 Увеличить |
43
Светлая личность и
шалопай.
Но еще и Агата
Петер был довольно видный малый лет семнадцати, в котором
рослость Линднера сочеталась с более плотным телосложением, ее укорачивавшим;
он доставал отцу только до плеч, но его голова, похожая на большой угловато‑круглый
кегельный шар, покоилась на крепко‑мясистой шее, объема которой хватило бы папе
и на бедро. Вместо школы Петер провел время на футбольной площадке, а
возвращаясь домой, имел несчастье заговорить с какой‑то девушкой, у которой
мужская его красота добилась полуобещания новой встречи; опаздывая поэтому, он
украдкой прошмыгнул в дом и к двери столовой; так до последнею момента и не
придумав, на что сослаться, он, к своему удивлению, не услыхал в столовой
никаких звуков и, вбежав туда, уже приготовился изобразить на лице скуку
долгого ожидания, когда вдруг столкнулся с отцом и донельзя смутился. Его
красное лицо покрылось еще более красными пятнами, и он сразу же обрушил на
отца потоки слов, боязливо косясь на него, когда думал, что тот не замечает
этого, и смело глядя отцу в глаза, когда чувствовал их взгляд на себе. Это было
хорошо рассчитанное и не раз проверенное поведение, имевшее целью создать
впечатление до неразумия откровенного и несдержанного молодого человека,
способного на что угодно, только не на то, чтобы что‑нибудь утаить. Но если и
это не помогало, Петер не стеснялся отпустить как бы нечаянно какое‑нибудь
непочтительное или другое коробящее отца словцо, которое действовало как
громоотвод и уводило молнию от более опасных путей. Ибо Петер боялся отца, как
боится преисподняя неба, боялся с самолюбием поджариваемого мяса, на которое
взирает с высоты дух. Он любил футбол, но при этом больше любил наблюдать с
видом знатока и высказывать веские мнения, чем напрягаться самому. Он собирался
стать летчиком и когда‑нибудь совершать подвиги, но он представлял себе это не
как цель, ради которой надо трудиться, а как личную предрасположенность, словно
был по природе своей способен в один прекрасный день полететь. И то, что его
нелюбовь к труду противоречила наставлениям школы, не оказывало на него
никакого действия. Этому сыну признанного педагога вообще было наплевать на
уважение учителей; он довольствовался тем, что был самым сильным физически в
своем классе, а если кто‑нибудь из соучеников казался ему слишком умным, он был
готов восстановить сносное соотношение ударом кулака в нос или в живот.
Известно, что и таким способом можно быть уважаемым человеком, и способ этот
имел только тот недостаток, что его нельзя было применять дома против отца, да
и знать о нем отцу следовало как можно меньше. Ибо перед этим духовным
авторитетом, который его воспитал и держал в мягких тисках, неистовство Петера
выливалось в жалобные попытки протеста, которые Линднер‑старший называл жалким
криком страстей. Поскольку Петер был сызмала знаком с прекрасными принципами,
ему было трудно оставаться глухим к их правде, и потрафлять своей чести и
строптивости он мог только индейскими военными хитростями, избегая открытой
словесной борьбы. Применяясь к своему противнику, он, впрочем, пользовался и
множеством слов, но никогда не снисходил при этом до потребности говорить
правду, что было, по его понятиям, недостойной мужчины болтливостью.
Так и на этот раз сразу посыпались его уверения и ужимки, но
они не встретили никакого противодействия со стороны наставника. Наспех
перекрестив тарелку с супом, профессор Линднер ел серьезно, молча и торопливо.
Лишь изредка, да и то не надолго и несосредоточенно, останавливался его взгляд
на проборе сына. С помощью гребенки, воды и большого количества помады пробор
этот был проложен сегодня в его густых, рыжевато‑каштановые волосах как
узкоколейная дорога в неподатливой лесной чаще. Когда Петер чувствовал на нем
взгляд отца, он опускал голову, чтобы прикрыть подбородком красный, кричаще
красивый галстук, которого его воспитатель еще не видел. Ибо в следующий миг
глаза отца могли мягко расшириться от такого открытия, а его рот последовать за
ними и произнести слова о «подчинении моде хлыщей и шутов» или о «социальном
кокетстве и рабском тщеславии», Петера обижавшие. Но на сей раз этого не
случилось, и лишь через некоторое время, когда меняли тарелки, Линднер сказал
добродушно и неопределенно – неясно было даже, имеет ли он в виду галстук или
его назидание вызвано лишь чем‑то безотчетно увиденным:
– Людям, которые должны еще упорно бороться со своим
тщеславием, следует избегать всякой броскости в своем внешнем виде!
