 Увеличить |
4
«Был у меня товарищ…»
В первый раз Ульрих увидел ее одетой по‑женски, и после
вчерашнего это произвело на него впечатление даже нарочитости. Проникавший через
открытую дверь искусственный свет смешивался с дрожащей серостью утра, и эта
светловолосая фигура в черном стояла, казалось, в каком‑то лучисто сверкающем
гроте из воздуха. Волосы Агаты были причесаны глаже, отчего лицо ее сделалось
женственнее, чем накануне, изящная грудь покоилась в черноте строгого платья с
тем совершеннейшим равновесием между податливостью и плотностью, что
свойственно легкой, как пушинка, твердости жемчужины, а ее стройные, высокие,
как у него самого, ноги, которые он видел вчера, были сегодня завешены юбками.
И поскольку в целом она сегодня меньше походила на него, он отметил сходство их
лиц. Ему почудилось, что вошел в дверь и шагает ему навстречу он сам – только
красивой, чем он, и погруженный в сиянье, в каком он никогда не видел себя. В
первый рад мелькнула тут у него мысль, что его сестра – это какое‑то сказочное
повторение и видоизменение его самого; но такое ощущение длилось только один
миг, и поэтому он забыл его.
Агата пришла срочно напомнить брату об обязанностях,
исполнение которых сама чуть не проспала. Держа в руках завещание, она обратила
его внимание на пункты, не терпевшие отлагательства. Прежде всего надо было
учесть довольно витиеватое распоряжение насчет орденов, о котором знали слуга
Франц, и Aгата старательно, хотя и несколько непочтительно, отчеркнула это
место Последней Воли красным карандашом. Покойный хотел быть похороненным с
орденами, каковых у него было немало, но поскольку похороненным с ними он хотел
быть не из тщеславия, то к этому пункту было присовокуплено длинное и
глубокомысленное обоснование, из которого его дочь прочла только начало,
предоставляя своему брату объяснить ей остальное.
– Как мне объяснить это тебе! – сказал Ульрих,
ознакомившись с текстом. – Папа хочет быть похороненным с орденами, потому
что индивидуалистическую теорию государства он считает неверной! Он рекомендует
нам универсалистскую. Только благодаря творческому единению в государстве
человек приобретает сверхличную цель, обретает доброту и справедливость. Один
он ничто, и поэтому монарх – это духовный символ. Короче говоря, после смерти
человека следует, так сказать, завернуть в его ордена, как заворачивают, перед
тем как бросить в море, умершего моряка в полотнище флага!
– Но ведь я читала, что ордена полагается
возвращать? – спросила Агата.
– Наследники обязаны вернуть ордена в канцелярию
управления двором. Поэтому папа заказал дубликаты. Но ордена, купленные у
ювелира, кажутся ему все‑таки ненастоящими, и он хочет, чтобы мы заменили на
его груди настоящие купленными лишь в самую последнюю минуту, когда надо будет
закрывать гроб,вот в чем вся штука! Кто знает, может быть, это немой протест
против правила, выразить который иначе он не хотел.
– Но до этого здесь соберется тьма народу, и мы вдруг
забудем! – встревожилась Агата.
– С таким же успехом мы можем сделать это сейчас!
– Сейчас некогда. Прочти‑ка следующий пункт – что он
пишет насчет профессора Швунга: профессор Швунг может появиться в любую минуту,
я уже вчера ждала его весь день!
– Ну, так сделаем это после ухода Швунга.
– Как‑то неприятно, – возразила Агата, – не
исполнить его желание.
– Он‑то ведь не узнает.
Она посмотрела на брата с сомнением.
– Ты в этом уверен?
– Вот как?! – воскликнул Ульрих со смехом. –
Может быть, у тебя нет в этом уверенности?
– Я ни в чем не уверена, – ответила Агата.
– Но даже если в этом и нет уверенности, он ведь все
равно никогда не был доволен нами!
– Это верно, – согласилась Агата. – Значит,
сделаем это позже. Но скажи мне одну вещь, – прибавила она, – тебя
никогда не волнует то, о чем тебя просят?
