 Увеличить |
2
Дом и жилище человека без свойств
Улица, где произошел этот маленький несчастный случай была
одним из тех длинных, извилистых транспортных потоков, которые лучами вытекают
из центра города, пересекают окраины и впадают в предместья. Задержись здесь
наша изящная пара чуть дольше, она увидела бы нечто такое, что ей наверняка
понравилось бы. Это был отчасти еще сохранившийся сад восемнадцатого или даже
семнадцатого века, и, проходя мимо его решетчатой ограды из кованого железа,
можно было увидеть между деревьями, на тщательно подстриженном газоне, что‑то
вроде небольшого, с короткими крыльями замка, охотничьего или предназначенного
для любовных радостей замка минувших времен. Точнее говоря, его несущие арки остались
от семнадцатого века, парк и верхний этаж отдавали восемнадцатым, фасад был
обновлен и немного испорчен в девятнадцатом веке, так что все вместе казалось
несколько смазанным, как фотографические снимки, сделанные один поверх другого;
но все же при виде всего этого никак нельзя было не остановиться и не сказать
«Ах!». А когда это белое прелестное зданьице отворяло свои окна, взгляду
открывалась благородная тишина уставленных книгами стен жилища ученого.
Это жилище и этот дом принадлежали человеку без свойств.
Он стоял за одним из окон, смотрел сквозь нежно‑зеленый
фильтр садового воздуха на коричневатую улицу и уже десять минут с часами в
руке считал автомобили, экипажи, трамваи и размытые расстоянием лица пешеходов,
заполнявших сеть взгляда торопливым снованием; он определял скорости, углы,
кинетическую энергию движущихся физических тел, которые молниеносно
притягивают, привязывают, отпускают глаз и в течение не поддающегося никакому
учету времени заставляют внимание упереться в них, оторваться, перескочить к
следующему и метнуться за ним; короче говоря, немного посчитав в уме, он со
смехом спрятал часы в карман и пришел к заключению, что занимался ерундой… Если
бы можно было измерить скачки внимания, работу глазных мускулов, колебательные
движения души и все усилия, затрачиваемые человеком на то, чтобы удержаться на
ногах в потоке улицы, получилась бы, наверно, – так он думал и забавы ради
попытался вычислить эту невозможную сумму, – величина, по сравнению с
которой сила, необходимая Атланту чтобы удержать на себе мир, ничтожна, и можно
быдо бы измерить, какую огромную работу совершает ныне даже человек ничего не
делающий.
Ибо человек без свойств был сейчас таким человеком.
А делающий что‑либо?
– Из этого можно извлечь два вывода, – сказал он
себе.
Мышечная работа обывателя, который спокойно ходит целый день
по своим делам, значительно больше, чем мышечная работа атлета, который раз в
день выжимает огромный вес; это доказано физиологически, и, значит, мелкие
обыденные усилия в их общественной сумме и благодаря тому, что они поддаются
этому суммированию, вносят в мир, пожалуй, больше энергии, чем героические
подвиги; героический подвиг представляется даже крошечным, как песчинка, с
помпой водружаемая на гору. Эта мысль ему понравилась.
Но нужно прибавить, что понравилась она ему вовсе не потому,
что он любил обывательскую жизнь; напротив, ему просто доставляло удовольствие
создавать затруднения своим склонностям, которые когда‑то были иными. Может
быть, как раз обыватель‑то и предчувствует начало огромного нового,
коллективного, муравьиного героизма? Его назовут рационализированным героизмом
и сочтут куда как прекрасным. Кто может знать это уже сегодня? А таких
остававшихся без ответа вопросов тогда были сотни. Они носились в воздухе, они
горели под ногами. Время двигалось. Люди, которые тогда еще не жили, не захотят
этому поверить, но уже тогда время двигалось со скоростью верхового верблюда, а
не только сегодня. Не знали лишь куда. Да и не могли как следует разобраться,
что было наверху, а что внизу, что шло вперед, а что назад.
– Можно делать что угодно, – сказал себе человек
без свойств, пожимая плечами, – в такой сумятице сил это не имеет ни
малейшего значения!
Он отвернулся, как человек, который научился отказываться,
даже почти как больной, который боится всякого сильного прикосновения, и когда
он, шагая через смежную гардеробную, проходил мимо висевшей там боксерской
груши, он нанес ей такой быстрый и мощный удар, каких в смиренном настроении
или в состоянии слабости обычно не наносят.
3
Даже у человека без свойств есть отец, обладающий свойствами
Только, собственно, из озорства и потому, что он терпеть не
мог обычных квартир, снял человек без свойств, не так давно вернувшись из‑за
границы, этот маленький замок, бывший некогда летней резиденцией перед
городскими во– ротами, которая утратила свое назначение, когда ее поглотил
разросшийся город, и стала в конце концов всего лишь пустующим, ждущим
повышения цен на землю, никем не заселенным земельным участком. Арендная плата
была соответственно низкой, но неожиданно много денег ушло затем на то, чтобы
привести все в порядок и увязать с современными требованиями; это была
авантюра, исход которой вынудил его обратиться за помощью к отцу, что ему,
человеку без свойств, отнюдь не было приятно, ибо он любил свою независимость.
