 Увеличить |
24
Собственность и образованность; дружба Диотимы с графом Лейнсдорфом и
служба приведения знаменитых гостей к единству с душой
Но определенным понятием он сделался только благодаря дружбе
Диотимы с его сиятельством графом Лейнсдорфом.
Если именовать разновидности дружбы по частям тела, то
дружеские чувства графа Лейнсдорфа находились в таком месте между головою и
сердцем, что Диотиму можно было бы назвать не иначе как его задушевной
подругой, если бы это выражение было еще в ходу. Его сиятельство чтил ум и
красоту Диотимы, не разрешая себе непозволительных намерений. Благодаря его
благосклонности салон Диотимы не только приобрел нерушимое положение, но и нес,
как он выражался, некую службу.
В плане личном его сиятельство граф, подчиненный
непосредственно императору, был «всего лишь патриотом». Но государство состоит
не только из короны, народа и администрации между ними, тут есть, кроме того,
еще одно: мысль, мораль, идея!.. Сколь ни был его сиятельство религиозен, он,
как человек с чувством ответственности, к тому же строивший фабрики в своих
имениях, не закрывал глаза на тот факт, что дух ныне во многом вышел из под
церковной опеки. Ибо граф не представлял себе, как можно по религиозным
принципам управлять, например, фабрикой, смутой на хлебной бирже или сахарным
бумом, тогда как, с другой стороны, без биржи и промышленности современное
крупное землевладение немыслимо; и когда его сиятельство выслушивал доклад
своего управляющего, который доказывал ему, что сообща с той или иной
иностранной группой спекулянтов то или иное дело можно обделать лучше, чем
плечом к плечу с местной землевладельческой аристократией, его сиятельству в
большинстве случаев приходилось склоняться в пользу первого, ибо объективные обстоятельства
имеют свой резон, против которого нельзя идти в угоду собственным чувствам,
если, возглавляя большое хозяйство, несешь ответственность не за одного себя, а
за бесчисленное множество других жизней. Есть что‑то вроде профессиональной
совести, противоречащей подчас совести религиозной, и граф Лейнсдорф был
убежден, что сам кардинал‑архиепископ не смог бы тут поступить иначе, чем он.
Правда, граф Лейнсдорф всегда был готов посетовать по этому поводу на открытых
заседаниях Палаты и выразить надежду, что жизнь снова вернется к простоте,
естественности, сверхъестественности, здоровью и обязательности христианских
принципов. Когда он открывал рот для таких рассуждений, казалось, что выдернули
штепсельную вилку и подключили графа к другой электрической цепи, Впрочем, так
бывает с большинством людей, когда они говорят публично; и если бы кто‑нибудь
упрекнул его сиятельство в том, что сам же он делает то, против чего публично
борется, граф Лейнсдорф со святой убежденностью заклеймил бы подобные речи как
демагогическую болтовню подрывных элементов, понятия не имеющих, сколь широка
бывает в жизни ответственность. Тем не менее он сам признавал, что связь между
вечными истинами и делами, которые куда запутаннее, чем прекрасная простота
традиции, есть задача величайшей важности, и признавал также, что связь эту
нужно искать не в чем ином, как в глубокой буржуазной образованности; своими
великими идеями и идеалами в областях права, долга, нравственности и красоты
она дотягивалась до насущных стычек и каждодневных противоречий и
представлялась ему чем‑то вроде моста, сплетенного из живых растений. Правда,
мост этот не давал такой твердой и надежной опоры, как догматы церкви, но он
был не менее необходимым и ответственным делом, и по этой причине граф
Лейнсдорф был не только религиозным идеалистом, но и страстным идеалистом в
делах мирских.
