 Увеличить |
28
Избыток веселости
Агата пользовалась преимуществами, открывшимися ей в
обществе, с естественным тактом, и ее уверенное поведение в весьма надменном
кругу нравилось брату. Годы, когда она была супругой провинциального школьного
учителя, как бы спали с нее, не оставив следа. Результат этот Ульрих, однако,
пожав плечами, определил пока так: «Высшей аристократии нравится, что нас
называют сросшимися близнецами. Она всегда больше интересовалась зверинцами,
чем, например, искусством».
В молчаливом согласии они смотрели на все, что происходило,
лишь как на интермедию. Следовало бы многое изменить или полностью перестроить
в домашнем быте, что было им ясно с первого же дня; но они этого не делали,
боясь повторения дискуссии, границ которой нельзя было обозреть заранее.
Уступив свою спальню Агате, Ульрих устроился в гардеробной, где его отделяла от
сестры ванная, и большую часть своих шкафов постепенно отдал ей тоже.
Соболезнования по этому поводу он отклонил ссылкой на колосник святого
Лаврентия; но Агата всерьез и не думала, что нарушила холостяцкую жизнь бра–
та, потому что он уверял ее, что очень счастлив, и потому что она лишь весьма
смутно представляла себе доступные ему дотоле степени счастья. Ей нравился
теперь этот дом с его небуржуазным устройством, с бесполезным множеством
декоративных и подсобных помещений вокруг немногих жилых и теперь переполненных
комнат; в дома было что‑то от церемонной вежливости прежних времен, беззащитной
перед самодовольной нахрапистостью нынешних, но иногда немой протест прекрасных
комнат против ворвавшегося в них беспорядка бывал и печален, как печальны
порванные и перепутавшиеся струны на темпераментно изогнутой деке. Агата видела
тогда, что брат выбрал этот отдаленный от улицы дом отнюдь не без интереса и
понимания, как он это пытался изобразить, и старые стены говорили тогда не
вполне немым, но и не вполне слышным языком страсти. Но ни она, ни Ульрих не
признавались ни в чем, кроме того, что беспорядок доставляет им удовольствие.
Они жили неудобно, кормясь со времени вторжения Агаты едой, которую доставляли из
соседней гостиницы, и находя во всем повод для несколько чрезмерного веселья,
как то бывает на пикнике, когда на травке довольствуешься худшей снедью, чем за
столом.
Настоящей прислуги при этих условиях тоже не было. От
опытного слуги, которого Ульрих, поселившись в этом доме, нанял на короткое
время – ибо то был старик, уже собиравшийся уйти на покой и только
дожидавшийся, чтобы уладились какие‑то формальности, – нельзя было
требовать слишком многого, и Ульрих старался нагружать его как можно меньше;
роль же горничной Ульрих должен был исполнять сам, ибо комната, где можно было
поместить приличную девушку, находилась еще, как и все прочие, в стадии
проекта, а некоторые попытки преодолеть эту трудность ни к чему хорошему не
привели. Ульрих, таким образом, делал большие успехи как оруженосец, снаряжая
свою рыцаршу для светских побед. К тому же Агента приступила к пополнению
своего гардероба, и ее покупки заполнили дом. Поскольку ни планировка, ни
меблировка такового не были рассчитаны на даму, у нее появилась привычка
пользоваться всем домом как гардеробной, отчего Ульрих волей‑неволей знакомился
с ее обновами. Двери между комнатами были открыты, его гимнастические снаряды
служили манекенами и вешалками, а самого его отрывали, чтобы посоветоваться, от
письменного стола, как Цинцинната от плуга. Он мирился с этими срывами его еще
не проспавшего рабочего настроения не просто в надежде, что они раньше или
позже кончатся, – они доставляли ему и удовольствие, полное какой‑то
омолаживающей новизны. Праздная с виду живость сестры потрескивала в его
одиночестве, как огонек в холодной печи. Светлые Волны милой веселости, темные
волны человеческого доверия заполняли комнаты, где он жил, и комнаты эти
переставали быть пространством, где он до сих пор просто передвигался по своему
произволу. Но в этой неисчерпаемости чьего‑то присутствия поражала его прежде
всего та особенность, что несметные мелочи, из которых оно состояло, давали в
итоге огромную сумму совсем иного рода: нетерпение потерять свое время, это
неутолимое чувство, не покидавшее его всю жизнь, какие бы ни выпадали на его
долю великие и важные, по общему мнению, вещи, – чувство это, ему на диво,
совершенно исчезло, и он впервые любил свою обыденную жизнь совершенно
бездумно.
