 Увеличить |
95
Сверхлитератор, вид сзади
Это уж слишком известное, пожалуй, явление, чтобы о нем
говорить: убедившись, что серьезность предприятия не требует от них больших
усилий, ее знаменитые гости вели себя просто как люди, и Диотима, видевшая свой
дом полным духовности и шума, была разочарована. Возвышенная душа, она не знала
закона осторожности, по которому твое поведение как частного лица
противоположно твоему профессиональному поведению. Она не знала, что политики,
обозвав друг друга в зале заседаний жуликами и обманщиками, затем мирно
завтракают рядом в зале буфетном. Что судьи, которые как юристы приговорили
какого‑нибудь несчастного к тяжкому наказанию, после процесса участливо жмут
ему руку, она, пожалуй, знала, но никогда не усматривала в этом ничего плохого.
Что вне своей двусмысленной профессии танцовщицы часто ведут безупречную жизнь
матерей семейств и хозяек дома, она не раз слышала и находила это даже трогательным.
И красивым символом казалось ей то, что князь временами снимает корону, чтобы
не быть ничем, кроме как человеком. Но когда она увидела, что и князья духа
прогуливаются инкогнито, это двойственное поведение показалось ей странным.
Какая страсть и какой закон лежит в основе этой всеобщей тенденции и приводит к
тому, что вне своего занятия люди делают вид, что ничего не знают о людях,
которыми они являются внутри его? По окончании своей работы, приведя себя в
порядок, они выглядят совершенно так же, как прибранная контора, где письменные
принадлежности упрятаны в ящики, а стулья взгромождены на столы. Они состоят из
двух человек, и неизвестно, когда они, собственно, возвращаются к себе –
вечером или утром?
Поэтому как ни льстило ей, что возлюбленный ее души нравился
всем, кого она собирала вокруг него, и активно общался особенно с молодыми, ей
бывало порой огорчительно видеть его увязшим в этой суете, и она находила, что
князь духа не должен ни дорожить общением с обычной духовной знатью, ни снисходить
до ярмарочного копошения мыслей.
Причина заключалась в том, что Арнгейм был не князем духа, а
сверхлитератором.
Сверхлитератор – это преемник князя духа, и соответствует он
в мире духовном той замене владетельного князя богатыми людьми, которая
совершилась в политическом мире. Так же, как князь духа неотделим от эпохи
владетельных князей, сверхлитератор неотделим от эпохи сверхдредноутов и
сверхунивермагов. Он есть особая форма связи духа с вещами сверхбольшого
размера. Поэтому сверхлитератор обязан как минимум владеть автомобилем. Он
должен много путешествовать, получать аудиенции у министров, выступать с
докладами; создавать у тех, кто руководит общественным мнением, впечатление,
что он есть некая совестливая сила, которой нельзя недооценивать; он charge
d'affaires духа нации, когда надо продемонстрировать за границей ее гуманность;
находясь дома, он принимает именитых гостей и при всем том должен думать о
своем деле и делать его с ловкостью циркача, чтобы никакого напряжения никто не
заметил. Ибо сверхлитератор – совсем не то же, что просто литератор, который
зарабатывает много денег. Ему совершенно незачем самому писать «самую читаемую
книгу» года или месяца, достаточно того, что он не возражает против этого
способа оценки. Ибо он сидит во всех жюри, подписывает все обращения, пишет все
предисловия, держит все речи на днях рождения, высказывается по поводу всех
важных событий и призывается на помощь всегда, когда нужно показать, какой
достигнут успех. Ибо в любой своей функции сверхлитератор никогда не представляет
всю нацию, а представляет только ее передовую часть, широкую, составляющую уже
чуть ли не большинство элиту, и это создает вокруг него постоянное духовное
напряжение. Это, конечно, жизнь в нынешней фазе своего развития ведет к крупной
промышленности духа и точно так же, наоборот, толкает промышленность к
духовности, к политике, к контролированию общественной совести; оба процесса
идут друг другу навстречу и на середине пути смыкаются. Поэтому и роль
сверхлитератора не указывает на определенное лицо, а представляет собой такую
фигуру на шахматной доске общества, ходы которой подчинены выработанным
временем правилам. Стремящиеся к добру люди этого времени стоят на той точке
зрения, что им мало пользы от того, что у кого‑то есть ум (его на свете столько,
что чуть большее или чуть меньшее количество не имеет значения, каждый, во
всяком случае, считает, что у него лично достаточно), но что надлежит бороться
с неумностью, для чего нужно этот самый ум показать, сделать его зримым и
действенным, а поскольку сверхлитератор подходит для этого больше, чем
литератор даже более крупный, понятный, может быть, уже не столь многим, то все
в меру своих сил стараются раздуть сколько‑нибудь крупное явление в очень
большое.
