 Увеличить |
120
Параллельная акция сеет смуту
Когда Вальтер добрался до центра города, в воздухе что‑то
носилось. Люди шагали не иначе, чем обычно, и трамваи двигались как всегда; в
иных местах, может быть, и возникало какое‑нибудь необычное копошенье, но оно
прекращалось, прежде чем его по‑настоящему замечали; тем не менее все было как
бы отмечено маленьким отличительным знаком, острие которого указывало
определенное направление, и, едва пройдя несколько шагов, Вальтер почувствовал
этот знак и на себе. Он последовал в этом направлении с ощущением, что служащий
департамента искусств, каковым он был, а также воинствующий художник и музыкант
и даже измученный супруг Клариссы уступили место лицу, которое не находилось ни
в одном из этих определенных состояний; точно так же и улицы с их деятельностью
и с их разукрашенными, кичливыми домами пришли в сходное «первобытное
состояние», как он назвал это про себя; ибо это производило на него впечатление
некоей кристаллической формы, плоскости которой разъедаются какой‑то жидкостью
и возвращаются к более раннему состоянию. Насколько был он консервативен, когда
речь шла об отклонении будущих новшеств, настолько же был он готов, когда дело
касалось его самого, осудить настоящее, и распад порядка, им ощущаемый,
действовал на него благотворно. Люди, которых он встречал в больших
количествах, напоминали ему его видение; от них исходила атмосфера подвижности
и спешки, и солидарность, казавшаяся ему более органической, чем обычная,
обеспечиваемая разумом, моралью и хитроумными мерами, делала их свободным,
вольным сообществом. Он подумал о большом букете цветов, с которого убрали
связывавшие его нитки, так что он раскрывается, но при этом не распадается; и
еще он подумал о теле, с которого снята одежда, так что глазам предстает
улыбчивая нагота, слов не имеющая и в них не нуждающаяся. И когда он, шагая
быстрее, вскоре столкнулся с большим отрядом стоявшей наготове полиции, от
этого его тоже нисколько не покоробило, зрелище это, напротив, восхитило его
сходством с военным лагерем в ожидании тревоги, и все эти красные воротники,
спешившиеся всадники, движение отдельных отрядов, рапортовавших о своем
прибытии или отбытии, настроили его на воинственный лад.
За этим оцеплением, хотя оно еще не замкнулось, Вальтеру
сразу бросился в глаза более мрачный вид улиц; почти не видно было женщин, и
пестрые мундиры праздношатающихся офицеров, обычно оживлявшие этот квартал,
тоже, казалось, поглотила воцарившаяся неопределенность. Но подобно ему к
центру города устремлялось множество людей, и впечатление от их движения было
теперь иное; оно напоминало мусор, взметаемый сильным порывом ветра. Вскоре он
увидел и первые группы ими образуемые и сплачиваемые, казалось, не только
любопытством, но в такой же мере и нерешительностью насчет того, поддаваться ли
и дальше необычному соблазну или повернуть домой. На свои вопросы Вальтер
получал разноречивые ответы. Одни отвечали ему, что идет большая демонстрация
верноподданнических чувств, другие будто бы слышали, что демонстрация
направлена против некоторых чересчур усердных патриотов, и точно так же
расходились мнения насчет того, является ли охватившее всех волнение волнением
немецкого народа по поводу мягкости правительства, потворствующего славянам,
что считало большинство, или же это волнение на пользу правительству и
призывает всех благонамеренных каканцев выступить против непрекращающихся
беспорядков. Это были такие же любопытные, как он, и Вальтер не узнал ничего,
чего бы он не слышал уже у себя на службе, но потребность говорить, с которой
он не мог совладать, заставляла его спрашивать снова и снова. И сообщали ли ему
те, к кому он подходил, что они сами не знают, в чем дело, или смеялись и
иронизировали над собственным любопытством, но чем дальше он продвигался, тем
единодушнее звучало серьезное добавление, что пора наконец что‑то предпринять,
хотя никто не изъявлял желания объяснить ему, что же. И чем дальше он так
продвигался, тем чаще замечал на лицах, в которые заглядывал, какое‑то
оголтелое, сумасшедшее безрассудство, и правда, казалось, уже все равно, что
происходит там, куда всех тянет, самого факта, что это что‑то необычное, уже
достаточно, чтобы вывести их из себя; и хотя слова «выйти из себя» понимать
надо было лишь в том ослабленном смысле, который означает самое обычное легкое
волнение, в них все‑таки чувствовалось дальнее родство с забытыми состояниями
экстаза и преображения, чувствовалась как бы растущая бессознательная готовность
вылезти из одежды и кожи.
