 Увеличить |
27
Агату вскоре открывает для общества генерал Штумм.
С тех пор как Агата объединилась с ним, отношения,
связывавшие Ульриха с широким кругом знакомых по дому Туцци, отнимали довольно
много времени, ибо, несмотря на весну, оживленная в зимний сезон светская жизнь
еще не кончилась, и внимание, оказанное Ульриху после смерти его отца,
требовало, чтобы он, в свою очередь, не прятал Агату, хотя траур и избавлял их
от участия в больших празднествах. Если бы преимуществом, которое давал их
траур, Ульрих воспользовался в полном объеме, это даже позволило бы долгое
время избегать всякого светского общества и выйти таким образом из того круга,
куда он попал лишь по прихоти обстоятельств. Однако с тех пор, как Агата
доверила ему свою жизнь, Ульрих действовал наперекор своим чувствам и перекладывал
на какую‑то часть себя, подогнанную им к традиционному представлению
«обязанности старшего брата», многие решения, от которых его естество
воздержалось бы, а то бы даже и отшатнулось. К этим обязанностям старшего брата
принадлежала прежде всего мысль, что бегство Агаты из дома мужа должно
завершиться не иначе, как в доме лучшего мужа. «Если так пойдет дальше, –
обычно отвечал он ей, когда они говорили, что их совместная жизнь требует
сделать то‑то и то‑то, – ты скоро получишь несколько предложений руки или
хотя бы сердца». И когда Агата строила какие‑нибудь планы больше чем на
несколько недель, он возражал: «Да ведь к тому времени все изменится», Это
обижало бы ее еще больше, если бы она не замечала разлада брата с самим собой,
что и удерживало ее пока от оказания сильного сопротивления, когда он считал
полезным всячески расширять светский круг, в котором они вращались. Так и
получилось, что после приезда Агаты брат и сестра куда больше втянулись в
светскую жизнь, чем то случилось бы с Ульрихом, живи он один.
Это появление вдвоем, после того как долго знали только его
и ни разу не слыхали от него ни слова о сестре, всех взбудоражило. Началось с
того, что к Ульриху как‑то снова явился со своим ординарцем, своей полевой
сумкой и своей буханкой хлеба генерал Штумм фон Бордвер. Он недоверчиво понюхал
воздух. В воздухе стоял какой‑то неописуемый запах. Затем фон Штумм обнаружил
висевший на спинке стула дамский чулок и неодобрительно сказал:
– Ну, ясное дело, эти молодые кавалеры!
– Моя сестра, – объяснил Ульрих.
– Ах, оставь! У тебя же нет сестры! – поправил его
генерал. – Мы бьемся над такими важными задачами, а ты прячешься с какой‑то
девицей!
В тот же миг в комнату вошла Агата, и он растерялся. Увидев
семейное сходство и по непринужденности ее появления почувствовав, что Ульрих
сказал правду, генерал все‑таки не мог отрешиться от мысли, что это любовница
Ульриха, правда, как‑то непонятно и обманчиво похожая на него.
– Не знаю, что на меня тогда нашло, сударыня, –
рассказывал он потом Диотиме, – но я поразился бы, право, не больше, если
бы он сам вдруг предстал передо мной снова прапорщиком!
Ибо при виде Агаты, поскольку она ему очень поправилась,
Штумм почувствовал то замешательство, в котором он научился видеть признак
глубокой взволнованности. Его нежная тучность и чувствительная натура
склонялись к поспешному, как бегство, отступлению со столь мудреной позиции, и,
несмотря на все попытки задержать его, Ульрих на этот раз мало что узнал о
важных заботах, приведших к нему просвещенного генерала.
– Нет! – корил тот себя. – Нет ничего
настолько важного, чтобы из‑за этого так мешать людям, как я!
– Да ты нам вовсе не помешал! – заверил его Ульрих
с улыбкой. – Чему ты можешь мешать?!