При таком понимании ситуации нельзя было ставить Арнгейму в
тяжкий упрек тот факт, что он был одним из первых, пробных, хотя уже и очень
совершенных воплощений этих тенденций, однако известное предрасположение тут
все же требовалось. Ведь большинство литераторов с удовольствием стали бы
сверхлитераторами, если бы только могли ими стать, но это как с горами: между
Грацем и Санкт‑Пельтеном многие могли бы выглядеть точно так же, как Монте
Роза, только они стоят слишком низко. Непременным условием для того, чтобы
стать сверхлитератором, остается, таким образом, писание книг или пьес,
рассчитанных и на высшие, и на низшие круги публики. Надо заявлять о себе миру,
прежде чем сможешь заявить ему о себе добром, – это правило есть почва
всякого сверхлитераторского существования. И это великолепный, направленный
против искушений одиночества, прямо‑таки гетевский принцип творчества: надо
только не сидеть сложа руки в приветливом мире, а все остальное приложится само
собой. Ведь стоит литератору заявить о себе миру, как в его жизни происходит
важная перемена. Его издатель перестает замечать, что купец, который становится
издателем, походит на трагического идеалиста, поскольку на сукне или на
неиспорченной бумаге он мог бы заработать совсем по‑другому. Критика открывает
в нем достойный предмет для своего творчества, ибо критики очень часто не
злодеи, а – в силу неблагоприятных обстоятельств эпохи – бывшие поэты, которым
нужно прилепиться к чему‑то душой, чтобы выговориться; они поэты войны или
любви, в зависимости от нажитого ими внутреннего капитала, который они должны
выгодно поместить, и понятно, что для этой цели они выберут скорее книгу
сверхлитератора, чем книгу обыкновенного литератора. Ведь каждый человек
обладает лишь ограниченной работоспособностью, и лучшие плоды ее легко
распределяются между новинками, ежегодно выходящими из‑под пера
сверхлитераторов, благодаря чему книги эти становятся сберегательными кассами
национального духовного богатства: каждая из них тянет за собой критические
толкования, представляющие собой не столько выкладки, сколько прямо‑таки вклады,
а на прочее остается соответственно мало сил. Но совсем уж донельзя раздувают
это эссеисты, биографы и историки‑скорописцы, отправляющие с помощью великого
человека свою естественную потребность. Собаки, с позволения сказать,
предпочитают для своих довольно низменных целей бойкий угол одинокой скале; как
же людям, одержимым высоким стремлением оставить у всех в памяти свое имя, не
выбрать скалу, явно находящуюся в одиночестве?! И вот, не успев сообразить, что
к чему, сверхлитератор перестает быть существом самостоятельным, становится
симбиозом, результатом национального трудового содружества, его, в нежнейшем
смысле слова, продуктом и проникается самой прекрасной, какую только способна
дать жизнь, верой – что его процветание теснейше связано с процветанием
бесчисленного множества других людей.
И по этой, наверно, причине общей чертой в характере
сверхлитераторов часто оказывается ярко выраженное чувство пребывания в хорошей
форме. К боевым средствам письма они прибегают только тогда, когда чуют угрозу
своему авторитету; во всех остальных случаях поведение их отличается
спокойствием и доброжелательностью. Они абсолютно терпимы к банальностям,
которые говорятся им в похвалу. Они нелегко снисходят до обсуждения других
авторов; но если снисходят, то редко льстят человеку высокого ранга,
предпочитая поощрять один из тех ненавязчивых талантов, которые состоят на
сорок девять процентов из дарования и на пятьдесят один из бездарности, и
благодаря этому сочетанию так ловки во всем, где нужна сила, но где сильный
человек наделал бы вреда, что рано или поздно каждый из них зависает
влиятельное положение в литературе. Но не вышло ли уже это описание за пределы
того, что свойственно только сверхлитератору? Говорят: галье все в стаю
сбивается, и трудно представить себе, какая возня идет нынче уже вокруг
обыкновенного литератора, не то что там сверхлитератора, а просто рецензента,
редактора Отдела искусств, радиожурналиста, киношника или издателя литературной
газетки; многие из них похожи на резиновых осликов и свинок с дырочкой сзади
для надувания. Видя, как тщательно учитывают эту ситуацию сверхлитераторы, как
стараются создать из нее картину трудолюбивого народа, который чтит своих
великих людей, не надо ли благодарить их за это? Они облагораживают своим
участием жизнь, которая есть. Представьте себе противоположное – пишущего
человека, всего этого не делающего. Он должен был бы отклонять сердечные
приглашения, отталкивать людей, оценивать похвалы не как хвалимый, а как судья,
разрывать естественные связи вещей, относиться к огромным возможностям влияния
с подозрением только потому, что они огромны, а со своей стороны не мог бы
предложить ничего, кроме неких процессов в своей голове, выразить и оценить
которые трудно, да еще продукции литератора, а этому эпоха, уже обладающая
сверхлитераторами, и впрямь может не придавать большого значения! Разве не
оказался бы такой человек вне общества и не ушел от действительности со всеми
последствиями, из этого вытекающими?! Такого, во всяком случае, мнения был
Арнгейм.
|