Да, он даже сверхувлеченно затаивал дыхание, когда Агата со
свойственной женщинам серьезностью в таких делах заставляла его любоваться
милой чепухой, ею накупленной. Он делал вид, что его покоряет забавная
странность женской природы, которая при равной смышлености чувствительнее
мужской и именно потому доступней идее грубого украшательства, еще более
далекой от логической человечности, чем грубость мужчины. А может быть, она и в
самом деле покоряла его. Ибо все эти маленькие, нежно‑смешные затеи, с которыми
он теперь сталкивался, – украшать себя бисером, завитыми волосами,
дурацкими узорами кружев и вышивок, прямо‑таки бесстыжей крикливостью красок
– эти родственные сусальным звездам прелести, насквозь
видные любой умной женщине, но отнюдь не теряющие поэтому для нее своей
притягательной силы, начали опутывать его нитями своего сияющего безумия. Ведь
все, даже самое нелепое и пошлое, распространяет, если относиться к нему
серьезно и ставить себя на один уровень с ним, свой собственный лад и порядок,
опьяняющий аромат своего себялюбия, присущую ему волю играть и нравиться. Это
изведал Ульрих во время манипуляций, связанных с экипировкой сестры. Он
приносил, уносил, восхищался, одобрял, давал, когда просили, советы, помогал
при примерках. Он стоял с Агатой перед зеркалом. В наши дни, когда вид женщины
напоминает вид хорошо опаленной курицы, уже не требующей особой возни, трудно
представить себе ее прежний вид во всей прелести долго удерживаемого аппетита,
который ныне смешон: длинная юбка, словно бы пришитая портным к полу и все же
каким‑то чудом передвигающаяся, заключала сперва тайные легкие юбки, пестрые
лепестки из шелка, тихое колыханье которых вдруг переходило потом в белые, еще
более мягкие ткани и лишь через их нежную пену касалось тела; и если эта одежда
походила на волны том, что соединяла какую‑то затягивающую заманчивость с чем‑то
отметающим взгляд, то она была еще и сложной системой препятствий и укреплений
вокруг умело обороняемых чудес и, кроме того, при всей своей неестественности,
умно задрапированным театром любви, захватывающую дух темень которого освещал
лишь слабый свет воображения. Это воплощение подготовки Ульрих ежедневно видел
теперь демонтированным, разъятым на части и как бы с изнанки. И хотя женские
тайны давно не были для него тайнами, причем именно потому, что он всю жизнь только
пробегал через них, как через палисадники или передние, теперь, когда не было
ни прохода, ни цели, они приобрели совсем другой смысл. Отдалось напряжение,
скрытое во всех этих вещах. Ульриху трудно было бы сказать, какие изменения оно
учинило. Он по праву считал себя мужчиной с ярко выраженным мужским началом, и
ему казалось понятным, что такому человеку может быть соблазнительно взглянуть
на столь часто желанное и с другой стороны, но иногда от этого делалось
жутковато, и он со смехом против этого восставал.
– Вокруг меня вдруг словно бы выросли и заперли меня
стены женского пансиона! – запротестовал он.
– Это страшно? – спросила Агата.
– Не знаю, – ответил Ульрих.
Потом он назвал ее плотоядным растением, а себя больным
насекомым, заползшим в его сверкающую чашечку.
– Ты сомкнула ее вокруг меня, – сказал он, –
и вот я сижу среди красок, аромата и блеска и, став уже, вопреки своей природе,
частью тебя, жду самцов, которых мы приманим!
И ему бывало действительно не по себе, когда он наблюдал
впечатление, производимое на мужчин сестрой, а между тем забота его в том ведь
и состояла, чтобы «выдать ее замуж». Он не ревновал – да и на каком основании
он мог ревновать?! – ее благополучие было ему важнее собственного, он
желал ей поскорее найти достойного человека, чтобы тот освободил ее от
переходного состояния, к котором она оказалась из‑за разрыва с Хагауэром. И все
же когда он видел ее в группе увивавшихся вокруг нее мужчин или когда на улице
какой‑нибудь мужчина, привлеченный ее красотой, заглядывал ей в лицо, не
обращая внимания на ее спутника. Ульрих испытывал какое‑то странное чувство.
