекращены или затруднены, а поскольку связь между «чувствовать» и
«действовать» так тесна, что многие считают ее единством, то оба примера
дополняли друг друга не без умысла. Избегал же он сказать как раз то, что они
оба знали но личному опыту, – что с высшей ступенью любовного чувства
действительно может быть связало состояние умственного угасания и физической
беспомощности. Поэтому он несколько насильственно отвел разговор от значения,
которое имеют действия для чувств, – отвел, как бы намереваясь снова
коснуться классификации любви по объектам. На первый взгляд эта несколько
причудливая возможность и в самом деле лучше отвечала задаче упорядочить
многозначное. Ведь если, к примеру, это богохульство – обозначать любовь к богу
тем же словом, что и любовь к рыбной ловле, то дело тут, несомненно, в различии
того, на что любовь направлена; и так же можно судить о значении объекта по
всяким другим примерам. Огромные различия в любовное отношение к чему‑то
вносит, значит, не столько любовь, сколько это что‑то. Так, есть объекты,
которые делают любовь богатой и здоровой; и другие, которые делают ее бедной и
болезненной, словно это зависит только от них. Есть объекты, которые должны
ответить на любовь, чтобы она развернулась во всей своей силе и своеобразии; и
есть объекты, при которых всякое подобное требование было бы наперед
бессмысленно. Попросту говоря, этим отличается отношение к живым существам от
отношения к неодушевленным предметам; но даже и будучи неодушевленным, объект –
подлинный партнер любви, и его свойства влияют на ее свойства.
Чем неравноценнее этот партнер, тем кривее, чтобы не сказать
искаженнее страстью, становится она сама.
– Сравни, – призывал Ульрих, – здоровую
любовь молодых людей друг к другу и комично преувеличенную любовь одинокого
человека к собаке, кошке или птенцу. Посмотри, как страсть между мужчиной и
женщиной угасает или становится докучливой, – как нищий, которому не
подают, – если на нее не отвечают или отвечают не в полной мере. Не забудь
также, что при неравенстве союза, как то бывает между родителями и детьми или
хозяином и слугой, между мужчиной и объектом его честолюбия или порочности,
взаимность любви – это нечто очень ненадежное, просто‑напросто пропащее. Везде,
где регулирующий естественный обмен между состоянием и партнером любви нарушен,
она вырождается, как нездоровая ткань!
Эта мысль, кажется, привлекала его чем‑то особенным. Он
готов был распространиться подробнее и привести множество примеров; но пока
Ульрих обдумывал их, что‑то, во что он не метил, но что, как полевой аромат,
оживило намеченный путь ожиданием, чуть ли не по ошибке, казалось бы, отвлекло
мысль к тому, что зовется в живописи натюрмортом, а по‑немецки Stilleben –
«тихой жизнью».
– В какой‑то мере Смешно, что человек ценит хорошо
написанного омара, – продолжал Ульрих без перехода, – блестящую, как
зеркало, гроздь винограда и подвешенного за лапы зайца, вблизи которого всегда
оказывается еще и фазан. Ведь человеческий аппетит смешон, а написанный аппетит
еще смешней, чем естественный.
И у обоих было такое чувство, что это замечание связано с их
темой глубже, чем казалось внешне, и входило в продолжение того, чего они не
стали говорить о самих бебе.
Ведь в подлинных натюрмортах – вещах, животных, растениях,
пейзажах и человеческих телах, изгнанных в круг искусства, – выказывает
себя нечто иное, чем то, что они изображают, а именно – таинственный демонизм
записанной жизни. Есть знаменитые картины такого рода, оба знали,
следовательно, что имелось в виду; но лучше Говорить не об определенных
картинах, а о некоей разновидности картин, которая к тому же не образует школы,
а возникает беспорядочно, по манию мироздания. Агата спросила, по какому
признаку можно ее узнать. Явно отказавшись назвать какую‑либо решающую примету,
Ульрих медленно, с улыбкой и без колебаний сказал:
– Волнующее, неясное, бесконечное эхо!
И Агата поняла его. Как‑то чувствуешь, что ты на взморье.
Жужжат букашки. Воздух приносит сотни луговых запахов. Мысль и чувство суетятся
вдвоем. Но перед главами пустыня моря, за которую ты не отвечаешь, и все, что
имеет значение на берегу, растворяется в однообразном движении бесконечного
зрелища. Она подумала о том, что все истинные натюрморты могут вызывать эту
счастливую ненасытную грусть. Чем дольше смотришь на них, тем яснее становится,
что изображенные предметы как бы стоят на пестром берегу жизни с глазами,
которые видят чудеса, и с отнявшимся языком.