Ульрих помедлил с ответом. «Она хорошо одевается, –
подумал он.Напрасно я беспокоился, что у нее окажется провинциальный вид!» Но
поскольку с этими словами был как‑то связан весь вчерашний вечер, ему
захотелось дать ей такой ответ, который запомнился бы и пошел ей на пользу; он
только не знал, как это начать, чтобы она ни в коем случае не поняла его
неверно, и сказал наконец с ненужной, как сам чувствовал, молодцеватостью:
– Мертв не только отец, мертвы и церемонии, которые
вокруг него совершаются. Мертво его завещание. Мертвы люди, здесь появляющиеся.
Не хочу сказать этим ничего дурного. Видит бог, надо, наверно, быть благодарным
тем, кто делает нашу землю прочнее. Но все это известняк жизни, а не ее океан!
Он заметил нерешительный взгляд сестры и понял, как туманно
он разглагольствует.
– Добродетели общества – это пороки для святого, –
добавил он со смехом.
Он полупокровительственно‑полуигриво положил руки ей на
плечи – только от смущения. Но Агата строго отступила от него, не принимая
такой игры.
– Ты это сам придумал? – спросила она.
– Нет, это сказал один человек, которого я люблю, В ней
было что‑то от негодования ребенка, вынужденного напрячь свой ум, когда она
подвела итог ответам Ульриха:
– Значит, человека, который честен просто по привычке,
ты бы не назвал добрым? А вора, который крадет в первый раз и душа у него прямо‑таки
уходит в пятки, его ты назовешь добрым?!
Ульрих удивился этим странноватым словам и стал серьезнее.
– Право, не знаю, – сказал он коротко. – Мне
иной раз и правда неважно, считается ли что‑то правильным или неправильным, но
я не могу вывести тебе правило, которым нужно тут руководствоваться.
Агата медленно отвела от него ищущий взгляд и вернулась к
завещанию.
– Надо читать дальше, тут еще кое‑что
отчеркнуто! – сказала она, как бы понукая себя самое.
Прежде чем окончательно слечь, старик написал ряд писем и
дал в своем завещании разъяснения по поводу их содержания и их отправки.
Отчеркнутое относилось к профессору Швунгу, а профессор Швунг был тот старый
коллега, что отравил последний год жизни отца борьбой вокруг параграфа об
ограниченной вменяемости, после того как они всю жизнь были друзьями. Ульрих
сразу узнал давно знакомые долгие споры о представлении и воле, о точности
закона и неопределенности природы, споры, которые отец еще раз обобщающе
изложил перед кончиной. Больше всего, кажется, занимало отца в его последние
дни разоблачение социальной школы, к которой присоединился профессор Швунг, как
проявления прусского духа. Он как раз начал работать над брошюрой под названием
«Государство и право, или Последовательность и донос», когда почувствовал, что
слабеет, и с горечью увидел, что ноле боя осталось за неприятелем. В
торжественных словах, высказать которые способна лишь близость смерти и борьба
за священное благо репутации, он обязывал своих детей спасти его труд от
забвения, а сына, в частности. – использовать связи, установленные им с
руководящими кругами благодаря неустанным увещаниям отца, чтобы разбить всякие
надежды профессора Швунга на осуществление своих целей.
Когда человек напишет такое, не исключено, что после
исполненного или, вернее, намеченного труда у него возникнет потребность
простить бывшему другу его вызванные низменной суетностью ошибки. Тяжко рвется
по швам его бренная оболочка, человек становится склонен прощать и просить
прощения; а почувствовав себя лучше, он берет все это обратно, ибо в здоровом
теле есть от природы какая‑то непримиримость. То и другое старик явно изведал
при переменах самочувствия перед смертью, и первое представлялось ему, конечно,
столь же правомерным, как и второе. Но такое положение для уважаемого юриста
невыносимо, и поэтому его искушенный в логике ум нашел способ выразить свою
волю так, чтобы никакие позднейшие взбрыки эмоций не отняли у нее значения
последней воли; он написал письмо с прощением, но не подписал его и не поставил
на нем даты, а поручил Ульриху проставить дату своего смертного часа и
подписаться с сестрой в качестве свидетелей, как то делают при устном
завещании, когда у умирающего нет сил приложить руку. Он был, в сущности, хотя
никогда не признался бы в том, тихий чудак, этот старичок, подчинявшийся
мирской иерархии, усердно служивший ей и ее защищавший, но таивший а себе
всякие мятежные побуждения, выразить которые он на избранном им поприще не мог.
