 Увеличить |
88
Связь с великими вещами
Давно уже следовало бы упомянуть одно обстоятельство,
затрагивавшееся в разных связях; сформулировать его можно примерно так: нет
ничего столь опасного для духа, как его связь с великими вещами.
Человек идет по лесу, взбирается на гору и видит мир
распростертым внизу, глядит на своего ребенка, которого ему первый раз дают
взять на руки, или имеет счастье занимать какое‑то положение, которому все
завидуют; мы спрашиваем: что происходит в нем при этом? Конечно, так ему
кажется, что‑то очень многообразное, глубокое и важное; только у него не
хватает духу поймать это, так сказать, на слове. Замечательное перед ним и вне
его заключает его как магнитная оболочка и вытягивает из него его мысли. Его
взоры застревают на тысяче частностей, но втайне у него такое чувство, словно
он израсходовал все свои боеприпасы. Снаружи этот озаренный душой, озаренный
солнцем, глубокий или великий час покрывает мир до последнего листочка, до
последней жилки своим гальваническим серебром; но на другом, личном конце
вскоре ощущается какой‑то внутренний недостаток вещества, там возникает, так
сказать, большой, пустой, круглый нуль. Это состояние – классический симптом
соприкосновения со всем вечным и великим, как и пребывания на вершинах
человечности и природы. У лиц, предпочитающих общество великих вещей, – а
к ним принадлежат прежде всего великие души, для которых малых вещей вообще не
существует, – у лиц этих внутренний их мир невольно оказывается вытянутым
наружу и расширенным до поверхностности.
Опасность связи с великими вещами можно поэтому назвать и
законом сохранения духовного вещества, и закон этот, кажется, довольно‑таки
общий. Речи высокопоставленных, занятых великими делами людей обычно
бессодержательнее, чем наши собственные. Мысли, находящиеся в особенно близком
отношении к особенно достойным предметам, выглядят обычно так, что без этого
преимущества их сочли бы очень отсталыми. Самые дорогие для нас задачи – нации,
мира, человечества, добродетели и прочие столь же дорогие – несут на своей
спине самую дешевую духовную флору. При таком положении мир кажется весьма
извращенным; но если допустить, что разработка темы может быть тем
незначительнее, чем значительней сама тема, то это и есть мир порядка.
Однако закон этот, сильно способствующий пониманию
европейской духовной жизни, не всегда одинаково очевиден, и во времена перехода
от какой‑то группы великих предметов к какой‑то новой дух, ищущий служения
великим предметам, может показаться даже подрывным и бунтарским, хотя он только
меняет ливрею. Такой переход был заметен уже тогда, когда люди, о которых здесь
повествуется, жили своими заботами и триумфами. Так, например, чтобы начать с
предмета, особенно много значившего для Арнгейма, уже были книги, продававшиеся
очень большими тиражами, но им еще не оказывали очень большого уважения, хотя
большое уважение оказывали уже только книгам, перевалившим за определенный
тираж. Имея такие влиятельные виды промышленности, как футбол или теннис, еще
медлили с созданием соответствующих кафедр при высших технических училищах. В
общем, ввез ли в свое время картофель из Америки, с чего начался конец
периодического голода в Европе, блаженный задира и адмирал Дрейк, сделал ли это
менее блаженный, очень образованный и столь же задиристый адмирал Рейли, или то
были безымянные испанские солдаты, а то и вовсе славный мошенник и работорговец
Гокинс, – долгое время никому не приходило в голову считать из‑за
картофеля этих людей более значительными, чем, скажем, физика Аль‑Ширази, о
котором известно только, что он верно объяснил радугу; но с буржуазной эпохой
началась переоценка таких свершений, а во времена Арнгейма она продвинулась уже
далеко, и задерживали ее только старые предрассудки. Количество эффекта и
эффект количества, как новый, предельно ясный предмет почитания, боролись еще с
устаревающим и слепым аристократическим почтением к великому качеству, но в
мире общих представлений из этого уже возникли самые нелепые компромиссы,
такие, например, как само представление о великом уме, которое, судя по нашему
знакомству с ним за последний человеческий век, было синтезом собственного и
картофельного значения этого ума, ибо ждали человека одинокого, как гений, но
при этом общепонятного, как соловей.
