 Увеличить |
37
Один публицист доставляет изобретением «австрийского года» большие
неприятности графу Лейнсдорфу; его сиятельство крайне нуждается в Ульрихе
Хотя граф Лейнсдорф и направил свои призывы, которые должны
были «будить мысль», в самые разные стороны, он все‑таки не продвинулся бы
вперед так скоро, если бы один влиятельный публицист, узнавший, что что‑то
носится в воздухе, быстро не напечатал в своей газете двух больших статей, где
как собственную инициативу высказал все, что, по его предположению, сейчас
заваривалось. Знал он немного – да и откуда ему было узнать? – но это не
было заметно, более того, это как раз и дало обеим его статьям возможность
увлечь читателей. Он‑то и был изобретателем идеи «австрийский год», о которой
он, сам не представляя себе, что под этим имелось в виду, строил все новые и
новые фразы, благодаря чему это словосочетание связалось, как во сне, с другими
словами, вошло в обиход и вызвало невероятный энтузиазм. Граф Лейнсдорф сначала
ужасался, но напрасно. По словосочетанию «австрийский год» можно судить, что
такое публицистический гений, ибо открыл эту формулу верный инстинкт. Она
заставляла звучать чувства, которые идея австрийского века оставила бы немыми,
а уж призыв начать таковой люди разумные сочли бы причудой, просто не
заслуживающей серьезного к себе отношения. Почему это так, трудно сказать.
Может быть, какая‑то неточность и символичность, при которой о реальности
думают меньше обычного, окрыляла не только чувство графа Лейнсдорфа. Ибо
неточность обладает возвышающей и увеличительной силой.
Похоже, что добропорядочно‑практичный реалист реальность
никогда всем сердцем не любит и не принимает. Ребенком он залезает под стол,
чтобы этим гениально простым приемом придать комнате родителей, когда их нет
дома, необычайный и фантастический вид; мальчиком он мечтает о часах; юношей с
золотыми часами о подходящей к ним жене; мужчиной с часами и женой – о высоком
положении; и когда он счастливо завершает этот малый круг желаний и спокойно
качается в нем, как маятник, похоже, что его запас несбывшихся мечтаний так и
не становится хоть сколько‑то меньше. Ибо когда он хочет возвыситься, он
прибегает к сравнению, символу. Явно по той причине, что снег иногда неприятен
ему, он сравнивает его с белеющими женскими грудями, а как только ему наскучат
груди его жены, он сравнивает их с белеющим снегом; он пришел бы в ужас, если
бы ее губки оказались однажды роговидным голубиным клювом или вставными
кораллами, но поэтически это его волнует. Он в состоянии превратить все во все
– снег в кожу, кожу в лепестки, лепестки в сахар, сахар в пудру, а пудру снова
в сыплющийся снег, – ибо, кажется, ничего ему так не нужно, как превращать
что‑либо в то, чем оно не является, а это, пожалуй, доказывает, что, где бы он
ни находился, ему нигде долго не выдержать. Но пуще всего не выдерживал
внутренне настоящий каканец жизни в Какании. И если бы от него потребовали
австрийского века, это показалось бы ему адской мукой, которой только в
насмешку можно добровольно подвергнуть себя и мир. Совсем другое дело был
австрийский год. Это значило: давайте‑ка покажем, кем мы, собственно, дюжем
быть; но, так сказать, временно, до отмены, максимум в течение года.
Подразумевать под этим можно было что угодно, речь же не шла о вечности, а сердце
от этого согревалось невыразимо. Это пробуждало глубочайшую любовь к отечеству.
Вот как вышло, что граф Лейнсдорф снискал неожиданный успех.
Ведь и он первоначально напал на свою идею как на такой символ, но, кроме того,
ему пришел на ум ряд имен, и его нравственная природа стремилась выйти из
состояния нетвердости; он отчетливо сознавал, что фантазию народа, или, как он
сказал теперь одному преданному ему журналисту, фантазию публики надо направить
на цель, которая была бы ясной, здоровой, разумной и согласной с истинными
целями человечества и отечества. Журналист этот, подхлестнутый успехом своего
коллеги, тотчас же все это накатал, а поскольку перед своим предшественником он
обладал тем преимуществом, что узнал это из «первоисточника», то техника его
ремесла потребовала, чтобы он крупным шрифтом сослался на эту «информацию,
полученную из влиятельных кругов», а этого‑то как раз и ждал от него граф
Лейнсдорф, ибо его сиятельство считал очень важным для себя быть реалистическим
политиком, а не идеологом, и хотел провести тонкую черту между австрийским
годом гениального публицистического ума и рассудительностью ответственных
кругов. Для этого он воспользовался техникой вообще‑то не жалуемого им как
образец Бисмарка – выражать истинные намерения устами газетных писак, чтобы
иметь возможность в зависимости от обстановки признать эти свои намерения или
отречься от них.