Ульрих невольно вспомнил полученную им телеграмму о смерти отца: она была,
наверно, составлена в таком же умонастроении. Он увидел тут чуть ли даже не
сходство с собой, но на этот раз не разозлился, а посочувствовал – хотя бы в
том смысле, что при виде этой жажды самовыражения понял ненависть к сыну,
облегчившему себе жизнь непростительными вольностями. Ведь подход сыновей к
жизни всегда кажется отцам именно таким, и Ульрих испытал какое‑то почтительное
чувство, подумав, сколько еще порешенного в нем самом. Но он не успел облечь
это в подходящую, понятную и Агате форму, он только начал ее искать, когда
полумрак одним махом внес в комнату человека. Тот прошагал, как бы бросая себя
вперед, к освещенному свечами месту и там, в нескольких шагах от катафалка,
поднес широким жестом руку к глазам, прежде чем поспешавший за ним слуга,
которого он обогнал, доложил о его прибытии.
– Досточтимый друг! – воскликнул посетитель
торжественным голосом, и теперь маленький старичок лежал ев сжатыми челюстями
перед своим врагом Швунгом. – Молодые друзья мои, над нами величие
звездного неба, а в нас величие нравственного закона! – продолжал тот,
бросая затуманенный взор на однокашника. – В этой охладевшей груди жило
величие нравственного закона!
Лишь теперь он повернул свой корпус и пожал руки брату и
сестре.
Но Ульрих воспользовался первой же возможностью разделаться
с возложенной на него задачей.
– Господин надворный советник и мой отец были, к
сожалению, последнее время противниками? – позондировал он почву.
Седобородому, казалось, надо было напрячь голову, чтобы это
понять.
– Расхождения во мнениях, не стоящие и
упоминания! – великодушно ответил он, проникновенно глядя на покойника. Но
когда Ульрих, вежливо стоя на своем, дал понять, что речь идет о последней
воле, атмосфера в комнате стала напряженной, как в кабаке, когда все знают:
сейчас под столом вынули нож и в следующий миг начнется драка. Старик умудрился‑таки,
даже умирая, насолить своему коллеге Швунгу! Такая старая вражда давно уже
была, конечно, не чувством, а привычкой мышления; если что‑либо не оживляло
эмоций враждебности, то их вообще не было, и совокупное содержание бесчисленных
неприятных эпизодов в прошлом спрессовалось в форму такого презрения друг к
другу, что оно не зависело от появления или исчезновения чувств, как не зависит
от них объективная истина. Профессор Швунг ощущал это сейчас в точности так же,
как ощущал это прежде его мертвый теперь противник; прощать казалось ему
совершенно ребяческим излишеством, ибо какой‑то там порыв терпимости перед
самым концом, к тому же чистейшая эмоция, а не научный пересмотр взглядов, не
имел никакой доказующей силы на фоне многолетнего спора и должен был, как
виделось это Швунгу, лишь самым бессовестным образом унизить его, когда он
воспользуется победой. Совсем другое дело, конечно, потребность профессора
Швунга попрощаться с умершим другом. Боже мой, ведь знакомы‑то они со времен
доцентуры, когда оба еще женаты не были!
Помнишь, как мы в Дворцовом саду чокались с вечерним солнцем
и рассуждали о Гегеле? Сколько солнц зашло с тех пор, а мне особенно
запомнилось то! А помнишь наш первый научный спор, который нас уже тогда чуть
не сделал врагами? Как это было славно! И вот ты мертв, а я, к своей радости,
еще на ногах, хотя и у твоего гроба! Таковы, как известно, чувства пожилых
людей, когда умирают ровесники. На склоне лет прорывается поэзия. Многие, кто с
семнадцати лет не писал стихов, вдруг возьмут да и сочинят стихотворение на
семьдесят седьмом году, составляя завещание. Как на Страшном суде мертвых
выкликают поодиночке – хотя на дне времени они лежат вместе со своими веками,
как груз затонувшего корабля, точно так же и в завещании вещи выкликают по
именам, и к ним возвращается их индивидуальность, которую они при употреблении
утратили. «Бухарский, прожженный сигарой ковер из моего кабинета», –
читаешь в таких последних рукописях, или: «Зонтик с ручкой из кости носорога,
приобретенный мною в мае 1887 года у „Зонпеншейна и Винтера“; даже пакеты акций
перечисляются по номерам и упоминаются каждый в отдельности.