Тогда тоже поскольку простой выход – мужская ревность – был заказан ему, у него
часто появлялось ощущение, будто вокруг него замыкается мир, в который он еще
не ступал. По своему опыту он знал любовную игру мужчины так же хорошо, как
более осторожные ходы женщины, и, когда видел, как Агата открыта этой игре и
делает эти ходы, страдал; ему казалось, что он присутствует при ухаживаньях
лошадей или мышей; фырканье и ржанье, сложенные трубочкой и растянутые вширь
губы, все, с помощью чего чужие люди самодовольно представляют себя друг другу
в приятном свете, было противно ему, наблюдавшему за этим без сочувствия, как
тяжелый, поднимающийся изнутри дурман. И если он все‑таки приравнивал себя к
сестре, как то отвечало его глубокой потребности, то иногда он, потом, в
смущении от собственной терпимости, чувствовал чуть ли не стыд, – какой
испытывает нормальный человек, когда с ним под каким‑нибудь предлогом
сближается ненормальный. Когда он признался в этом Агате, она рассмеялась.
– Есть ведь и несколько женщин в нашем кругу, которые
очень вокруг тебя увиваются, – отвечала она. – Что тут происходило?
Ульрих сказал:
– В сущности это протест против мира!
И еще он сказал:
– Ты знаешь Вальтера. Мы давно не любим друг друга. Но
хотя я злюсь на него и знаю, что тоже его раздражаю, у меня часто, когда я
просто вижу его, возникает теплое чувство – словно я лажу с ним так
великолепно, как на самом деле вовсе не лажу. Видишь ли, очень многое в жизни
мы понимаем, не будучи с этим согласны. И быть с кем‑нибудь заранее согласным,
еще до того как ты понял его, – это потому такая же сказочно прекрасная
бессмыслица, как когда вода весною стекает в долину со всех сторон!
И он почувствовал: «Сейчас это так!» – и подумал: «Как
только мне удастся избавиться от всякого эгоизма, эгоцентризма, от малейшего
некрасиво‑равнодушного чувства по отношению к Агате, она вытянет из меня
свойства, как магнитная гора гвозди из корабля! Морально я распадусь на атомы,
приду в первобытное состояние, в котором не буду ни собою, ни его! Может быть,
это и есть божество?!»
Но сказал он только:
– Так забавно смотреть на тебя!
Агата залилась краской и сказала:
– Почему «забавно»?
– Ах, не знаю. Ты иногда стесняешься меня, –
сказал Ульрих. – Но потом ты вспоминаешь, что я ведь «только твой брат». А
иногда ты как раз не стесняешься, когда я застаю тебя в обстоятельствах,
которые очень привлекли бы чужого мужчину, но потом вдруг тебе все‑таки
приходит в голову, что это зрелище – не для моих глаз, и ты велишь мне
отвернуться…
– А почему это забавно? – спросила Агата.
– Может быть, это счастье – следовать за кем‑нибудь
взглядом, не зная зачем, – сказал Ульрих, – Это напоминает любовь
ребенка к своим вещам. Без умственного бессилия ребенка…
– Может быть, тебе просто забавно, – отвечала
Агата, – играть в брата и сестру, потому что игрой в мужчину и женщину ты
уже сыт по горло?!
– И это возможно, – сказал Ульрих, следя за ней.
Любовь – это первоначально просто стремление приблизиться, инстинкт хватания.
Ее разложили на два полюса, мужской и женский, между которыми возникли
сумасшедшие напряжения, торможения, пароксизмы и извращения. Мы сыты сегодня
этой раздутой идеологией, которая уже почти так же смешна, как гастрософия. Я
убежден, большинство было бы радо, если бы можно было отменить эту связь какого‑то
там раздражения кожи со всей личностью, Агата! И раньше или позже настанет эра
простого сексуального товарищества, когда мальчик и девочка будут с единодушным
непониманием взирать на старую кучу сломанных пружин, которые прежде составляли
мужчину и женщину!