– Нет, конечно нет! – согласился Штумм, и вовсе
смутившись. – В известном смысле – конечно нет! Но тем не менее! Знаешь, я
приду лучше как‑нибудь в другой раз!
– Так скажи хотя бы, прежде чем убегать, зачем ты
пришел! – потребовал Ульрих.
– Ничего! Ровно ничего! Сущая мелочь! – бросил
Штумм, которому не терпелось удрать. – Кажется, начинается «великое
событие»!
– Коня! Коня! Во Францию на судне! – в веселом
возбуждении воскликнул Ульрих без видимой связи, Агата взглянула на него
удивленно,
– Прошу прощения, – обратился к ней
генерал, – сударыня ведь не знает, о чем идет речь.
– Параллельная акция нашла идею, которая увенчает
ее, – дополнил Ульрих.
– Нет, – уточнил генерал, – этого я не
сказал. Я хотел только сказать, что событие, которого все ждали, начинает
возникать!
– Ах, вот как! – сказал Ульрих. – Но ведь это
оно делает с самого начала.
– Нет, – серьезно сказал генерал. – Не в том
суть. Сейчас в воздухе носится совершенно явное незнание, как быть. Скоро у
твоей кузины состоится решающая встреча. Госпожа Докукер…
– Кто это? – прервал его Ульрих, услыхав это новое
имя.
– Ты совсем отошел от дел! – с сожалением упрекнул
его генерал и, чтобы поскорее загладить это, повернулся к Агате. – Госпожа
Докукер – это дама, покровительствующая писателю Фейермаулю. Его ты тоже не
знаешь? – спросил он, снова поворачивая назад свое круглое тело, поскольку
со стороны Ульриха не слышалось подтверждения.
– Знаю. Лирик.
– Стихи, – сказал генерал, недоверчиво уклоняясь
от непривычного слова.
– Даже хорошие. И всякие пьесы.
– Этого я не знаю. Да и записи мои не при мне. Но он
тот, кто говорит: человек добр. Одним словом, госпожа Докукер покровительствует
идее, что человек добр, а это, говорят, идея европейская, и Фейермаулю прочат
великое будущее. А муж у нее был всемирно‑известный врач, и, наверно, она хочет
сделать знаменитым и Фейермауля. Во всяком случае, есть опасность, что твоя
кузина утратит руководящую роль, и та перейдет к салону госпожи Докукер, где и
так бывают все знаменитости.
Генерал вытер пот со лба; Ульрих же нашел, что эта
перспектива совсем не плоха.
– Ну, знаешь! – осудил его Штумм. – Ты же тоже
почитаешь свою кузину, как же ты можешь так говорить! Не находит ли и сударыня,
что это с его стороны вероломство и неблагодарность по отношению к
восхитительной женщине?! – обратился он к Агате.
– Я совсем не знаю свою кузину! – призналась она
ему.
– О! – сказал Штумм и прибавил слова, в которых
рыцарственные намерения смешались с непреднамеренной нерыцарственностью в
темную уступку Агате: – Правда, в последнее время она немного сдала!
Ни Ульрих, ни она ничего на это не ответили, и генералу
показалось, что он должен объяснить эти слова.
– И ты знаешь – почему! – многозначительно сказал
он Ульриху. Он не одобрял занятий сексологией, отвлекавших ум Диотимы от
параллельной акции, и был озабочен тем, что ее отношения с Арнгеймом не
улучшились; но он не знал, сколь далеко можно заходить, говоря о таких вещах
при Агате, а лицо той принимало все более холодное выражение. Ульрих, однако,
спокойно ответил:
– Тебе не продвинуть, пожалуй, дело с нефтью, если у
нашей Диотимы не будет ее прежнего влияния на Арнгейма.