Трудно было сказать наперед, что таким путем выйдет,
поскольку опасность связи с великими вещами становится видна обычно только
тогда, когда величие этих вещей уже наполовину в прошлом. Нет ничего проще, чем
посмеяться над чинушей, который от имени его величества унизил ту или иную появившуюся
партию, но является или нет чинушей тот, кто от имени завтрашнего дня
возвеличивает сегодняшний, – это обычно никому неизвестно, пока не придет
послезавтра. Опасность связи с великими вещами имеет то очень неприятное
свойство, что вещи эти меняются, а опасность остается всегда одинакова.
89
Надо идти в ногу со временем
Доктор Арнгейм принял по предварительной договоренности двух
важных служащих своей фирмы и долго совещался с ними; утром в гостиной, ожидая
секретаря, валялись в беспорядке документы и сметы. Арнгейм должен был вынести
какие‑то решения, делегаты собирались уехать назад с послеполуденным поездом, и
сегодня он, как всегда, наслаждался такой ситуацией, ибо при любых условиях она
обеспечивала известное напряжение. «Через десять лет,размышлял он, –
техника дойдет до того, что у фирмы будут собственные самолеты; тогда я смогу
управлять своими людьми даже с летней дачи на Гималаях». Поскольку решения он
уже принял за ночь и должен был при свете дня только еще раз проверить их и одобрить,
он был сейчас свободен; он велел принести завтрак в комнату и дал за сигарой
роздых своему уму, вспоминая сборище у Диотимы, которое накануне вечером ему
пришлось покинуть несколько преждевременно.
На сей раз общество было весьма занятное: очень много людей
моложе тридцати, максимум тридцати пяти лет, почти еще богема, но уже известные
и замеченные газетами; не только местные жители, но и гости со всего мира,
привлеченные слухом, что в Какании одна женщина из высшего круга протаптывает
духу тропинку в мир. Порой все это походило на кафе, и Арнгейм улыбался,
вспоминая Диотиму, которая, казалось, испытывала страх в собственных стенах; но
в целом это был, по его мнению, очень интересный и во всяком случае необычный
эксперимент. Разочарованная безрезультатными встречами совсем великих людей,
его приятельница сделала решительную попытку влить в параллельную акцию
новейший дух, и связи Арнгейма пошли ей при этом на пользу. Он только качал
головой, вспоминая разговоры, которые ему довелось слышать; он находил их довольно‑таки
сумасшедшими, но надо уступать молодежи, – говорил он себе, – человек
становится невозможен, если просто отвергает ее». Итак, он чувствовал, что все
это его, если можно так выразиться, всерьез позабавило, ибо впечатлений было
для одного раза многовато.
Что там они посылали к черту? Ощущение. Они имели в виду то
личное ощущение, о земном тепле которого, о близости его к действительности
пятнадцать лет назад мечтал импрессионизм, как о чудесном растении.
Импрессионизм они называли теперь изнеженным и безголовым. Они требовали
контроля над чувственностью и интеллектуального синтеза.
А синтез, он означал в общем, по‑видимому, нечто
противоположное скепсису, психологии, исследованиям и анализу, литературным
склонностям века отцов?
Насколько можно было понять, они вкладывали в это не очень
философский смысл; то, что они понимали под синтезом, было скорее потребностью
молодых костей и мышц в нестесненном движении, прыганьем и пляской, когда
никому не позволяешь мешать себе критикой. Если бы это устроило их, они не
постеснялись бы послать и черту и синтез заодно с анализом и мышлением вообще.
Затем они утверждали, что сок ощущения должен устремлять дух ввысь. Утверждали
это обычно, разумеется, члены другой группы; но иногда в пылу и те же самые.
Какие у них были замечательные слова! Интеллектуального
темперамента требовали они. Стремительного стиля мышления, бросающегося миру на
грудь. Отточенного мозга космического человека. Что же он там еще слышал?
Преобразование человека на основе американского плана всемирного
труда, через посредство механизированной силы.