Петер воспользовался этой неожиданной несобранностью отца,
чтобы рассказать историю об отметке «неудовлетворительно», полученной им якобы
из рыцарских побуждений, потому что он, когда его вызвали отвечать после одного
из товарищей, нарочно показал себя неподготовленным, чтобы, ввиду неслыханных
требований, просто невыполнимых для слабых учеников, его не затмить.
Профессор Линднер только покачал головой по этому поводу.
Но когда убирали со стола после второго и подавали десерт,
он начал задумчиво и осторожно:
– Знаешь, как раз в годы величайшего аппетита можно
одержать самые важные победы над собой, причем не путем нездорового голодания,
а отказываясь иной раз от любимого блюда после достаточного насыщения!
Петер промолчал и не показал своего согласия с этим, но
голова его снова покрылась сплошь, даже за ушами, ярко‑красными пятнами.
– Было бы неверно, – озабоченно продолжал
отец, – если бы я наказал тебя за это «неудовлетворительно», ведь
поскольку ты вдобавок еще и по‑детски врешь, тут налицо такое отсутствие
нравственного понятия о чести, что сперва надо возделать почву, чтобы, пав на
нее, наказание могло оказать свое действие. Поэтому я ничего не требую от тебя,
кроме того, чтобы ты сам это понял, и уверен, что тогда ты и сам накажешь себя!
В эту минуту Петер с живостью указал на свое слабое
здоровье, а также на переутомление, которые могли вызвать его отставание в
школе в последнее время и лишали его возможности закалить свой характер отказом
от последнего блюда.
– Французский философ Конт, – спокойно ответил на
это профессор Линднер, – обычно и без особого повода жевал после обеда
вместо десерта черствый хлеб, просто чтобы думать о тех, у кого нет даже черствого
хлеба. Это благородная черта, напоминающая нам, что любое упражнение в
умеренности и простоте имеет глубокое социальное значение!
У Петера уже давно сложилось крайне неблагоприятное
представление о философии, но теперь отец вызвал у него неприятные воспоминания
и о литературе, продолжил:
– Писатель Толстой тоже говорит, что умеренность – это
первая ступень к свободе. У человека много рабских страстей, и для успешной
борьбы со всеми ими надо начинать с самых элементарных – чревоугодия,
праздности и чувственности.
Профессор Линднер произносил каждое из этих трех слов, часто
встречавшихся в его увещаниях, так же безлично, как другие; и задолго до того,
как Петер стал связывать со словом «чувственность» определенные представления,
он уже знал о необходимости борьбы с нею наряду с чревоугодием и праздностью,
не думая при этом о чем‑либо другом, чем отец, которому при этом и не нужно
было уже ни о чем думать, ибо он был уверен, что с этого начинается
элементарный курс самоопределения. Вот почему и получилось, что в день, когда
Петер, хоть и не зная еще чувственности в ее вожделеннейшем виде, все‑таки уже
прикоснулся к ее юбкам, он вдруг проникся злобным отвращением к привычке отца
холодно связывать ее с чревоугодием и праздностью: только сказать это напрямик
он не посмел, а вынужден был солгать и воскликнул:
– Я простой человек и не могу сравнивать себя с
писателями и философами!
Несмотря на волнение, он выбрал слова не наобум.
Его воспитатель промолчал.
– Я голоден! – прибавил Петер еще более страстно.
Линднер улыбнулся скорбно и презрительно.
– Я погибну, если мне не давать есть вдоволь! –
почти захныкал Петер.
– Человек отвечает на всякое вторжение и нападение
извне прежде всего посредством голосового аппарата! – заметил отец.
И «жалкий крик страстей», как называл это Линднер, умолк. В
этот особенно мужской день Петер не хотел плакать, но необходимость дать
красноречивый отпор ужасно тяготила его. Ему ничего больше не приходило в
голову, и даже ложь была ему в этот миг ненавистна, потому что для того, чтобы прибегнуть
к ней, надо говорить. В глазах его чередовались кровожадность и жалобное нытье.