Штумм сделал заклинающе‑жалобный жест, словно призывал
Ульриха воздержаться от неуместной при даме шутки, но в то же время
предостерегающе посмотрел ему прямо в глаза. Он нашел в себе также силу поднять
свое неуклюжее тело с юношеской быстротой и оправил мундир. У него еще осталась
достаточная доля первоначального недоверия к роли Агаты в этом доме, чтобы
бояться выдать ей тайны военного министерства. Лишь в передней, куда его
проводил Ульрих, он вцепился в его плечо, хрипло прошептал, улыбаясь: «Ради
бога, не выбалтывай государственную тайну!» – и строго‑настрого запретил ему
упоминать о нефтеносных районах при каком‑либо третьем лице, будь то даже его
родная сестра.
– Ладно, – заверил его Ульрих. – Но ведь это
моя сестра‑двойняшка.
– И при двойняшке нельзя! – заверил его генерал,
которому и сестра‑то показалась слишком недостоверной, чтобы его могла
поколебать теперь сестра‑двойняшка. – Обещай мне!
– Что толку, – разошелся Ульрих, – если я дам
тебе такое обещание? Мы же сиамские близнецы – понимаешь?
Теперь Штумм понял во всяком случае, что Ульрих, на свой
манер, никогда не отвечая простым «да», подтрунивает над ним.
– Ты, бывало, шутил удачнее, что за неаппетитная
выдумка – утверждать, что такая прелестная женщина, будь она хоть сто раз твоей
сестрой, с тобою срослась! – укорил он его. Но поскольку тут вновь
пробудилось его недоверчивое беспокойство по поводу уединения, в котором он
застал Ульриха, он все‑таки прибавил к сказанному и несколько вопросов, чтобы
прояснить ситуацию: побывал ли уже у тебя новый секретарь? Был ли ты у Диотимы?
Выполнил ли ты свое обещание сходить к Лейнсдорфу? Знаешь ли ты теперь, что
происходит между твоей кузиной и Арнгеймом? Будучи, конечно, обо всем этом
осведомлен, округлый скептик просто проверял правдивость Ульриха, и результат
удовлетворил его.
– Ну, так сделай одолжение, не опаздывай на решающее
заседание! – попросил он его, застегивая шинель и еще тяжело дыша после
борьбы с рукавами. – Я предварительно позвоню тебе и заеду за тобой на
своей машине, так будет лучше!
– Когда же состоится эта скучища? – спросил Ульрих
без особого энтузиазма.
– Ну, я думаю, недели через две, – сказал
генерал. – Мы ведь хотим привести к Диотиме другую партию, но надо, чтобы
и Арнгейм присутствовал, а он еще в отъезде. – Он похлопал пальцем по вылезавшему
из кармана шипели золотому темляку. – Без него «нам» это не в радость, ты
же понимаешь. Но знай, – вздохнул он, – я все равно хочу только
одного, – чтобы духовное руководство оставалось за твоей кузиной. Мне было
бы ужасно неприятно, если бы пришлось приспосабливаться к совершенно новой
обстановки!