– Но заикнись я, что Хагауэр и я были пионерами этой
эры, ты бы опять‑таки обиделся на меня, – возразила Агата с улыбкой,
терпкой, как хорошее пенодслащенное вино.
– Я уже ни на что не обижаюсь, – сказал Ульрих. Он
улыбался. – Воин, сбросивший латы! Впервые с незапамятных времен он
чувствует кожей воздух природы вместо кованого железа и видит, как тело его
становится таким усталым и нежным, что его могут унести птицы! – заверил
он ее, И, улыбаясь, просто забыв перестать улыбаться, он глядел на сестру,
которая сидела на краю стола и болтала ногой в черном шелковом чулке; кроме
рубашки, на ней были только короткие штанишки; но это были впечатления как бы
оторванные от ее призвания, картинно обособившиеся. «Она мой друг и прелестно
играет передо мной роль женщины, – подумал Ульрих. – Какое это
реалистическое осложнение, что она действительно женщина!»
И Агата спросила:
– Любви действительно не существует?
– Существует! – сказал Ульрих. – Но она – исключение.
Нужно различать. Есть, во‑первых, физическое ощущение, относящееся к категории
раздражений кожи. Его можно вызвать и без моральных аксессуаров, даже без
всякого чувства, как чистое удовольствие. Затем, во‑вторых, существуют обычно
эмоции, которые, правда, сильно связаны с физическим ощущением, но все же лишь
так, что с незначительными отклонениями они у всех людей одинаковы. Эти главные
мгновения любви с их неизбежной одинаковостью я отнес бы скорее все же к
физическо‑механической области, чем к области души. Но есть, наконец, и
собственно душевное переживание любви, только оно вовсе не обязательно
причастно к двум другим ее сторонам. Можно любить бога, можно любить мир.
Только бога или мир, пожалуй, и вообще можно любить. Во всяком случае, не обязательно
любить какого‑то человека. Но если уж любишь его, то физическая сторона тянет к
себе весь мир, отчего тот как бы выворачивается наизнанку…
Ульрих вдруг умолк.
Агата залилась краской.
Если бы Ульрих выбирал слова с намерением лицемерно сообщить
Агате неизбежно связанные с ними представления о процессе любви, он осуществил
бы свое желание.
Он стал искать спички, только чтобы как‑то разрядить
создавшуюся без преднамеренья атмосферу.
– Во всяком случае, – сказал он, – любовь,
если это любовь, – исключение и не может служить образцом для обыденной
жизни.
Агата схватила концы скатерти и закутала ею ноги.
– Увидь и услышь нас посторонние, уж не стали бы они
говорить о каких‑то противоестественных чувствах? – спросила она вдруг.
– Глупости! – возразил Ульрих. – Смутное
удвоение себя в противоположной природе – вот что чувствует каждый из нас. Я
представляю собой мужчину, ты – женщину. Говорят, что каждому свойству в
человеке соответствует смутно намеченное или подавленное противоположное
свойство. Во всяком случае, если человек не безнадежно самодоволен, он по
такому противоположному свойству тоскует. И мой, значит, вышедший на свет
антипод ускользнул в тебя, а твой – в меня, и они великолепно чувствуют себя в
обменянных телах, просто потому что не слишком высоко ставят свое прежнее
окружение и открывавшийся оттуда вид!
Агата подумала: «Обо всем этом он когда‑то уже сказал
больше. Почему он смягчает?»
То, что говорил Ульрих, подходило, спору нет, к жизни,
которую они вели как два товарища, порой, когда общество других людей дает им
для этого время, удивляющиеся, что они мужчина и женщина, но в то же время и
близнецы. Если между двумя людьми есть такое согласие, то их раздельные
отношения с миром приобретают очарование невидимой укрытости друг в друге,
обмена платьем и телами и веселого, спрятанного за двумя разными масками
внешности обмана, которым двуединые дурачат тех, кто не подозревает о нем. Но
эта игривая и слишком подчеркнутая веселость – так дети иногда поднимают шум,
вместо того чтобы просто шуметь! – не подходила к той серьезности, тень
которой, падавшая с большой высоты, иногда невольно заставляла молчать их,
брата и сестры, сердце. Так и произошло однажды вечером, когда они перед сном
случайно еще раз встретились и Ульрих, увидев сестру в длинной ночной рубашке,
вздумал пошутить и сказал:
– Если бы мы жили сто лет назад, я бы сейчас
воскликнул: «Мой ангел!» Жаль, что это слово вышло из употребления!