Лиризм, связанный с энергичнейшим драматизмом жизни.
Техницизм; дух, достойный эпохи машины.
– Блерио, – воскликнул один из них, – летит
сейчас над Ла‑Маншем со скоростью пятьдесят километров в час! Надо бы написать
поэму этих пятидесяти километров в час и выбросить всю остальную трухлявую
литературу на свалку!
Акселеризма требовали они, то есть максимального повышения
скорости ощущений на основе спортивной биомеханики и акробатической точности!
Фотогенического обновления через кинематограф.
Затем кто‑то сказал, что человек есть таинственная полость,
отчего его следует приобщить к космосу конусом, шаром, цилиндром и кубом. Но
утверждалось и обратное – что лежащее в основе этого мнения индивидуалистическое
восприятие искусства идет к концу; что грядущему человеку надо дать новое
чувство жилья с помощью общественных зданий и поселков. И когда так
образовались индивидуалистическая и социальная партии, вмешалась третья,
заявив, что только религиозные художники социальны в подлинном смысле слова.
Затем группа новых архитекторов потребовала, чтобы ей предоставили руководство,
ибо цель архитектуры и есть религия; к тому же с побочным эффектом любви к
родине и оседлости. Религиозная группа, усиленная кубической, заметила, что
искусство – это дело не зависящее от чего‑то, а главное, что это исполнение
космических законов; в дальнейшем, однако, религиозная группа была снова
покинута кубической, которая присоединилась к архитекторам, утверждая, что
лучше всего приобщают к космосу все‑таки формы пространства, делающие
индивидуальное законным и типичным. Была брошена фраза, что нужно вглядеться в
душу человека и потом запечатлеть ее в трех измерениях. Потом кто‑то запальчиво
и эффектно поставил вопрос, что, собственно, по их мнению, важнее – десять
тысяч голодающих или произведение искусства?! И правда, почти все они, будучи в
каком‑то роде художниками, считали, что духовное выздоровление человечества
заключено только в искусстве, и не могли столковаться лишь относительно природы
этого выздоровления и требований, которые надо ради него предъявить к
параллельной акции. Но затем первоначальная социальная группа опять захватила
инициативу и заговорила новыми голосами. Вопрос, важнее ли произведение
искусства или беда десятков тысяч людей, превратился в вопрос, стоят ли десять
тысяч произведений искусства беды одного единственного человека. Некоторые из
тех, что покрепче, потребовали, чтобы художник не придавал себе такого уж
большого значения; долой самопрославление, требовали они, пусть он будет
голоден и социален! Жизнь – величайшее и единственное произведение искусства,
сказал кто‑то. Чей‑то могучий голос вставил: объединяет не искусство, а голод!
Чей‑то компромиссный голос напомнил, что лучшее средство против переоценки в искусстве
себя самого – это здоровая ремесленная основа. И после этого компромиссного
высказывания, воспользовавшись паузой, возникшей то ли от переутомления, то ли
от взаимного отвращения, кто‑то снова спокойно спросил, можно ли надеяться
добиться чего‑либо до тех пор, пока даже контакт человека с пространством не
установлен?! Это послужило сигналом для того, чтобы техницизм, акселеризм и так
далее опять попросили слова, и дискуссия еще долго вертелась туда и сюда.
Наконец, однако, пришли к единому мнению, потому что хотелось уйти домой с
каким‑то результатом; поэтому стороны сошлись на утверждении, выглядевшем
примерно так: нынешнее время полно надежд, нетерпеливо, неистово и злополучно;
но Мессии, которого оно с надеждой ждет, пока еще не видать.
Арнгейм на минуту задумался.