Таким образом, из‑за этого визита Ульрих вместе с сестрой
вернулся к обществу, которое покинул, когда еще был один, и возобновить свои
светские связи ему пришлось бы, даже если бы он этого совсем не хотел, ибо не
мог больше ни дня скрываться с Агатой: трудно было предположить, что фон Штумм
утаит такое заманчивое для пересудов открытие. Когда «сиамцы» явились с визитом
к Диотиме, та оказалась уже осведомленной о столь необычном и сомнительном
наименовании, хотя в восторг от него еще не пришла. Ибо она, божественная,
знаменитая благодаря высокочтимым и замечательным людям, бывавшим в ее доме,
приняла внезапное появление Агаты очень болезненно, потому что родственница,
которая не понравилась бы обществу, угрожала бы ее собственной позиции куда
больше, чем какой‑либо кузен, а об этой повой кузине она знала так же мало, как
когда‑то об Ульрихе, что уже само по себе было для нее, всезнающей, немалой
досадой, когда ей пришлось признаться в том генералу. Они придумали поэтому для
Агаты эпитет «сестра‑сирота», отчасти для самоуспокоения, отчасти для
превентивного употребления в более широких кругах, и приблизительно под этим
знаком она и приняла брата с сестрой. Она была приятно поражена вызванным
Агатой впечатлением светского лоска, и Агата – памятуя о своем хорошем
монастырском воспитании и подчиняясь своей насмешливо‑удивленной готовности
принимать все, что ни пошлет жизнь, готовности, за которую она осуждала себя
перед Ульрихом,Агата, почти не стремясь к тому, обеспечила себе в этот миг
милостивую приязнь могущественной женщины, чьи честолюбивые притязания на
величие были ей совершенно непонятны и безразличны. Она смотрела на Диотиму с
таким же простодушным удивлением, с каким смотрела бы на гигантскую электростанцию,
в непонятную функцию которой – распространять свет – просто не вмешиваешься. А
уж будучи однажды завоевана и вдобавок увидев, что Агата всем нравится, Диотима
и дальше заботилась о ее светском успехе, делая его, и к своей собственной
чести, все большим. «Сестра‑сирота» вызывала участливый интерес, начавшийся у
более близких знакомых как честное удивление тем, что они никогда ничего о ней
не слыхали, и перешедший, когда круг лиц расширился, в ту неопределенную
симпатию ко всему поразительному и новому, что связывает княжеские дома и
редакции газет. Тогда‑то Диотима, обладавшая эстетикой способностью
инстинктивно выбирать из множества возможностей ту худшую, что обеспечивает
успех у публики, и сделала шаг, благодаря которому Ульрих и Агата заняли
постоянное место в памяти высшего общества: ее покровительница вдруг и сама
очаровалась тем, что услыхала вначале, и сразу же, как о чем‑то очаровательном,
стала рассказывать всем, что ее кузен и кузина, воссоединившиеся при
романтических обстоятельствах после разлуки, длившейся чуть ли не всю жизнь,
называли себя с тех пор сиамскими близнецами, хотя по слепой воле судьбы были
дотоле чем‑то прямо противоположным. Почему это так понравилось сперва Диотиме,
а потом и всем другим и почему благодаря этому решение брата и сестры жить
вместе показалось столь же необычным, сколь и понятным, трудно сказать. Такой
уж талантливой руководительницей была Диотима. Во всяком случае, то и другое
произошло, показав, что, несмотря на все происки конкурентов, она все еще
сильна своей мягкой силой. Узнав об этом не очередном возвращении, Арнгейм
произнес в избранном кругу обстоятельную речь, завершившуюся благоговейной
хвалой аристократически‑почвенным ценностям. Каким‑то образом пот.псл даже
слух, что Агата, которая к брату убежала жила раньше в несчастном браке с одним
знаменитым иностранным ученым; а поскольку в задававших тон кругах на развод по
помещичьей традиции смотрела тогда косо и перебивались адюльтером, решение
Агаты представало многим старикам в каком‑то даже двойном, смешивающем в себе
силу воли и назидательность свете возвышенной жизни, который граф Лейнсдорф,
особенно благоволивший к близнецам, оцепил однажды такими словами: «На сцене
представляют всегда такие ужасные страсти. Вот с чего надо бы брать пример
Бургтеатру!»
Диотима, в чьем присутствии это случилось, ответила:
– Многие, следуя моде, твердят, что человек добр. Но,
познав, как я теперь, путем изучения, передряги половой жизни, понимаешь, как
редки такие примеры!
Хотела ли она умерить или усилить похвалу его сиятельства?
Она еще не простила Ульриху того, что, с тех пор как он не сказал ей о
предстоявшем приезде сестры, называла недостатком доверия; но она гордилась
успехом, к которому была причастна, и это смешалось в ее ответе.
|