И, обмениваясь догадками и говоря вещи, не очень‑то
соответствовавшие его натуре, Вальтер слился с другими, и постепенно из
разрозненных групп ожидавших или нерешительно шагавших дальше людей
складывалась процессия, которая, двигаясь к предполагаемому месту действия без
определенных еще намерений, заметно густела и набирала внутреннюю силу. Но было
еще во всех этих эмоциях что‑то от кроликов, снующих возле норы и готовых
исчезнуть в ней в любой миг, когда от невидимой головной части процессии в
самый ее конец передалось волнение более определенное. Отряд студентов или
других молодых людей, уже что‑то сделавший и шедший «с поля боя», присоединился
там к толпе; слышно было что‑то неразборчивое, искаженные сведения и волны немого
возбуждения бежали от головы колонны к хвосту, и в зависимости от своего
темперамента и от того, что до них доходило, люди испытывали возмущение или
страх, желание драться или выполнить нравственное веление, и теперь
теснившимися вперед руководили такие в общем‑то обычные ощущения, которые у
каждого выглядели по‑своему, но, хоть и господствовали в сознании, значили
столь мало, что соединялись в общую для всех живую силу, действовавшую больше
на мышцы, чем на мозги. Вальтер, находившийся теперь в середине процессии, тоже
этим заразился и сразу впал в состояние взволнованности и опустошенности,
похожее на начало опьянения. Толком неизвестно, как возникает эта перемена,
делающая в определенные моменты из людей с собственной волей единодушную массу,
способную на величайшие крайности добра и зла и неспособную призадуматься, даже
если большинство людей, из которых она состоит, всю свою жизнь ни о чем так не
пеклось, как о мере и рассудительности. Жаждущее разрядиться волнение толпы, не
находящей выхода своим чувствам, готово, видимо, метнуться на любой путь, какой
только откроется, и подают пример, открывают путь, надо полагать, люди наиболее
возбудимые, наиболее чувствительные, обладающие наименьшей сопротивляемостью,
но, значит, и экстремисты, способные на внезапное насилие или на трогательное
великодушие; они суть точки наименьшего сопротивления в массе, но крик, который
издается скорее через них, чем ими самими, камень, который оказывается у них в
руке, чувство, которым они разражаются, открывают путь, куда безотчетно
устремляются другие, разволновавшие друг друга до последнего предела терпения,
и люди эти придают действиям окружающих ту форму массового действия, что
воспринимается всеми наполовину как гнет, но наполовину как освобождение.
В этих волнениях, наблюдать которые можно с таким же.успехом
на примере зрителей любого состязания или слушателей какой‑нибудь речи, –
в этих волнениях, впрочем, не так любопытна психология их разрядки, как
любопытен вопрос, по каким причинам возникает готовность к ним, ибо если бы со
смыслом жизни дело обстояло благополучно, то так же обстояло бы оно и с ее
бессмысленностью и таковая не должна была бы сопровождаться симптомами
слабоумия. Вальтер знал это лучше, чем кто бы то ни было, у него имелось
множество вариантов исправления такой ситуации, и все они сейчас приходили ему
на ум, и с противным, скверным чувством боролся он с общим энтузиазмом, который
все‑таки его увлекал. В минуту умственного просветления он подумал при этом о
Клариссе. «Хорошо, что ее здесь нет, – подумал он, – она не выдержала
бы этого напора! „ Но в ту же минуту острая боль помешала ему продолжить эту
мысль; он вспомнил предельно ясное впечатление безумной, которая она произвела
на него. Он подумал: „Может быть, я сам безумен, если так долго не замечал этого!“
Он подумал: „Я скоро сойду с ума, если буду продолжать жить с ней!“ Он подумал:
„Я этому не верю!“ Он подумал: „Но это же совершенно ясно!“ Он подумал: «Ее
любимое лицо' застыло между моими ладонями в страшную маску!“ Но продумать как
следует все это он уже не мог, ибо отчаяние и безнадежность ослепили его ум. Он
почувствовал только, что, несмотря на эту боль, несравненно прекраснее любить
Клариссу, чем шагать здесь, и, скрываясь от собственного страха, втиснулся
поглубже в свою шеренгу.