И не случайно, что одновременно с этой последней вспышкой
каждого отдельного предмета пробуждается и потребность привязать к ней какую‑то
мораль, какой‑то наказ, какое‑то благословение, какой‑то закон, которые какой‑то
энергичной формулой охватят все это неожиданное множество, еще раз всплывшее
вокруг места ухода ко дну. Одновременно с поэзией поры завещания пробуждается
поэтому и философия, и на свет, понятное дело, вновь извлекается обычно какая‑нибудь
старая и пыльная философия, забытая пятьдесят лет назад. Ульрих вдруг понял,
что ни один из этих двух стариков не мог уступить. «Пусть жизнь выделывает что
угодно, лишь бы принципы оставались неприкосновенны!» – это потребность очень
естественная, если знаешь, что через небольшое число месяцев или лет твои
принципы тебя переживут. И ясно было видно, как в старом надворном советнике
все еще боролись два импульса: его романтичность, его молодость, его поэзия
требовали широкого, красивого жеста и благородного слова; а его философия,
напротив, требовала, чтобы он демонстрировал непреклонность закона разума перед
внезапными порывами чувств и приступами душевной слабости, которыми как
ловушкой пользовался его умерший враг. Уже два дня Швунг представлял себе: тот
мертв, и никто больше не ставит палок в колеса швунговской концепции
ограниченной вменяемости; широкими волнами устремились поэтому его чувства к
старому другу, и, как тщательно разработанный план мобилизации, который ждет
только сигнала, чтобы быть выполненным, продумал он сцену прощания. Но
окропивший ее уксус подействовал проясняюще. Швунг начал с великим волнением,
но осекся, как если бы, сочиняя стихи, вдруг образумился и оказался не в силах
придумать последние строчки. Так пребывали они друг перед другом, белая колючая
борода и белая щетина на небритом лице, и тут и там непреклонно сжатые губы.
«Что же он сделает?» – спрашивал себя Ульрих, с интересом
наблюдавший за этой сценой. Наконец радостная уверенность, что статья 318
Уголовного кодекса будет теперь исправлена согласно его предложениям, одержала
в надворном советнике Швунге верх над досадой, и, освободившись от недобрых
мыслей, он охотнее всего запел бы сейчас: «Был у меня товарищ…», чтобы выразить
свое единственное уже доброе чувство. А поскольку запеть он не мог, он
повернулся к Ульриху и сказал:
– Поверьте мне, молодой сын моего друга, сначала идет
нравственный кризис, а за ним уже следует социальный упадок!
Затем он повернулся к Агате и продолжал:
– Величие вашего покойного отца состояло в том, что он
всегда помогал идеализму утвердиться в основах правопорядка.
Затем схватил руку Агаты и руку Ульриха, пожал их и
воскликнул:
– Маленьким разногласиям, неизбежным при долгой
совместной работе, ваш отец придавал слишком большой вес. Я всегда был убежден,
что он делал это в угоду своему обостренному чувству справедливости, не желая
ни в чем себя упрекнуть. Множество ученых придет прощаться с ним завтра, но
среди них не будет ни одного такого, как он!
Таким образом, сцена эта закончилась мирно, и, уходя, Швунг
даже заверил Ульриха, что тот может рассчитывать на друзей отца, если все‑таки
решит избрать академическую карьеру.
Агата слушала с широко раскрытыми глазами, разглядывая
жутковатую конечную форму, которую придает человеку жизнь.
– Это было как лес, где деревья из гипса! –
сказала она брату позднее.
Ульрих, улыбнувшись, ответил:
– Я чувствую себя сентиментальным, как собака в лунную
ночь!
|