Ему было тридцать два года, а его отцу шестьдесят девять лет.
Старик был в ужасе. Не от внезапной атаки, собственно, хотя
и от нее тоже, ибо терпеть не мог опрометчивость, и не от затрат, на которые он
должен был пойти, ибо, в сущности, ему было по душе, что сын его обнаружил
потребность в домашнем быте и собственном устройстве. Но приобретение здания,
которое, хоть и с прибавлением уменьшительного словечка, нельзя было определить
иначе, чем замок, оскорбляло его чувства и пугало их, как чреватая бедой
дерзость.
Сам он начинал домашним учителем в сиятельных домах – будучи
студентом, а потом и молодым помощником адвоката, и, собственно, не от нужды,
ибо уже отец его был состоятельным человеком… Позднее, однако, став
университетским преподавателем и профессором, он почувствовал себя за это
вознагражденным, ибо благодаря этим тщательно поддерживаемым связям постепенно
сделался юридическим консультантом почти всей земельной аристократии своей
родины, хотя теперь‑то и вовсе не нуждался в побочном занятии. И даже долгое
время после того, как приобретенное им таким путем состояние уже выдерживало
сравнение с подарком семьи рейнских промышленников, которое некогда принесла
рано умершая мать его сына, не прерывались эти добытые в молодости и укрепленные
в зрелом возрасте связи. Хотя от настоящей адвокатуры уважаемый ученый теперь
отстранился и лишь при случае занимался высокооплачиваемым арбитражем, все
события, касавшиеся круга бывших его покровителей, тщательно регистрировались в
его записях, с большой точностью переносились с отцов на сыновей и внуков, и не
проходило ни одной свадьбы, ни одного дня рождения, ни одних именин без
поздравительного письма с тонкой смесью почтительности и общих воспоминаний.
Столь же пунктуально приходили каждый раз и короткие ответные письма,
благодарившие дорогого друга и маститого ученого. Поэтому сын его с младых
ногтей знал этот аристократический талант почти бессознательно, но точно
взвешивающего высокомерия, который безошибочно устанавливает меру любезности, и
раболепие человека, принадлежащего как‑никак к духовной аристократии, перед
владельцами лошадей, пахотных земель и традиций всегда раздражало его. Но отец
его был нечувствителен в этом пункте не по расчету: большую карьеру таким путем
он сделал исключительно по природному побуждению, он стал не только
профессором, членом академий и множества научных и государственных комитетов,
но и рыцарем, комтуром, даже кавалером большого креста высших орденов, его
величество наконец даровало ему потомственное дворянство и еще до того
назначило членом Верхней палаты. Удостоившись этого отличия, он примкнул там к
либерально‑буржуазному крылу, которое иногда противостояло нобилитету, но
характерно, что никого из его аристократических покровителей это не обижало и
даже не удивляло; в нем ничего иного, чем дух поднимающейся буржуазии, никогда
и не видели. Старик деятельно участвовал в специальных комиссиях по
законодательству, и даже когда он при каком‑нибудь бурном голосовании
оказывался на буржуазной стороне, у противной стороны это вызывало не злость, а
скорее чувство, что его просто не пригласили. В политике он не делал ничего
другого, чем то, что уже и прежде было его функцией: соединял превосходящее и
порой мягко корректирующее знание с впечатлением, что на его личную преданность
можно все‑таки положиться, и, существенно не изменившись, как утверждал его
сын, стал из домашнего учителя учителем верхнепалатным.
Когда он узнал об истории с замком, она показалась ему
нарушением некой не определенной законом, но тем более требующей строгого
соблюдения границы, и он осыпал своего сына упреками, еще более горькими, чем
те, что он уже не раз делал ему в прошлом, звучавшими даже как предсказание
скверного конца, который, мол, теперь начался. Оскорблено было главное чувство
его жизни. Как у многих, кто достиг чего‑то значительного, состояло оно,
далекое от своекорыстия, из глубокой любви к полезному, так сказать, вообще и
сверхлично, другими словами – из честного уважения к тому, на чем строишь свою
выгоду, уважения не оттого, что ты ее строишь, но в гармонии и одновременно с
нею, а также и по общим причинам. Это очень важно; даже благородная собака ищет
себе место под обеденным столом, не смущаясь тем, что ее пинают ногами, вовсе
не из собачьей подлости, а из привязанности и верности, а люди холодного
расчета не добиваются и половины того успеха в жизни, что души правильно
смешанные, способные действительно любить людей и условия, которые приносят им
выгоду.
|