Другой дорогой, чем он, Ульрих достиг между тем дворца графа
Лейнсдорфа. Завернув в ворота, он увидел у въезда двух часовых, а в глубине
двора мощный полицейский пикет. Его сиятельство спокойно приветствовал Ульриха
и показал свою осведомленность насчет того, что стал мишенью народного
негодования.
– Я должен кое от чего отказаться, – сказал
он. – Я однажды сказал вам, что если за что‑то выступает много людей, то
можно быть почти уверенным, что из этого выйдет что‑нибудь путное. Так вот,
бывают и исключения!
Вскоре после Ульриха наверх явился мажордом и, передав
полученное тем временем внизу донесение, что толпа приближается ко дворцу, с
осмотрительной озабоченностью спросил, запирать ли ворота и ставни. Его
сиятельство покачал головой.
– Да что вы! ‑сказал он благодушно. – Они бы
только обрадовались, потому что это выглядело бы так, словно мы боимся. A кроме
того, на месте ведь все часовые, которых нам прислала полиция! – И,
повернувшись к Ульриху, прибавил оскорбленным тоном: – Ну, что ж, пусть
разобьют нам окна! Я же всегда говорил, что от умников ждать нечего!
В нем кипела, кажется, глубокая злость, которую он скрывал
под полным достоинства внешним спокойствием.
Ульрих как раз подошел к окну, когда появилась процессия.
Рядом с нею по краям улицы шагали полицейские, сметая с пути зевак, как пыль,
которую нагнала, маршируя, колонна. Там и сям торчали уже зажатые толпой
экипажи, и властный поток обтекал их нескончаемыми черными волнами, на которых
плясала разбрызганная пена светлых лиц. Когда головная часть шествия увидела
дворец, показалось, что чей‑то приказ умерил шаг, волна откатилась назад,
напиравшие сзади ряды втиснулись в передние, и возникла картина, которая одно
мгновение напоминала набухающую перед ударом мышцу. В следующую секунду удар
этот разрезал воздух, и выглядел этот удар довольно странно, ибо состоял он из
крика возмущения, который сначала являл зрелище широко раскрытых ртов, а
раздавался и долетал до слуха потом. Лица распахивались в ритмической
последовательности по мере того, как они появлялись в поле зрения, и поскольку
голоса тех, кто был дальше, перекрывались голосами успевших приблизиться, то,
направив взгляд вдаль, можно было наблюдать непрестанное повторение этой
пантомимы.
– Пасть народа! – сказал граф Лейнсдорф, став на
секунду позади Ульриха, сказал очень серьезно, словно это было такое же
привычное словосочетание, как «хлеб насущный». – Но что они, собственно,
кричат? Я никак не разберу из‑за этого шума.
Ульрих счел, что они кричат главным образом «Позор!».
– Да, но, кажется, и еще что‑то?
Ульрих не сказал ему, что сквозь темную пляску звуков слова
«позор» нередко слышался протяжный звонкий клич «Долой Лейнсдорфа!». Несколько
раз ему даже послышалось среди чередовавшихся «ура» в честь Германии и «Ура
Арнгейму!», но он и сам не был уверен, что не ослышался, ибо толстое оконное
стекло искажало звуки.