Вокруг него все время собирался кружок; когда от кучки
отделялись люди, которые плохо слышали или не могли проявить себя, их место
тотчас же занимали другие; он явно стал центром и этого нового собрания, даже
если это не всегда находило выражение в несколько невежливой дискуссии. Да и в
том, что их занимало, он уже давно хорошо разбирался. Он знал о соотношениях в
кубе; он строил садовые поселки для своих служащих; машины с их разумом и
темпом были ему знакомы; он умел говорить о проникновении в душу и уже вложил
капитал в возникавшую кинопромышленность. Восстанавливая содержание этой
дискуссии, он вспомнил, кроме того, что протекала она далеко не так
упорядоченно, как это невольно представляла его память. Ход у таких разговоров
своеобычный – словно расставленным по разным углам многоугольника и вооруженным
палками спорщикам приказали идти вперед с завязанными глазами; это сумбурное и
утомительное действо без логики. Но не отражение ли это хода вещей вообще? Он
тоже определяется не запретами и законами логики, которым достается разве что
роль полиции, а беспорядочными движущими силами духа. Вот о чем спросил себя
Арнгейм, вспоминая оказанное ему внимание, и нашел возможным сказать также, что
новая манера думать похожа на свободную игру ассоциациями при попустительстве
разума, игру, нельзя отрицать, весьма увлекательную.
В порядке исключения он закурил вторую сигару, хотя вообще‑то
не позволял себе таких чувственных слабостей. И еще держа зажженную спичку и
делая мышцами лица сосательные движения, он вдруг невольно улыбнулся, потому
что вспомнил о маленьком генерале, заговорившем с ним на вчерашнем приеме.
Поскольку Арнгеймы владели фабрикой пушек и броневых плит и были готовы к
массовому производству боеприпасов в случае войны, он очень хорошо понял его,
когда этот немного смешной, но симпатичный генерал (он говорил совсем не так,
как прусские генералы; ленивее, конечно, но с ароматом, можно сказать, старой
культуры, – правда, следовало бы уж, наверно, прибавить: культуры
гибнущей!) доверительно – и со вздохами, прямо‑таки философски! – высказал
ему свое мнение о разговорах, которые велись вокруг них в этот вечер и отчасти,
по крайней мере, надо было признать, носили и радикально пацифистский характер.
Генерал, как единственный здесь офицер, чувствовал себя явно
не совсем уютно и жаловался на изменчивость общественного мнения, потому что
некоторые речи о священности человеческой жизни имели успех.
– Я не понимаю этих людей, – с такими словами
обратился он к Арнгейму как к человеку всемирно признанного ума за
разъяснением. – Я не понимаю, почему эти новые люди так невежественно
толкуют о каких‑то «кровавых генералах». У меня такое чувство, что людей
постарше, которые обычно бывают здесь, я понимаю прекрасно, хотя в них ведь,
конечно, тоже нет ничего воинского. Например, если этот знаменитый поэт – не
знаю его фамилии, такой высокий, пожилой, с брюшком, что написал, говорят,
стихи о греческих богах, звездах и вечных человеческих чувствах; хозяйка дома
сказала мне, что он настоящий поэт, причем в эпоху, рождающую обычно разве что
интеллектуалов, так вот, повторяю, я его не читал, но я наверняка понял бы его,
если действительно его значение состоит главным образом в том, что он не
занимается мелочами, ведь в конце концов у нас, у военных, такого называют
стратегом. Фельдфебель, если вы позволите мне привести этот низкий пример,
должен, конечно, заботиться о благополучии каждого отдельного солдата в своей
роте; стратег же счет людям ведет на тысячи – это для него самая малая единица
– и должен уметь пожертвовать хоть десятью такими единицами сразу, если того
потребует высшая цель. Я нахожу совершенно нелогичным, что в одном случае
толкуют о кровавом генерале, а в другом – о вечных ценностях, и прошу вас
объяснить мне это, если возможно!
Особое положение Арнгейма в этом городе и этом обществе
пробудило в нем известную насмешливость, которую он обычно тщательно сдерживал.
Он знал, кого имел в виду маленький генерал, хотя и не показал, что знает; да и
не в этом было дело, он сам мог бы привести ему в пример не одну разновидность
этого сорта величия. Выглядели все они в тот вечер неважно, этого не заметить
нельзя было.