Когда дело дошло до этого, профессор Линднер добродушно сказал ему:
– Ты должен серьезно поупражняться в молчании, чтобы в
тебе говорил не взбалмошный и необразованный человек, а рассудительный и
воспитанный, чьи слова несут мир и твердость! – Затем он задумался с
дружелюбным выражением лица. – Если хочешь сделать других добрыми, то нет
лучшего способа, – сообщил он сыну результат, к которому пришел, –
чем быть добрым самому. Вот и Маттиас Клаудиус говорит: «Не могу придумать
ничего лучшего, чем быть самому таким, какими хочешь сделать детей».
И с этими словами профессор Линднер добродушно и решительно
отодвинул от себя сладкое, не притронувшись к нему, хотя это было его любимое
блюдо – сваренный на молоке рис с сахаром и шоколадом, и такая любовная
непреклонность отца заставила сына последовать его примеру с зубовным
скрежетом.
Тут вошла экономка в доложила о приходе Агаты. Август
Линднер растерянно поднялся. «Значит, все‑таки!» – сказал ему до ужаса
отчетливый немой голос. Он был готов почувствовать себя возмущенным, но был
готов также проникнуться братской кротостью, которая полна нравственной
чуткости, и две эти противоположности учинили во всем его теле дикую кутерьму,
прежде чем ему удалось отдать простое распоряжение, чтобы даму проводили в
гостиную.
– Ты подождешь меня здесь! – строго сказал он
Петеру и удалился широким шагом. Петер же заметил в отце что‑то необычное, он
только не знал – что; так или иначе, это придало ему достаточно легкомыслия и
храбрости, чтобы после ухода отца и краткого промедления запустить в рот полную
ложку шоколадного порошка, затем ложку сахару и наконец большую ложку риса,
шоколада и сахара, что он несколько раз повторил, прежде чем на всякий случай
пригладил оставшееся в мисках.
Агата же некоторое время сидела одна в чужом доме и ждала
профессора Линднера, ибо тот ходил взад и вперед в другой комнате, собираясь с
мыслями, перед тем как предстать перед этой красивой и опасной женщиной. Она
огляделась и почувствовала вдруг страх, словно забралась слишком высоко по
веткам пригрезившегося дерева и боялась, что ей уже не выбраться целой и
невредимой из его мира сучьев и листьев. Множество мелочей смущало ее, и в
убогом вкусе, в них сказывавшемся, неприветливая суровость самым поразительным
образом сочеталась с какой‑то своей противоположностью, для которой Агата от
волнения не сразу нашла название. Неприветливость эта напоминала, пожалуй,
замерзшую неподвижность рисунков мелом, но в то же время комната выглядела и
так, словно в ней стояли какие‑то нежные, какие‑то бабушкины запахи лекарств и
мазей, и какой‑то старомодный и немужской дух, направленный на человеческое
страдание с неприятной старательностью, витал в этих стенах. Агата потянула
носом. И хотя воздух не содержал ничего, кроме ее фантазий, ее чувства увели ее
далеко назад, и она вспомнила теперь тот боязливый «запах неба», тот
полувыветрившийся и лишенный своей пряности, тот приставший к сукну сутан
аромат ладана, которым веяло от ее учителей, когда она девочкой вместе со
своими подружками воспитывалась в благочестивом заведении и отнюдь не умирала
от благочестия. Ибо, как ни утешителен этот запах для людей, связывающих с ним
все правильное, в сердцах подраставших, полных мирской строптивости девочек он
был живым напоминанием о запахах протеста, которые воображение и первый опыт
связывают с усами мужчины или с его энергичными щеками, благоухающими после
бритья пудрой и крепким одеколоном. Видит бог, и этот запах тоже не исполняет
того, что он обещает! И пока Агата сидела в ожидании на одном из аскетических,
несмотря на мягкость, линднеровских кресел, пустой запах мира наглухо сомкнулся
вокруг нее с пустым запахом неба, как два полых полушария, и ей почудилось, что
она должна сейчас наверстать какой‑то невнимательно выслушанный урок жизни.
Она поняла теперь, где находилась. С нерешительной
готовностью попыталась она приспособиться к этому окружению и припомнить
доктрины, от которых она, может быть, слишком рано позволила себе отвернуться.