Этим убеждениям его сиятельства соответствовал состав салона
Диотимы. Приемы Диотимы славились тем, что в большие дни там попадались люди, с
которыми нельзя было и словом перекинуться, потому что они били слишком
известны в какой‑либо специальной области, чтобы говорить с ними о последних
новостях, не зная порой даже названия той сферы знаний, где они пользовались
всемирной известностью. Там бывали кенцинисты и канисисты, случалось, что
грамматик языка «бо» сталкивался там с исследователем партигенов, а токонтолог
– со специалистом по квантовой теории, не говоря уж о тех представителях новых
направлений в искусстве и литературе, что каждый год меняли свое наименование и
в ограниченной мере допускались туда вместе со своими преуспевшими собратьями
по профессии. В общем, круг посетителей был таков, что все в нем перемешивалось
и гармонически смешивалось; только молодые дарования Диотима обычно держала на
некоторой дистанции, ограничиваясь отдельными приглашениями, а редких или
особых гостей умела незаметно выделить и подать в нужном обрамлении. Впрочем,
дом Диотимы отличался от всех ему подобных прежде всего, если можно Так
выразиться, именно своей мирской стихией, той стихией практического применения
идей, которая – говоря словами Диотимы – растекалась некогда вокруг
богословского ядра толпой верующих деятелей, коллективом членов ордена, не
принадлежащих к духовенству, короче, стихией действия; но сегодня, когда
богословие вытеснено политической экономией и физикой, а перечень приглашаемых
Диотимой правителей духа постепенно разросся до размеров каталога научных
трудов Британского Королевского общества, эти принадлежащие к ордену миряне и
мирянки состояли соответственно из директоров банков, техников, политиков,
советников министерств, а также из представителей и представительниц высшего и
примыкающего к нему общества. Особенно о женщинах пеклась Диотима, но при этом
предпочитала «интеллектуалкам» «дам». «Жизнь сегодня слишком отягощена знанием, –
говорила она, – чтобы мы могли отказаться от „цельной женщины“. Она была
убеждена, что только цельная женщина еще обладает той фатальной властью,
которая способна опутать интеллект силами бытия, в чем тот, на ее, Диотимы,
взгляд, нуждался для своего спасения. Молодые аристократы мужского пола,
бывавшие у нее, потому что это вошло в обычай и не вызывало неодобрения
начальника отдела Туцци, тоже, кстати сказать, ставили ей в большую заслугу эту
теорию опутывающей женщины и сил бытия, ибо в нераздробленном бытии есть все‑таки
для аристократии что‑то привлекательное, а вдобавок дом Туцци, где удавалось,
не обращая на себя внимания, попарно углубляться в беседы, был, хотя Диотима
этого и не подозревала, для любовных встреч и долгих объяснений наедине гораздо
более удобным местом, чем какая‑нибудь церковь.
В тех случаях, когда его сиятельство граф Лейнсдорф не
называл эти два столь разнородных по сути элемента, смешивавшихся у Диотимы,
«истинным благородством», он охватывал их определением «собственность и образованность»;
но еще больше любил он прикладывать к ним ту идею «службы», которая занимала
важнейшее место в его мышлении. Он держался взгляда, что всякий труд – не
только чиновника, но в равной мере фабричного рабочего или концертного певца –
представляет собой службу. «Каждый человек, – говорил он, – несет
службу в государстве, рабочий, князь, ремесленник – все служащие!» Это вытекало
из его всегда и при всех обстоятельствах объективно‑нелицеприятного мышления,
которое не признавало никакой протекции, и на его взгляд великосветские господа
и дамы, болтавшие с исследователями богазкейских текстов или проблемы
пластинчатожаберных и разглядывавшие жен финансовых тузов, тоже несли важную,
хотя н не поддающуюся точному описанию службу. Это понятие «служба» заменяло
ему то, что Диотима определяла как утраченное со времен средневековья
религиозное единство человеческих дел. Да и по сути всякое такое принудительное
общение, как у нее, если оно не совсем уж наивно и грубо, действительно идет от
потребности создать видимость человеческого единства, которое должно объять
самые разные виды человеческой деятельности и которого не существует на свете.
Эту видимость Диотима называла культурой и, как особо добавляла она, старой
австрийской культурой.
С тех пор, как ее честолюбие, расширившись, превратилось в
духовность, она научилась употреблять это слово все чаще. Подразумевала она под
этим прекрасные картины Веласкеса и Рубенса, висевшие в императорских музеях.
Тот факт, что Бетховен был, так сказать, австрийцем. Моцарта, Гайдна, собор св.