Ульрих сразу, как только убежала Герда, направился сюда,
чувствуя потребность сообщить хотя бы графу Лейнсдорфу дошедшую до него
новость, которая разоблачала Арнгейма так, как того и ожидать нельзя было; но
он до сих пор еще не проронил об этом ни слова. Он глядел на темное движение
под окном и, вспомнив времена своего офицерства, подумал с презрением: «Роты
солдат хватило бы, чтобы очистить эту площадь!» Он видел это почти воочию,
грозные рты стали одним брызжущим слюной ртом, в ужасных очертаниях которого
вдруг мелькнул страх; края его обмякли и поникли, губы медленно легли на зубы;
и вдруг его воображение превратило грозную массу в мечущуюся стайку кур,
которых вспугнула собака! Это произошло так, словно все злое еще раз сплелось в
нем в тугой узел, но старая удовлетворенность, которую он испытывал, наблюдая,
как движимый нравственными импульсами человек отступает перед человеком
бесчувственным и готовым действовать, была, как всегда, ощущением обоюдоострым.
– Что с вами? – спросил граф Лейнсдорф; он ходил
за спиной Ульриха взад и вперед и из‑за какого‑то странного его движения решил,
что тот и в самом деле порезался чем‑то острым, хотя никакой возможности
порезаться кругом не видно было; не получив ответа, он остановился, покачал
головой и сказал: – В конце концов нельзя забывать, что великодушное решение
его величества даровать народу известное право участия в собственных делах
принято не так уж давно, – понятно поэтому, что еще не везде налицо такая
политическая зрелость, которая была бы во всех отношениях достойна доверия,
выказанного монархом столь милостиво! По‑моему, я сказал это на первом же
заседании!
При этих словах Ульрих потерял охоту осведомлять его
сиятельство или Диотиму о происках Арнгейма; несмотря на всю вражду, он
чувствовал большую свою близость к нему, чем к другим, и воспоминание о том,
что сам он напал на Герду, как большая собака на завывшую маленькую, –
воспоминание это, он заметил теперь, мучило его с тех пор непрестанно, но оно
становилось не таким мучительным, как только он думал о подлости Арнгейма по
отношению к Диотиме. В истории с кричащим телом, устроившим спектакль двум
нетерпеливо ждущим душам, можно было при желании найти даже смешную сторону, и
эти люди внизу, на которых Ульрих, не обращая внимания на графа Лейнсдорфа, все
еще неотрывно глядел, тоже ведь только разыгрывали комедию! Вот это‑то и
приковывало к ним его взгляд. Они, безусловно, не хотели ни на кого нападать и
никого рвать на части, хотя вид у них был именно такой. Они показывали себя
донельзя разгневанными, но это была не та серьезность, которая гонит навстречу
винтовочному огню; это даже не была серьезность пожарной команды! «Нет, то, что
они вытворяют, – подумал он, – это скорее культовое действие,
обрядовая игра с оскорбленными глубинными чувствами, какой‑то цивилизованно‑нецивилизованный
пережиток коллективных действий, который отдельному лицу незачем принимать
всерьез во всех деталях!» Он завидовал им. «Как приятны они даже сейчас, когда
стараются стать как можно неприятнее!"подумал он. Защита от одиночества,
которую дает толпа, излучалась оттуда, снизу, и тот факт, что сам он стоял
здесь наверху без всякой защиты, – а это он на миг ощутил так живо, словно
с улицы увидел собственное изображение за оправленным стеной дома
стеклом, – факт этот показался ему выражением его судьбы. Эта судьба,
чувствовал он, была бы лучше, если бы он сейчас разозлился или, от имени графа
Лейнсдорфа, привел охрану в боевую готовность, а зато в другой раз испытывал бы
к этим же людям дружеское расположение и не отделял себя от них; ведь тот, кто
играет со своими современниками в карты, кто с ними торгует, спорит и делит
удовольствия, тот может при случае и приказать стрелять в них, и в этом не
будет ничего из ряда вон выходящего. Есть известная сговорчивость с жизнью,
позволяющая каждому поступать как ему угодно при условии, что до него никому
нет дела и жизнь тоже вправе поступать с ним как ей угодно, – вот о чем
подумал Ульрих. И хотя правило это, может быть, и несколько странно, но оно не
менее надежно, чем дарованный природой инстинкт, ибо в нем явно есть точное
ощущение человеческой удачливости, а у кого нет этой способности к компромиссу,
кто одинок, серьезен и ни с чем не считается, тот беспокоит других хоть и
неопасным, но вызывающим отвращение образом, как червяк или гусеница. Он
почувствовал себя в этот миг целиком подавленным той глубокой неприязнью к
неестественности одинокого человека и его интеллектуальным экспериментам, какую
может вызвать тревожное зрелище взбаламученной естественными и общими чувствами
толпы.
