 Увеличить |
44
Важный разговор
В этот миг вошел Линднер, собираясь сказать столько же,
сколько его гостья; но все вышло иначе, когда они оказались друг перед другом.
Агата сейчас же перешла в наступление словами, которые, к ее удивлению, вышли
куда более обыкновенными, чем то соответствовало бы их предыстории.
– Вы, наверно, помните, что я просила вас кое‑что
объяснить мне,начала она. – Вот я и пришла. Я хорошо помню, что вы сказали
против моего развода. Может быть, я поняла это потом даже лучше!
Они сидели за большим круглым столом, и разделяла их вся
длина его диаметра. По сравнению с последними мгновениями своего одиночества
Агата после появления Линднера почувствовала себя сперва тонущей, но затем
обретшей под ногами твердую почву; стоя на ней, она бросила слово «развод» как
приманку, хотя ей было и правда любопытно узнать мнение Линднера.
И он действительно ответил почти в тот же миг:
– Я прекрасно понимаю, почему вы требуете от меня этого
объяснения. Вам всю жизнь нашептывали, что вера в сверхчеловеческое и вытекающая
из нее покорность заповедям принадлежит средневековью! Вы узнали, что наука
покончила с такими сказками! Но уверены ли вы в том, что так оно и есть?!
Агата, к своему удивлению, заметила, что чуть ли не на
каждом третьем слове губы его атакующе выпячивались под жидкой растительностью.
Она не ответила.
– Задумывались ли вы об этом? – строго продолжал
Линднер. – Знаете ли вы поистине тьму вопросов, которые с этим связаны? Я
вижу: вы их не знаете! Но вы отмахиваетесь от этого великолепным жестом, даже
не зная, наверно, что действуете просто по нашептыванию чужой воли!
Он полез на рожон. Осталось неясным, каких нашептывателей
имел он в виду. Он чувствовал, что его понесло. Его речь была длинным туннелем,
который он прорыл в горе, чтобы по ту ее сторону обрушиться на представление
«ложь вольнодумцев», красовавшееся там в хвастливом свете. Он не имел в виду ни
Ульриха, ни Хагауэра, но он имел в виду обоих, он имел в виду всех.
– И даже если бы вы задумались, – он восклицал
это, смело повышая голос, – и были убеждены этими лжеучениями в том, что
тело – всего лишь система мертвых частиц, душа – игра гормонов, общество – куча
механико‑экономических законов; и даже если бы это было правильно, до чего куда
как далеко, – то я не признал бы за такими мыслями знания истины жизни!
Ведь у того, что зовется наукой, нет никаких полномочий объяснять своими
внешними методами то, что живет в человеке как внутренняя, духовная
уверенность. Истина жизни – это знание, не имеющее начала, и факты истинной
жизни передаются не доказательством: кто живет и страдает, тот носит их в себе
как таинственную власть высших запросов и как живое истолкование себя самого!
Линднер встал. Глаза его сверкали, как два проповедника на
возвышении, образованном его длинными ногами. Он взирал сверху вниз на Агату с
властными чувствами. «Почему он сразу так много говорит? – подумала
она. – И что у него против Ульриха? Он же едва знаком с ним, а говорит
явно против него!» Тут женский опыт в вызывании чувств быстрее, чем то сделало
бы размышление, вселил в нее уверенность, что Линднер говорит так лишь потому,
что он смешным образом ревнует. Она посмотрела на пего снизу вверх с
обворожительной улыбкой. Высокий, тонкий и вооруженный, он стоял перед нею и
казался ей гигантским воинственным кузнечиком какой‑то древней эры.
«Господи, – думала она, – сейчас я опять скажу что‑нибудь, что его
рассердит, и он опять напустится на меня; где я?! какую игру я веду?!» Ее
смущало то, что, хотя Линднер вызывал у нее смех, она никак не могла отделаться
от иных его слов, таких, как «знание, не имеющее начала» или «живое
истолкование» – слов таких диких ныне, но втайне знакомых ей, как будто она
сама всегда употребляла их, не помня, однако, что когда‑либо слыхала их прежде.
Она подумала: «Это ужасно, но отдельные свои слова он уже оставил у меня в
сердце, как детей!»