Но, действуя так умно, граф Лейнсдорф не учитывал одного. Не
только такой человек, как он, видел то истинное что нам нужно, но и несметное
множество других людей мнит, что они обладают истиной. Это можно, пожалуй
назвать отвердевшей формой того вышеупомянутого состояния, в котором еще
прибегают к сравнениям. Раньше или позже пропадает радость и от них, и тогда
многие, в ком застревает толика окончательно неудовлетворенных мечтаний,
облюбовывают себе какую‑то одну точку, в которую тайно вперяются, словно там
начинается мир, недоданный им. Уже вскоре после распространения своей
информации через газету его сиятельство, как ему показалось, заметил, что все,
у кого нет денег, носят в себе взамен какого‑то неприятного сектанта. Этот
своенравный человек в человеке ходит с ним по утрам на службу и вообще никаким
действенным образом не может протестовать против хода вещей, но зато он всю
свою жизнь не отрывает глаз от одной тайной точки, никем другим упор– но не
замечаемой, хотя там‑то явно и начинаются все беды мира, который не узнает
своего спасителя. Такими облюбованными точками, где центр тяжести личности
совпадает с центром тяжести мира, являются, например, плевательница,
запирающаяся простым движением руки, или отмена в ресторанах солонок, в которые
лезут ножами, благодаря чему одним махом приостанавливается распространение
бичующего человечество туберкулеза, или введение стенографической системы «Эль»,
решающей заодно, благодаря беспримерной экономии времени, и социальную
проблему, или пропаганда естественного, останавливающего повсеместное
опустошение земли образа жизни, но также и какая‑нибудь метафизическая теория
движения небесных тел, упрощение административного аппарата или какая‑нибудь
реформа половой жизни. Если обстоятельства благоприятствуют человеку, он
ублажает себя тем, что в один прекрасный день пишет книгу о своем пунктике или
брошюру или хотя бы газетную статью и этим как бы подшивает к делам
человечества протокол своего протеста, что невероятно успокаивает, даже если
написанного им никто не читает; но обычно это кого‑нибудь да привлекает, и
такие люди уверяют авторе, что он новый Коперник, после чего представляют ему
себя как непонятых Ньютонов. Этот обычай взаимовычесывания пунктиков очень
благотворен и распространен, но действует недолго, потому что участники вскоре
ссорятся и остаются опять совершенно одни; случается, однако, что тот или иной
собирает вокруг себя небольшой круг поклонников, которые единодушно клянут небо
за то, что оно не оказывает достаточной поддержки помазанному своему сыну. И
если на такие кучки с пунктиками вдруг упадет луч надежды с заоблачной высоты,
как то случилось, когда граф Лейнсдорф позволил публично заявить, что
австрийский год, если таковой действительно состоится, хотя последнее еще
неизвестно, будет во всяком случае отвечать истинным целям бытия, – если
на них вдруг упадет луч надежды, то они воспринимают это как святые, которым
посылает видение бог.
Граф Лейнсдорф полагал, что его детище будет мощной
демонстрацией, поднимающейся из самой гущи народа. Он думал при этом об
университете, о духовенстве, о некоторых именах, всегда фигурировавших в
отчетах о благотворительных начинаниях, думал даже о газетах; он принимал в
расчет патриотические партии, «здравый смысл» буржуазии, вывешивающей флаги в
день рождения кайзера, и поддержку финансовых тузов, принимал он в расчет и
политику, втайне надеясь сделать именно ее, благодаря своему великому детищу,
излишней, привести к общему знаменателю «отчая земля», который он намеревался
позднее разделить на «землю», чтобы единственным итогом остался властитель‑отец;
но об одном его сиятельство не подумал, и он был поражен широко
распространенной потребностью улучшить мир, которая от тепла великого случая
созревает, как яйца насекомых во время пожара. Этого его сиятельство не принял
в расчет; он ожидал очень большого патриотизма, но он не был подготовлен к
открытиям, теориям, системам мира и людям, требовавшим от него освобождения из
духовных тюрем. Они осаждали его дворец, славили параллельную акцию как
возможность помочь наконец прорваться правде, и граф Лейнсдорф не знал, что ему
с ними делать. Сознавая свое общественное положение, он ведь не мог сесть со
всеми этими людьми за один стол, а с другой стороны, как человек
высоконравственного ума, не хотел их избегать, и поскольку образование у него
было политическое и философское, но отнюдь не естественное и не техническое, он
никак не мог разобраться, есть ли в этих предложениях что‑то дельное или нет.
В этой ситуации он все сильней тосковал по Ульриху,
рекомендованному ему как именно тот человек, в котором он нуждался, ибо его
секретарю, да и вообще любому обыкновенному секретарю, такие задачи были,
конечно, не по плечу. Один раз, очень уж рассердившись на своего служащего, он
даже помолился богу, – хотя на следующий день устыдился этого, –
чтобы Ульрих наконец явился к нему. И когда этого не последовало, его
сиятельство сам начал систематические розыски. Он велел заглянуть в адресный
справочник, но Ульриха там еще не было. Затем он направился к своей
приятельнице Диотиме, которая обычно знала, как быть, и в самом деле, эта
восхитительная женщина уже успела поговорить с Ульрихом, но она забыла узнать,
где он живет, или сослалась на это, чтобы воспользоваться случаем и предложить
его сиятельству другую, куда лучшую кандидатуру на пост секретаря великой
акции. Но граф Лейнсдорф был очень взволнован и решительно заявил, что уже
привык к Ульриху, что ему не нужен пруссак, хотя бы и пруссак‑реформатор, и что
он вообще не хочет больше никаких осложнений. Он смутился, когда его
приятельница показала ему, что обижена, и тут его осенила самостоятельная
мысль; он объявил ей, что тотчас поедет прямо к своему другу, начальнику
полиции, который в конце концов может добыть адрес любого подданного.
|