Но сердце ее при этой готовности дрожало, как лошадь, не поддающаяся никаким
уговорам, и колотилось в неистовом страхе, как то бывает, когда есть чувства,
которые хотят предостеречь разум и не находят слов. Тем не менее она через
несколько мгновений снова сделала такую попытку; и чтобы поддержать ее, она
стала думать при этом о своем отце, который хоть и был либерален и сам никогда
не упускал случая выставить напоказ свою несколько поверхностную
просвещенность, принят, несмотря на это, решение отдать ее, Агату, на
воспитание в монастырскую школу. Она почувствовала себя склонной понять это как
своего ,рода очистительную жертву и как вынужденную, вызванную тайной
неуверенностью попытку сделать однажды противоположное тому, в чем считаешь
себя убежденным; и поскольку во всякой непоследовательности она чувствовала что‑то
родное, эта ситуация, в которую она сама поставила себя, на миг почудилась ей
каким‑то таинственным, безотчетно‑дочерним повторением. Но и этот второй,
добровольно форсированный благочестивый трепет скоро прошел; и похоже было,
что, когда ее отдали под слишком душеспасительный присмотр, она раз навсегда
утратила способность находить в вере якорную стоянку для своих волнующих
ощущений. Ибо стоило ей только снова осмотреть свое окружение, как она вдруг
почувствовала – почувствовала с жестокой чуткостью молодых к дистанции, которая
существует между бесконечностью учения и конечностью учителя и даже соблазняет
судить по слуге о хозяине, – что не может удержаться от смеха при виде
дома, где она сидела в добровольном плену и чего‑то ждала.
Однако она невольно вонзила ногти в дерево кресла, ибо
стыдилась нерешительности. И больше всего ей хотелось сейчас как можно скорее и
сразу швырнуть в лицо дерзнувшему утешать незнакомцу, если бы он соблаговолил
наконец появиться, все, что ее угнетало. Скверную операцию с завещанием –
совершенно непростительную, если подумать об этом без упрямства. Письма
Хагауэра, отвратительно, как плохое зеркало, искажающие ее облик, хотя
полностью отрицать сходство она не может. И еще, пожалуй, то, что она хотела
уничтожить этого человека, но все‑таки не убить по‑настоящему, и что она хоть и
вышла когда‑то за него замуж, но тоже не по‑настоящему, а в слепоте презрения к
себе самой. В жизни ее были одни только необычные половинчатости, но тогда, в
конце концов, следовало бы, все объединяя, сказать и о том, что маячило между
Ульрихом и ею, а такого предательства она ведь никак не могла совершить! Она
чувствовала злость, как ребенок, всегда донимаемый слишком трудными задачами.
Почему свет, который она иногда видела, каждый раз тут же угасал, как
качающийся среди темного простора фонарь, чьи лучи то проглатывает, то
выпускает на волю мрак?! У нее не было уже никакой решимости, и вдобавок она
вспомнила, как Ульрих сказал однажды, что тот, кто ищет этот свет, должен
преодолеть бездну, где нет ни дна, ни моста. Значит, он сам в глубине души не
верил в возможность того, чего они вместе искали? Так она думала, и хотя она не
осмеливалась усомниться по‑настоящему, она все же была глубоко потрясена.
Никто, значит, не мог ей помочь, кроме как сама бездна! Эта бездна была богом –
ах, что она знала! С отвращением, презрительно осматривала она мостики,
надеявшиеся переправить туда, смиренность комнаты, благочестиво развешанные по
стенам картинки, все, что симулировало интимные отношения с ним. Она была
одинаково близка и к тому, чтобы смириться самой, и к тому, чтобы в ужасе
отвернуться. И больше всего ей хотелось, пожалуй, еще раз убежать; но,
вспомнив, что она все время убегает, она еще раз подумала об Ульрихе и
показалась себе «страшной трусихой». Молчание дома было ведь уже как безветрие
перед бурей, и швырнул ее, Агату, сюда напор этого приближения. Так смотрела
она на все теперь, не совсем уже без улыбки; и естественно, что тут ей
вспомнилось еще кое‑что из сказанного Ульрихом, ибо он однажды сказал: «Человек
никогда не считает себя совершенным трусом; ведь, испугавшись чего‑нибудь, он
убегает от этого как раз на такое расстояние, при котором он снова кажется себе
героем!» Вот она и сидела здесь!
|