Линднер заметил, что произвел на нее впечатление, и
удовлетворенность этим немного смягчила его. Он видел перед собой молодую
женщину, в которой, казалось, подозрительно чередовались волнение и напускное
равнодушие, даже лихость; а поскольку он мнил себя большим знатоком женской
души, он не смутился от этого, зная, что красивые женщины чрезвычайно
подвержены соблазну гордыни и тщеславия. Он вообще редко смотрел на красивое
лицо без доли сочувствия. Наделенные им люди были, по его убеждению, почти
всегда мучениками своей блестящей наружности, которая совращает их, толкает к
спеси и неотделимым от нее сердечной холодности и любви к показному. Но бывает
все‑таки, что за красивым лицом таится душа, и сколько неуверенности скрывалось
порой за надменностью, сколько отчаяния – под маской легкомыслия! Часто это
даже люди особого благородства, которым просто недостает помощи правильных и
непоколебимых убеждений. И постепенно Линднера опять целиком захватила мысль,
что человек благополучный должен проникнуться настроением человека
обездоленного; и когда он так и сделал, он увидел, что в форме лица и тела
Агаты есть то прелестное спокойствие, которое свойственно только великому и
благородному, а колено ее в складках одежды показалось ему даже коленом Ниобы.
Его удивило, что у него возникла именно эта аналогия, но тут, по‑видимому,
благородство его нравственной боли автоматически связалось с подозрительным
представлением о множестве детей, ибо он чувствовал, что его влечение не
меньше, чем его страх. Он заметил теперь и ее грудь, дышавшую быстрыми,
маленькими волнами. Ему стало жутко, и, не приди ему снова на помощь его
жизненный опыт, оп почувствовал бы даже растерянность; но в самый щекотливый
момент его опыт подсказал ему, что в этой груди заключено что‑то невысказанное
и, судя по всему, что он знал, тайна эта связана с уходом от его коллеги
Хагауэра; и это спасло его от постыдного сумасбродства, сразу предоставив ему
возможность пожелать обнажения этой тайны вместо обнажения этой груди. Он
пожелал этого изо всех сил, и соединение греха с рыцарским умерщвлением дракона
греха предстало ему в пылающих красках, подобных тем, что светились на цветном
стеклышке в его кабинете.
Агата прервала эти мысли вопросом, который задала ему
спокойно, даже сдержанно, после того как снова взяла себя в руки.
– Вы сказали, что я действую по чьему‑то наущению,
подчиняясь какому‑то чужому влиянию. Что вы имели в виду?
Линднер смущенно поднял взгляд, покоившийся на ее сердце, к
ее глазам. Этого еще никогда не случалось с ним: он не помнил, что оп сказал
под конец. Он видел в этой молодой женщине жертву свободомыслия, которое
сбивает с толку эпоху, и за радостью победы забыл об этом.
Агата повторила вопрос с небольшим изменением:
– Я поведала вам, что хочу развестись с профессором
Хагауэром, а вы ответили мне, что я действую по чьему‑то наущению. Мне могло бы
быть полезно узнать, что вы под этим подразумеваете, Повторяю вам, что ни одна
из обычных причин не подходит вполне. Даже антипатия не была непреодолима по общепринятым
меркам. Я просто пришла к убеждению, что ее не следует преодолевать, а надо
безмерно увеличить!
– Кто убедил вас в этом?
– Этот‑то вопрос вы и должны помочь мне разрешить.
Она снова взглянула на него с мягкой улыбкой, которая
обладала, так сказать, ужасно глубоким вырезом и обнажала внутреннюю грудь так,
словно ее прикрывал лишь черный кружевной платок.
Линднер непроизвольно защитил от этого глаза движением руки,
сделавшей вид, что она поправляет очки. Правда состояла в том, что храбрость в
его мировоззрении, как и в чувствах, демонстрируемых им Агате, играла ту же
трусливую роль. Он был из тех, кто понял, что смирению легче одержать победу,
если оно сперва пристукнет гордыню, а ученая его натура заставляла его пуще
любой другой гордыни бояться гордыни свободной науки, которая упрекает веру в
том, что она ненаучна. Если бы ему сказали, что святые с молитвенно поднятыми
пустыми руками устарели и что ныне их следует изображать с саблями, пистолетами
или еще более новыми орудиями в кулаке, это его, пожалуй, и возмутило бы, но он
не хотел, чтобы оружие, имеющееся у знания, было запретно для веры. Это было
почти целиком ошибкой, но не он один ее совершал: потому‑то он и обрушился на
Агату словами, которые заслуживали бы почетного места в его публикациях, –
да и, наверно, занимали его там, – но были неуместны по отношению к
доверившейся ему женщине. Видя, в какой скромной задумчивости сидит перед ним
посланец враждебных ему сторон мира, отданный в его руки доброй или
демонической судьбой, он сам это чувствовал и не знал, что ответить.