Стефана, Бургтеатр. Полный традиций придворный церемониал. Первый квартал Вены,
где сгрудились самые изысканные в пятидесятимиллионной державе магазины платья
и белья. Сдержанность высших чиновников. Венскую кухню. Аристократию, которая считала
себя самой благородной после английской, и ее старые дворцы. Общепринятый стиль
поведения, проникнутый иногда подлинным, но чаще фальшивым эстетизмом.
Подразумевала она под этим и тот факт, что такой вельможа, как граф Лейнсдорф,
дарил ей в этой стране свое внимание и перенес свои собственные культурные
усилия в ее дом. Она не знала, что его сиятельство сделал это и потому, что ему
казалось нежелательным открывать свой собственный дворец новизне, надзор за
которой легко потерять. Граф Лейнсдорф часто тайком ужасался свободе и
снисходительности, с какой его красивая приятельница говорила о человеческих
страстях и учиняемых ими смутах или о революционных идеях. Но Диотима этого не
замечала. Она разграничивала, так сказать, служебную нецеломудренность и
частное целомудрие, как медичка или сотрудница отдела социального обеспечения;
она содрогалась, как от удара по больному месту, если ее лично задевало какое‑нибудь
словцо, но в отвлечении от личного она могла говорить о чем угодно и притом
чувствовала, что эта смесь очень привлекает графа Лейнсдорфа.
Жизнь, однако, ничего не строит, не выломав для этого камней
в каком‑нибудь другом месте. К обидному удивлению Диотимы, крошечная
мечтательно‑сладкая миндалинка фантазии, составлявшая прежде, когда оно еще ничего
больше не содержало, ее бытие и сохранявшаяся даже тогда когда она решилась
выйти замуж за выглядевшего как кожаный чемодан с двумя темными глазами
вицеконсула Туцци, – миндалинка эта в годы успеха исчезла. Правда, многое
из того, что она понимала под старой австрийской культурой, например Гайдн или
Габсбурги, было раньше лишь нудным учебным заданном, а теперь сознание, что она
живет в гуще всего этого, было полно для нее волшебной прелести, в которой
столько же героического, сколько в гудении пчел в разгар лета; но со временем
это стало чем‑то не только однообразным, но и утомительным и даже безнадежным.
С ее знаменитыми гостями у Диотимы получалось то иге, что у графа Лейнсдорфа с
его банковскими связями; как ни хотелось привести их в единство с душой, это не
удавалось. Об автомобилях и рентгеновских лучах можно как‑никак говорить, это
еще вызывает какие‑то чувства, но что остается делать со всеми другими
бесчисленными изобретениями и открытиями, которые теперь приносит с собой
каждый день, как в самой общей форме не восхищаться человеческой
изобретательностью, а это постепенно надоедает! Его сиятельство приходил от
случая к случаю и говорил с каким‑нибудь политиком или позволял представить
себе какого‑нибудь нового гостя, ему было легко мечтать о глубокой
образованности, но когда заниматься этой образованностью приходилось так
детально, как Днотиме, то оказывалось, что непреодолима‑то не ее глубина, а ее
широта. Даже такие непосредственно касающиеся человека вопросы, как благородная
простота Греции или смысл библейских пророчеств, распадались в разговоре со
знатоками на необозримое множество сомнений и возможностей. Диотима обнаружила,
что и знаменитые гости беседовали на ее вечерах всегда попарно, потому что
говорить разумно и с толком человек уже тогда мог самое большее с одним
человеком, а она, собственно, ни с кем не могла. Но тем самым Диотима открыла у
себя самой тот известный недуг современного человека, который называется
цивилизацией. Это стеснительное состояние, полное мыла, радиоволн, самонадеянной
тайнописи математических и химических формул, политической экономии,
экспериментальных исследований и неспособности к простому, но высокому общению
людей. И отношение присущего ей самой духовного аристократизма к аристократизму
социальному, обязывавшее Диотиму к большой осторожности к приносившее ей
несмотря на все успехи, немало разочарований, – оно тоже все больше и
больше со временем представлялось ей именно таким, какое характерно не для
эпохи культуры, а для эпохи цивилизации.
Цивилизацией было, таким образом, все, чего не мог объять ее
ум. А потому цивилизацией давно уже и прежде всего был ее муж.
|