Ульрих ответил теперь другой перифразой.
– В сущности, все натюрморты изображают мир шестого дня
творения – когда бог и мир были еще наедине, без человека! – И, увидев
вопросительную улыбку сестры. сказал: – По‑человечески, стало быть, они
вызывают, наверно, ревность, таинственное любопытство и печаль!
Это был почти «экспромт», и даже не худший; он отметил это с
неудовольствием, ибо не любил этих обточенные, как шары, и наспех позолоченных
внезапных мыслей. Но он не сделал никаких попыток поправить себя, да и сестра
не задала никаких вопросов. Ибо надлежаще объясниться по поводу жутковатого
искусства натюрморта обоим мешало его странное сходство с их собственной
жизнью.
Оно играло в ней большую роль. Нет нужды подробно повторять
все, уходившее в общие воспоминания детства, вновь пробудившиеся при встрече и
с тех пор придававшие всем впечатлениям и большинству разговоров какую‑то
странность, но нельзя умолчать о том, что во всем этом всегда ощущалась одурманенность
натюрморта. Непроизвольно, не предполагая ничего определенного, чем можно было
бы руководствоваться, они поэтому обратили свое любопытство на все, что могло
быть родственно сущности натюрморта; и получился примерно вот какой диалог,
который, как веретено, еще раз напряг и заново прокрутил их разговор!
Если приходится молить о чем‑то невозмутимый, не дающий
ответа лик, человека тянет в хмель отчаяния, агрессии или унижения. Зато такое
же потрясающее, но несказанно прекрасное ощущение – упасть на колени перед
неподвижным ликом, на котором жизнь угасла несколько часов назад, оставив на
нем отсвет, как заход солнца.
Этот второй пример есть даже трафарет чувства, если вообще
можно что‑либо так назвать! Мир говорит о торжественности и достоинстве смерти;
сотни, если не тысячи лет существует поэтический мотив лежащей в гробу
возлюбленной; существует целая поэзия смерти, особенно лирическая, с ним
родственная. В этом есть, наверно, что‑то ребяческое. Кто представляет себе,
что смерть дарит ему самую благородную из возлюбленных? Тот, у кого нет
храбрости или возможности обладать живей!
От этой поэтической ребячливости идет прямая линия к ужасам
заклинания духов умерших; вторая – к мерзости настоящей некрофилии; может быть,
третья
– к патологическим противоположностям – эксгибиционизму
и насилию.
Это, может быть, странные сравнения, и отчасти они очень
неаппетитны. Но если пренебречь этим и посмотреть на них, так сказать, с
медицинско‑психологической точки зрения, то окажется, что у всех у них есть
одно общее: невозможность, неспособность, отсутствие естественной храбрости или
храбрости для естественной жизни.
Из них также можно извлечь вывод, – если уж прибегать
для такой цели к рискованным сравнениям, – что молчание, бессилие и любая
ущербность партнера связаны с эффектом перенапряжения души.
В основном, таким образом, повторяется то, что было уже
сказано раньше, – что неравноценный партнер делает любовь кривой; надо бы
только добавить, что выбрать велит его часто уже изначальная кривизна чувства.
И наоборот, партнер отвечающий, живой, действующий держит в порядке и
определяет чувства, а без него они вырождаются в обман.
Ну, а натюрморт, его странное очарование разве не обман
тоже? Даже чуть ли не эфирная некрофилия?
И все‑таки похожий обман есть и во взглядах счастливо
любящих как выражение самого высшего для них. Они глядят друг другу в глаза, не
могут вырваться и исходят в бесконечном, растяжимом, как резина, чувстве!
Так приблизительно начался их диалог, но на этом месте нить
его, в сущности, повисла – и довольно ‑надолго, прежде чем побежала дальше. Они
действительно посмотрели друг на друга и впали из‑за этого в молчание.
Но если нужно замечание, которое объяснило бы это и вообще
оправдало еще раз подобные разговоры и выразило бы их смысл, то сказать можно, пожалуй,
то, что Ульрих, понятно, оставил в эту минуту немой мыслью, а именно – что
любить вовсе не так просто, как хочет уверить природа, доверяя инструменты для
этого любому халтурщику среди своих порождений.
|