– Ах! – сказал он как можно отвлеченнее и
пренебрежительнее и случайно попал почти в самую точку. – Я имел в виду
господствующий ныне дух, который заставляет молодых опасаться, что они
покажутся глупцами, даже невеждами, если не будут разделять всех современных
суеверий. Откуда мне знать, какие модные лозунги у вас на уме – самовыражение?!
Согласие с жизнью?! Культура личности?! Свобода мысли или искусства?! Во всяком
случае все, кроме велений вечной и простой нравственности.
Удачное усиление «глупцами, даже невеждами» обрадовало его
своей тонкостью и восстановило его боевой дух.
– Вы, наверно, удивляетесь, – продолжал он, –
что в разговоре с вами я придаю большое значение науке, не зная, занимались ли
вы ею хоть сколько‑нибудь…
– Нисколько! – прервала его Агата. – Я
невежественная женщина.
Она подчеркнула это с видимым удовольствием, в котором была,
может быть, какая‑то напускная неблагочестивость.
– Но это ваша среда! – настойчиво уточнил
Линднер. – И свобода ли нравов или свобода науки – в том и другом находит
выражение одно и то же освободившийся от морали дух!
Агате и эти слова показались скучными тенями, падавшими как
бы от чего‑то более темного, находившегося неподалеку от них. Она не собиралась
скрывать свое разочарование, но показала его со смехом:
– Вы недавно посоветовали мне не думать о себе, а сами
говорите все обо мне, – насмешливо возразила она Линднеру.
Тот повторил:
– Вы боитесь показаться себе несовременной!
В глазах Агаты мелькнуло раздражение.
– Просто поразительно, до чего не подходит ко мне то,
что вы говорите!
– А я говорю вам: «За вас дорого заплачено, не
становитесь рабами людей!»
Эта интонация, не вязавшаяся со всем его обликом, как
тяжелый цветок с хилым стеблем, развеселила Агату. Она спросила настойчиво,
чуть ли не грубо:
– Так что же мне делать? Я жду от вас определенного
ответа.
Линднер проглотил комок в горле и потемнел от серьезности.
– Делайте то, что вы обязаны делать!
– Я не знаю, что я обязана делать!
– Тогда вам надо поискать себе обязанностей!
– Но я ведь не знаю, что такое обязанности!
Линднер язвительно усмехнулся.
– Вот вам и свобода личности! – воскликнул
он. – Сплошной обман! Вы же видите по себе: когда человек свободен, он
несчастен! Когда человек свободен, он призрак! – прибавил он, еще чуть
повысив от смущения голос. Затем снова понизил его и заключил убежденно: –
Обязанность, долг – это то, что возвысило человечество над собственными его
слабостями верным самопознанием. Обязанность, долг – это одна и та же истина,
которую признавали все великие люди или на которую они интуитивно указывали.
Обязанность, долг – это плод многовекового опыта и результат ясновидения
одаренных. Но обязанность, долг – это и то, что в тайной глубине души хорошо
знает и самый простой человек, если только он искренен!
– Это была песнь при дрожавших свечах, – с
похвалой констатировала Агата.
Неприятно было, что и Линднер чувствовал, что пропел
фальшиво. Ему следовало сказать что‑то другое, но он не решался определить, в
чем тут отступление от подлинного голоса его сердца. Он позволил себе только
мысль, что это юное существо должно быть глубоко разочаровано мужем, если оно
так дерзко и ожесточенно злится на себя, и что, несмотря на все осуждение,
которое оно вызывает, оно достойно более сильного мужа; но ему показалось, что
за этой мыслью вот‑вот последует другая, еще куда более опасная. Агата между
тем медленно и очень решительно качала головой; и с той невольной твердостью, с
какой один взволнованный человек позволяет другому подбить себя на то, что
доводит щекотливую ситуацию до полного взрыва, она продолжила:
– Но мы говорим о моем разводе! И почему вы сегодня уже
не упоминаете о боге? Почему не скажете мне просто: «Бог велит, чтобы вы
остались с профессором Хагаузром»? Я‑то ведь не могу представить себе, чтобы он
мог такое приказывать!
Линднер недовольно пожал своими высокими плечами; поднимая
их, он, казалось, и сам устремлялся ввысь.