Тут он умолк, смущенно подумав: «Не единственное ли это
слово, которым мне следовало бы ее называть?! Не подруга, не женщина! Еще
говорили: „Небесное созданье!“ Наверно, это немного выспренне, но все же лучше,
чем вообще не осмеливаться поверить себе!»
А Агата подумала: «Мужчина в пижаме не кажется ангелом!» Но
он казался диким и широкоплечим, и она вдруг устыдилась, пожелав, чтобы это
сильное лицо с растрепанными волосами затемнило ей глаза. Она каким‑то
физически невинным образом чувственно возбудилась; кровь ее мощными волнами
пробегала по телу и, забирая всю силу внутри ее, разливалась по коже. Не будучи
так фанатична, как брат, она чувствовала то, что чувствовала. Если чувствовала
нежность, то чувствовала нежность – не ясность мыслей и не моральную
просветленность, хотя в нем она и любила такое несходство с собой, и боялась
его.
И снова и снова, изо дня в день, все подытоживая, Ульрих
приходил к мысли: в сущности это протест против жизни! Они шагали по городу
рука об руку. Подходя друг к другу по росту, подходя друг к другу по возрасту,
подходя друг к другу по взгляду на вещи. Шагая бок о бок, они не могли
хорошенько видеть друг друга. Высокие, приятные друг другу фигуры, они только
от радости выходили на улицу и на каждом шагу чувствовали дыхание своего
контакта среди всего чужого вокруг. Мы составляем одно целое! Это чувство, в
котором нет ничего необыкновенного, делало их счастливыми, и, наполовину
отдаваясь, наполовину сопротивляясь ему, Ульрих сказал:
– Смешно, что мы так довольны тем, что мы брат и
сестра. Для всех это самое обычное родство, а мы вкладываем в это что‑то
особенное?!
Может быть, он обидел ее этим. Он прибавил:
– Но я всегда этого хотел. Мальчиком решил, что женюсь
только на женщине, которую удочерю девочкой и воспитаю. Думаю, впрочем, что у
многих мужчин бывают такие фантазии, они просто банальны. Но я, будучи
взрослым, однажды действительно влюбился в такого ребенка, хотя всего на два
или на три часа! – И он продолжил свой рассказ: – Это было в трамвае. В
мой вагон вошла девочка лет двенадцати, в сопровождении не то очень молодого
отца, не то старшего брата. Она вошла, села, небрежно протянула кондуктору
деньги на два билета, как самая настоящая дама – но без тени детской
неестественности. Точно так же она говорила со своим спутником или молча
слушала его. Она была на диво хороша – смуглая, полные губы, густые брови, чуть
курносая. Наверно, темноволосая полька или из южных славян. По‑моему, и одежда
ее напоминала какой‑то национальный костюм, – длинный жакет, узкая талия,
небольшой корсар на шнурках и оборки у шеи и на запястьях, – но была по‑своему
так же совершенна, как все в этой маленькой особе. Может быть, она была
албанка? Я сидел слишком далеко, чтобы слышать, как она говорила. Мне бросилось
в глаза, что черты ее строгого лица опережали ее возраст и казались совершенно
взрослыми. Однако это было лицо не маленькой, как карлица, женщины, а явно
ребенка. С другой стороны, это детское лицо отнюдь не было незрелым
предвосхищением взрослого. Иногда женское лицо бывает, кажется, завершенным в
двенадцать лет, даже духовно оно как бы уже набросано крупными мазками мастера,
и поэтому все, что позднее привнесет доработка, только испортит первоначальное
великолепие. Можно страстно влюбиться в такую красоту – насмерть и, в сущности,
без вожделения. Помню, что я робко оглядывался на других пасса жиров, ибо у
меня было такое чувство, что всякий порядок вокруг меня рушится. Я вышел потом
вслед за ней. Но потерял ее в уличной толпе, – закончил он свой рассказ.