Демонстрация между тем набрала силу. Граф Лейнсдорф
взволнованно ходил взад‑вперед в глубине комнаты, бросая время от времени
взгляд во второе окно. Он, казалось, очень страдал, хотя и старался не показать
этого; его глаза навыкате торчали, как два кремешка в мягких бороздках его
лица, а скрещенные за спиной руки он иногда вытягивал, словно от тяжкой боли.
Вдруг Ульрих понял, что его самого, поскольку он долго стоял у окна, принимают
за графа. Все взгляды целились снизу в его лицо, и трости выразительно
замахивались с прицелом в его сторону. Чуть дальше, всего в нескольких шагах
отсюда, где дорога делала поворот и как бы исчезала за кулисой, большинство уже
снимало грим; нелепо было продолжать угрожать без зрителей, и с лиц в тот же
миг сходило волнение самым естественным для тех, кому они принадлежали,
образом, иные даже смеялись и резвились, как на увеселительной прогулке. И
Ульрих, наблюдая это, тоже смеялся, но те, что прибывали позднее, думали, что
это смеется граф, и злость их ужасающе росла, и Ульрих смеялся теперь совсем уж
безудержно.
Но вдруг он содрогнулся от отвращения. И в то время как
глаза его еще глядели то на угрожающие рты, то на веселые лица, а душа
отказывалась продолжать вбирать в себя эти впечатления, с ним произошла
странная перемена. «Я не могу больше участвовать в этой жизни и не могу больше
восставать против нее!» – почувствовал он; но одновременно он почувствовал за
собой комнату с большими картинами на стене, с длинным ампирным письменным столом,
с застывшими вертикалями звоночных шнурков и гардин. И в самом этом сейчас тоже
было что‑то от маленькой сцены, у выема которой он стоял спереди, а снаружи шло
действие на большей сцене, и обе эти сцены как‑то странно, несмотря на то что
он стоял между ними, соединялись. Затем его ощущение комнаты за спиной у себя
сжалось и вывернулось изнанкой наружу, оно то ли прошло сквозь него, то ли, как
что‑то очень мягкое, обволокло его и обтекло. «Какая странная пространственная
инверсия!»– подумал Ульрих. Люди шли мимо позади его, он, пройдя через них,
достиг какого‑то небытия; а может быть, они шли и перед ним и позади его,
омывая его, как омывают камень изменчиво‑одинаковые волны ручья. Это было
явление, лишь наполовину доступное пониманию, и особенно поразила тут Ульриха
стеклянность, пустота и безмятежность состояния, в котором он находился.
«Неужели можно выйти из своего пространства в какое‑то скрытое другое?» –
подумал он, ибо у него было совершенно такое чувство, словно случай провел его
сквозь какую‑то потайную соединительную дверь.
Он стряхнул эти мечты таким резким движением всего тела, что
граф Лейнсдорф удивленно остановился.
– Что с вами сегодня?! – спросил его
сиятельство. – Вы слишком близко принимаете это к сердцу! Я остаюсь при
своем мнении: мы должны склонить на свою сторону немцев через посредство
иноплеменников, как это ни больно!
При этих словах Ульрих смог хотя бы опять улыбнуться, и он с
благодарностью взглянул на морщинистое и со множеством бугорков лицо графа.