– Я никогда не говорил с вами об этом, просто вы сами
делали такие попытки! – резко возразил он. – А что касается прочего,
то пожалуйста не думайте, что бог печется о маленьких эгоистических распрях
нашего чувства! На то есть закон, которому мы должны подчиняться! Или вам
кажется это недостаточно героическим, поскольку человеку нужно сегодня во всем
«личное»? Ну, так я противопоставлю вашим претензиям более высокий героизм –
героическую покорность!
Каждое его слово говорило значительно больше, чем то вправе
был позволить себе мирянин, даже лишь в мыслях; Агате снова оставалось только
улыбаться в ответ на столь грубый сарказм, если она не хотела встать и уйти, и
она делала это с такой естественностью и уверенностью, что Линднер раздражался
и терялся все больше. Он видел, как его мысли тревожно роятся, непрестанно
усиливая жгучий хмель, который отнимал у него рассудительность и ослаблял его волю
сломить строптивый ум и, может быть, спасти оказавшуюся перед ним душу.
– Наш долг мучителен! – воскликнул он. – Наш
долг может быть отвратительным и тошнотворным! Только не думайте, что я хочу
быть адвокатом вашего супруга и стою на его стороне по своей природе. Но вы
должны подчиняться закону, потому что это единственное, что дарует нам прочный
мир и защищает нас от нас же!
Теперь Агата высмеяла его; она угадала, какое оружие давали
ей импульсы, исходившие от ее развода, и повернула нож в ране.
– Во всем этом я мало что понимаю, – сказала
она. – Но можно мне откровенно поделиться с вами одним впечатлением? Когда
вы злитесь, вы делаетесь немного скабрезным!
– Ах, перестаньте! – возмутился Линднер. Он
отшатнулся с одним лишь желанием не допускать такого ни в коем случае. Он
протестующе поднял голос, заклиная сидевший перед ним греховный призрак. –
Дух не смеет подчиняться плоти и ее чарам и страхам! Даже в форме отвращения! И
знайте: даже если обуздание плотской досады, которого, видимо, потребовала от вас
школа брака, мучительно, все равно вы не должны убегать от него. Ибо в человеке
живет потребность в освобождении, и мы так же не должны быть рабами отвращения
нашей плоти, как не должны быть рабами ее любострастия. Ведь это вы, конечно,
хотите услышать, иначе вы не пришли бы ко мне! – заключил он столь же
величественно, сколь и злобно.
Он стоял перед Агатой, вытянувшись во весь рост, волоски
бороды и усов шевелились у его губ. Он никогда не говорил таких слов ни одной
женщине, кроме своей умершей жены, но тогда чувства его были другие. Ибо теперь
к ним примешивалось сладострастие, словно он, замахиваясь бичом, наказывал
земной шар, и в то же время они были боязливы, словно его, как сорванную шляпу,
вихрем понесла ввысь эта проповедь покаяния.
– Сейчас вы опять говорили странно! – бесстрастно
заметила Агата с намерением сбить с него наглость несколькими сухими словами;
но потом она вообразила, с какой высоты предстоит ему упасть, и предпочла
кротко смириться: она умолкла и продолжила голосом, который как бы стал глухим
от раскаяния:
– Я пришла просто потому, что хотела, чтобы вы мною
руководили.
Линднер растерянно и усердно продолжал размахивать словесным
бичом; он подозревал, что Агата нарочно сбивает его с толку, но не находил в
себе силы повернуть назад и положился на будущее.
– Быть на всю жизнь привязанным к человеку без
физического влечения к нему – это. конечно, тяжкое наказание! – воскликнул
он. – Но разве именно в том случае, когда партнер у нас недостойный, мы не
навлекли на себя это наказание тем, что были недостаточно внимательны к знакам
внутренней жизни?! Многие женщины бывают ослеплены внешними обстоятельствами, и
кто знает, не наказывают ли нас для того, чтобы растормошить нас! Голос у него
вдруг сорвался. Агата, слушая его, кивала головой в знак согласия; но
представить себе Хагауэра ослепительным соблазнителем было выше ее сил, и ее
милые глаза это выдали. Линднер, предельно растерявшись, заверещал фистулой:
– Ибо кто жалеет розог, ненавидит дитя, а кто его
любит, тот и наказывает!