Подождав несколько мгновений. Агата с улыбкой спросила:
– А как согласуется это с тем, что эра любви прошла и
остались только сексуальность и товарищество?
– Никак не согласуется! – воскликнул Ульрих со
смехом.
Сестра подумала и очень сурово заметила – это прозвучало
намеренным повторением его собственных слов… сказанных в вечер их встречи:
– Все мужчины хотят играть в братиков и сестричек.
Наверно, в этом действительно есть какой‑то дурацкий смысл. Братик и сестричка
говорят друг другу «отец» и «мать», когда они под хмельком.
Ульрих опешил. Агата была не просто права: одаренные женщины
– беспощадные наблюдательницы мужчин, которых они любят, только у них нет
никаких тесани, и поэтому они не пользуются своими открытиями, кроме как в
раздражении. Он почувствовал себя несколько обиженным.
– Это, конечно, уже объяснено психологически, –
сказал он, помедлив.Совершенно очевидно также, что мы с тобой психологически
подозрительны. Кровосмесительные наклонности, обнаруживающиеся в детстве также
рано, как антисоциальные задатки и протест против жизни. Может быть даже,
недостаточно твердая однополость, хотя я…
– Я тоже нет! – прервала его Агата и опять
засмеялась – впрочем, нехотя. – Мне совсем не нравятся женщины.
– Все равно, – сказал Ульрих. – Во всяком
случае, потроха психики. Можешь также сказать, что есть этакая султанская
потребность обожать и быть обожаемым в полном одиночестве и отрыве от
остального мира. На древнем Востоке отсюда возник гарем, а сегодня для этого
есть семья, любовь и собака. А я могу сказать, что стремление обладать
человеком так единолично, чтобы другой и подступиться не мог, есть признак
личного одиночества в человеческом обществе, редко отрицаемый даже
социалистами. Если ты выглянешь на это так, то мы не что иное, как пример
буржуазной распущенности. Взгляни, какая прелесть!.. – прервал он себя и
потянул ее за руку выше локтя.
Они стояли у края маленького рынка среди старых домов. Вокруг
неоклассической статуи какого‑то гиганта духа были разложены разноцветные
овощи, раскрыты большие дерюжные зонты над прилавками, пересыпали фрукты,
перетаскивали корзины, прогоняли собак от выставленного на продажу великолепия,
мелькали красные лица грубого люда. Воздух гремел и звенел деловито
взволнованными голосами и пахнул солнцем, льющим свой свет на всякую всячину на
земле.
– Как не любить мир, если просто видишь его и слышишь
его запахи?! – воодушевленно спросил Ульрих. – И мы не можем его
любить, потому что не согласны с тем, что творится в головах его жителей…–
прибавил он.
Такая оговорка была совсем не во вкусе Агаты, и она не
ответила. Но она прижалась к руке брата; и оба поняли это так, как если бы она
ласково прикрыла ему рот ладонью.
Ульрих сказал со смехом:
– Я ведь и сам себе не нравлюсь! Это следствие того,
что всегда находишь какие‑то недостатки в людях. Но и я должен же быть способен
что‑то любить, и вот тут‑то сиамская сестра, не являющаяся ни мной, ни самой
собой и являющаяся в такой же мере мною, как самою собой, это явно единственная
точка, где пересекается все!
Он снова повеселел. И обычно его настроение захватывало
Агату. Но так, как в первую ночь после ее приезда или раньше, они не говорили
уже никогда. Это исчезло, как воздушные замки из облаков: когда они громоздятся
не над пустынной местностью, а над полными жизни городскими улицами, в них не
веришь по‑настоящему. Причину следовало, может быть, искать в том, что Ульрих
не знал, какую степень прочности он вправе приписывать ощущениям, его
волнующим; но Агате часто казалось, что он видит в них только распущенность
фантазии. А доказать ему, что это не так, она не могла: ведь она всегда
говорила меньше, чем он, она не умела, да и не пыталась выразить это. Она
чувствовала только, что он уклоняется от решения, а уклоняться не должен. Так
они, в сущности, прятались оба в споем забавном счастье без глубины и без
тяжести, и Агата делалась от этого с каждым днем грустнее, хотя она и смеялась
так же часто, как брат.
|