Есть особый момент при посадке самолета: земля округло и пышно выступает из
похожей на карту плоскости, до которой она на несколько часов уменьшилась, и
кажется, что старое значение, вновь приобретаемое сейчас земными предметами,
растет из земли. Этот момент и вспомнился Ульриху. Но в ту же секунду ему
непонятным образом пришло на ум совершить преступление, впрочем, может быть, то
была лишь бесформенная мысль, ибо он не соединил с этим никаких представлений.
Возможно, что это было связано с Моосбругером, ведь он был бы рад помочь этому
безумцу, с которым судьба свела его так же случайно, как два человека садятся в
парке на одну и ту же скамью. Но по существу это «преступление» сводилось к
потребности выйти из игры или покинуть жизнь, которую ведешь по договору среди
других. То, что называют антигосударственным или мизантропическим
настроением, – это тысячекратно обоснованное и заслуженное чувство, –
оно не возникало, оно ничем не подтверждалось и не доказывалось, оно просто
было налицо, и Ульрих вспомнил, что оно сопровождало его всю жизнь, но редко
бывало таким сильным. Можно, пожалуй, сказать, что при всех переворотах на
земле до сих пор страдал человек духовный; они начинаются с обещания создать
новую культуру, отбрасывают, как собственность врага, то, чего дотоле достигла
душа, и оказываются опережены следующим переворотом, не успев превзойти прежний
уровень. Поэтому то, что именуют периодами культуры, есть не что иное, как
длинный ряд знаков, указывающих, что дальше проезда нет, и отмечающих
начинания, которые пошли прахом, и в мысли поставить себя вне этого ряда для
Ульриха не было ничего нового! Новы были только усиливающиеся признаки решения,
даже действия, которое уже, кажется, рождалось. Он не утруждал себя никакими
попытками дать этой идее какое‑то содержание: на несколько мгновений его
целиком наполнило чувство, что на сей раз но последует снова что‑то общее и
теоретическое, уже набившее ему оскомину, что теперь он должен совершить какое‑то
личное действие, участвуя в нем кровью, руками и ногами. Он знал, что в момент
этого странного «преступления», которого его сознание еще не постигло, он уже
не сможет противостоять миру, но бог весть почему чувство это было какое‑то
страстно‑нежное; с тем удивительным пространственным ощущением, когда
происходившее перед окнами и за ними смешалось, ощущением, более слабый отзвук
которого он мог пробудить в любой миг, чувство это слилось в такое смутно
волнующее отношение к миру, какое Ульрих, будь у него время об этом задуматься,
возвел бы, наверно, к мифическому сладострастию героев, проглатываемых
богинями, чьей любви они домогались.
Но мысли его прервал граф Лейнсдорф, который тем временем
прошел через собственную битву.
– Я должен быть здесь, чтобы противостоять этому
мятежу, – начал его сиятельство, – поэтому я не могу уйти отсюда! Но
вам, дорогой мой, следовало бы, собственно, как можно скорее отправиться к
вашей кузине, пока она не испугалась этих событий и не сделала, чего доброго,
неуместного сейчас заявления журналистам! Скажите ей, пожалуй…– Он еще раз
подумал, прежде чем принял решение. – Да, я думаю, самое лучшее будет
сказать ей: всякое сильное лекарство оказывает и сильное действие! И еще
скажите ей: кто хочет сделать жизнь лучше, пусть не боится в критических
ситуациях жечь или резать! – Он еще раз задумался; у него был при этом обеспокаивающе
решительный вид, и его эспаньолка отвесно поднималась и опускалась, когда он,
начав было что‑то говорить, сразу же все‑таки снова задумывался. Но наконец
прорвалась какая‑то природная его доброта, и он продолжал: – Но вы должны
объяснить ей также, что страшиться ей нечего! Беснующихся людей никогда не надо
бояться. Чем большего они стоят на самом деле, тем скорее приспособляются они к
реальным условиям, когда им дают такую возможность. Не знаю, обращали ли и вы
на это внимание, но никогда еще не было на свете оппозиции, которая не
перестала бы стоять в оппозиции, придя к рулю; причем это не просто, как можно
подумать, азбучная истина, нет, это вещь очень важная, ибо на ней зиждется,
если можно так выразиться, реалистичность, надежность и преемственность в
политике!
|