Сопротивление его жертвы окончательно превратило теперь
стоявшего .на твердой почве философа жизни в певца наказаний и волнующих
обстоятельств, которыми они сопровождаются. Он был опьянен неведомым ему
ощущением, рожденным тесной связью его моральных уколов гостье с возбуждением
всей его мужественности, ощущением, которое символически, как он сам теперь
понимал, можно было назвать сладострастным.
Но «наглая завоевательница», хотя ей нора уже было наконец
предаться отчаянию и отбросить тщеславие женской своей красоты, деловито
отозвалась и на его угрозы розгой, тихо спросив:
– Кто наказывает меня? Кого вы имеете в виду?
А это нельзя было высказать! Линднер вдруг потерял отвагу.
Между волосами у него выступил пот. Невозможно было назвать в такой связи имя
бога. Его взгляд, направленный вперед, как двузубец, медленно отошел от Агаты.
Агата это почувствовала. «У него, значит, тоже язык не поворачивается!» –
подумала она. Ей доставило бы безумное удовольствие дергать этого человека до
тех пор, пока у него не сорвалось бы с языка то, чего он не хотел выдать ей. Но
на сей раз было достаточно; разговор дошел до крайней границы. Агата поняла,
что это была пылающая и прозрачная от пылания отговорка, чтобы не сказать
решающего. Впрочем, и Линднер знал теперь, что все, что он говорил, да и все,
что его волновало, да и само преувеличение, шло только от боязни преувеличений,
самым развязным из которых было, на его взгляд, приблизиться к тому, что должно
оставаться скрытым за высокими словами, с нескромными инструментами эмоций и
чувств, на что явно толкала его эта «преувлеченная» молодая женщина. Он назвал
это теперь про себя «оскорблением скромности веры». Ибо за эти мгновения кровь
у Линднера отхлынула от головы и потекла своим обычным путем; он проснулся, как
человек, увидевший себя голым вдали от двери своего дома, и вспомнил, что не
смеет отпустить Агату без утешения и назидания. Глубоко вздохнув, он отступил
от нее, погладил бороду и с укором сказал:
– У вас неспокойный характер и вы фантазерка!
– А у вас странные представления о галантности! –
холодно сказала Агата, ибо ей уже расхотелось продолжать.
Между тем Линднер счел необходимым для своей реабилитации
сказать еще кое‑что:
– Вам следовало бы научиться в шкоде реальности
неумолимо обуздывать свою субъективность, ибо того, кто не обладает этим
умением, его фантазии быстро повергнут наземь!
Он осекся, ибо эта странная женщина все еще исторгала голос
у него из груди совершенно вопреки его воле.
– Горе тому, кто порывает с обычаем, он порывает с
реальностью! – прибавил он тихо.
Агата пожала плечами.
– Надеюсь увидеть вас в следующий раз у нас! –
предложила она.
– На это я вынужден ответить: нет, никогда! –
горячо и теперь вполне по‑земному запротестовал Линднер. – Между вашим
братом а мною существуют такие противоречия во взглядах на жизнь, что лучше нам
избегать всяких контактов, – прибавил он в свое оправдание.
– Придется мне, значит, прилежно посещать школу
реальности, – спокойно ответила Агата.
– Нет! – повторил Линднер, но при этом как‑то
странно, чуть ли не угрожающе, преградил ей путь, ибо она уже приготовилась
уйти. – Ни в коем случае! Вы не должны ставить меня в неловкое положение
перед коллегой Хагауэром, навещая меня без его ведома!
– Вы всегда так страстны, как сегодня? –
насмешливо спросила Агата, вынудив его этим дать ей дорогу. Она чувствовала,
что сейчас выдохлась, но вообще‑то стала сильнее. Страх перед ней, которого не
сумел скрыть Линднер, толкал ее к действиям, чуждым истинному ее состоянию; но
если требования брата легко обескураживали се, то этот человек вернул ей свободу
распоряжаться собственной душой, как она пожелает, и ее утешало то, что она
смущает его.
«Может быть, я как‑то уронил свое достоинство?» – спросил
себя Линднер, когда она ушла. Он напряг плечи и несколько раз прошелся по
комнате. Наконец он решил продолжить общение и облек свою неловкость, очень при
этом большую, в солдатские слова: «Надо обладать твердой волей, чтобы быть
храбрым, несмотря ни на какую неловкость!»
Петер же, когда Агата поднялась, отшмыгнул от замочной
скважины, где он не без удивления подслушивал, что напевает отец «этой дурехе».
|