Неприятно на миг задумавшись, Арнгейм задержал дым сигары
между раскрытыми губами. Его собственное положение в этом кругу тоже было не
совсем легким. Несмотря на весь его авторитет, ему случалось выслушивать и злые
замечания, направленные словно бы против него самого, и проклятию часто
предавалось то самое, что он в юности любил совершенно так же, как любили эти
молодые люди идеи своего поколения. Он испытывал странное, чуть ли не
жутковатое ощущение, когда его чествовали молодые люди, на том же дыхании
беспощадно глумившиеся над прошлым, к которому он сам был втайне причастен;
Арнгейм чувствовал в себе при этом гибкость, способность преображаться,
предприимчивость, даже, пожалуй, дерзкую беспардонность хорошо скрытой нечистой
совести. Он мгновенно сообразил, что отделяет его от этого нового поколения.
Эти молодые люди перечили друг другу во всем решительно, несомненно общим у них
было только то, что замахивались они на объективность, на интеллектуальную
ответственность, на уравновешенную личность.
Одно особое обстоятельство позволяло Арнгейму испытывать при
этом чуть ли не злорадство. Слишком высокая оценка иных его сверстников, у
которых личное начало проступало особенно сильно, была ему всегда неприятна.
Имен такой аристократический противник, как он, конечно, не называл даже
мысленно, но он точно знал, кого он имел в виду. «Здравомыслящий, скромный
мальчик, жаждущий блестящих услад», – говоря словами Гейне, которого
Арнгейм скрытно любил и в этот миг про себя процитировал. «Надо воздать хвалу
его усилиям и его усердию в поэзии… жестокому труду, несказанному упорству,
яростному напряжению, с которыми он отделывает свои стихи…» «Музы не
благосклонны к нему, но гений языка ему подвластен». «Страшное принуждение,
которому он должен себя подвергать, он называет подвигом в слове». У Арнгейма
была превосходная память, и цитировать он мог наизусть целыми страницами. Он
отклонился от темы. Он восхитился тем, как Гейне, борясь с одним из своих
современников, предвосхитил тип людей, сложившийся вполне только теперь, и это
вдохновило его на собственные усилия, когда он опять обратился ко второму
представителю великой немецкой идеалистической мысли, поэту генерала. После
тощей разновидности духа это была тучная. Его торжественный идеализм
соответствовал тем большим, глубоким духовым инструментам в оркестре, что
похожи на поставленные стоймя паровозные котлы и издают нескладные, хрюкающие и
громыхающие звуки. Одной нотой они покрывают тысячу возможностей. Они выдувают
целые тюки вечных чувств. Кто умеет в какой‑нибудь такой манере трубить
стихами, – подумал Арнгейм не совсем без горечи, – тот у нас
считается сегодня поэтом, в отличие от литератора. Так почему не сразу уж и
генералом? Ведь со смертью такие люди на дружеской ноге, и им постоянно нужна
тысяча‑другая умерших, чтобы с достоинством насладиться мгновением жизни.
Но тут кто‑то заметил, что даже собака генерала, воющая в
благоухающую розами ночь на луну, могла бы, если бы ее призвали к ответу,
сказать: «Что вы хотите, это же луна, и это вечные чувства моей породы», –
точно так же, как какой‑нибудь господин из тех, кого за это славят! Да, такой
господин мог бы еще прибавить, что его чувство, без сомнения, сильно своей
подлинностью, его выразительные средства богаты эмоциями и все же так просты,
что его понимает публика, а что касается его мыслей, то они, спору нет,
отступают на задний план перед его чувством, но это целиком соответствует
общепринятым требованиям и никогда еще не было помехой в литературе.
Неприятно озадаченный Арнгейм еще раз задержал дым сигары
между губами, которые остались на миг открыты, как полуподнятый шлагбаум между
личностью и внешним миром. Иных из этих особенно чистых поэтов он, потому что
так полагается, при каждом случае хвалил, а в некоторых случаях поддерживал и
деньгами; но, по сути, как он теперь увидел, он их вместе с их напыщенными
стихами терпеть не мог. «Этим геральдическим господам, которые и прокормить‑то
себя не могут, – подумал он, – место, в сущности, в каком‑нибудь
заповеднике, в обществе последних зубров и орлов!» И поскольку, следовательно,
как показал прошлый вечер, поддерживать их было не в духе времени, рассуждение
Арнгейма закончилось не без выгоды для него.
|
