 Увеличить |
15
Душевный переворот
Вальтер и он были молоды в то ушедшее ныне время вскоре
после последней смены веков, когда многие думали, что и век тоже молод.
Век, сошедший тогда в могилу, во второй своей половине не
очень‑то отличился. Он был умен в технике, коммерции и в научных исследованиях,
но вне этих центров сваей энергии он был тих и лжив, как болото. Он писал
карнины, как древние, сочинял, как Гете и Шиллер, и строил свои дома в стиле
готики и Ренессанса. Требование идеального господствовало наподобие полицейского
управления надо всеми проявлениями жизни. Но в силу того тайного закона,
который не позволяет человеку подражать без утрирования, все делалось тогда так
корректно, как то и не снилось боготворимым образцам, следы чего и сегодня еще
видны на улицах и в музеях, и, связано ли это со сказанным или нет,
целомудренные и застенчивые женщины того времени должны были носить платья от
ушей до земли, но обладать пышной грудью и основательным задом. Впрочем, по
разным причинам ни о каком минувшем времени не знают так мало, как о тех трех
или пяти десятках лет, что лежат между собственным двадцатилетием и
двадцатилетием отцов. Поэтому полезно, может быть, вспомнить и о том, что в
плохие эпохи мерзейшие дома и стихи создаются по ничуть не менее прекрасным принципам,
чем в самые лучшие; что у всех людей, уничтожающих достижения предшествующего
хорошего периода, есть чувство, будто они их улучшают; и что бескровные молодые
люди такого времени столь же высокого мнения о своей молодой крови, как новые
люди во все прочие времена.
И это каждый раз кажется чудом, если после отлогого склепа
такой эпохи, душа вдруг немного поднимется, как оно тогда и случилось. Из
масляно‑гладкого дух л двух последних десятилетий девятнадцатого века во всей
Европе вспыхнула вдруг какая‑то окрыляющая лихорадка. Никто не знал толком, что
заваривалось; никто не мог сказать, будет ли это новое искусство, новый
человек, новая мораль или, может быть, новая перегруппировка общества. Поэтому
каждый говорил то, что его устраивало. Но везде вставали люди, чтобы бороться
со старым. Подходящий человек оказывался налицо повсюду; и что так важно, люди
практически предприимчивые соединялись с людьми предприимчивости духовной.
Развивались таланты, которые прежде подавлялись или вовсе не участвовали в общественной
жизни. Они были предельно различны, и противоположности их целей были
беспримерны. Любили сверхчеловека и любили недочеловека; преклонялись перед
здоровьем и солнцем и преклонялись перед хрупкостью чахоточных девушек;
воодушевленно исповедовали веру в героев и веру в рядового человека; были
доверчивы и скептичны, естественны и напыщенны, крепки и хилы; мечтали о старых
аллеях замков, осенних садах, стеклянных прудах, драгоценных камнях, гашише,
болезни, демонизме, но и о прериях, широких горизонтах, кузницах и прокатных
станах, голых борцах, восстаниях трудящихся рабов, первобытной половой любви и
разрушении общества. Это были, конечно, противоречия и весьма разные боевые
кличи, но у них было общее дыхание; если бы кто‑нибудь разложил то время на части,
получилась бы бессмыслица вроде угловатого круга, который хочет состоять из
деревянного железа, но в действительности все сплавилось в мерцающий смысл. Эта
иллюзия, нашедшая свое воплощение в магической дате смены столетий, была так
сильна, что одни рьяно бросались на новый, еще не бывший в употреблении век, а
другие напоследок давали себе волю в старом, как в доме, из которого все равно
выезжать, причем обе эти манеры поведения не замечали такого уж большого
несходства между собой.
Если не хочется, то и не надо, стало быть, переоценивать это
прошедшее «движение». Да и существовало‑то оно лишь в том тонком, текучем слое
интеллигентов, который единодушно презирают поднявшиеся сегодня опять, слава
богу, люди с мировоззрением, при всех его противоречиях непробиваемым, и не
распространилось на массы. Но хоть историческим событием все это не стало,
событьицем оно было, и оба друга, Вальтер и Ульрих, застали еще, когда были
молоды, его мерцанье. Сквозь неразбериху верований что‑то тогда пронеслось, лак
если бы множество деревьев согнулось под одним ветром, какой‑то сектантский и
реформаторский дух, блаженное сознание начала и перемены, маленькое возрождение
и реформация, знакомые лишь лучшим эпохам, и тот, кто вступал тогда в мир,
чувствовал уже на первом углу, как овевает этот дух щеки.
16
Таинственная болезнь времени
Значит, они и правда совсем не так давно были двумя молодыми
людьми, думал Ульрих, когда снова оказался один, – которых великие идеи
осеняли странным образом не только в первую очередь, раньше, чем всех других,
но к тому же и одновременно, ведь достаточно было одному открыть рот, чтобы
сказать что‑то новое, как другой уже делал это же потрясающее открытие. Есть
что‑то странное в юношеской дружбе: она как яйцо, чувствующее свою великолепную
птичью будущность ужо в желтке, но предстающее внешнему миру пока всего лишь
несколько невыразительным овалом, который нельзя отличить от любого другого. Он
ясно видел перед собой комнату мальчика и студента, где они встречались, когда
он на несколько недель возвращался из своих первых вылазок в мир. Письменный
стол Вальтера, заваленный рисунками, заметками и нотными листами, заранее
излучавший блеск будущности знаменитого человека, и узкую этажерку напротив, у
которой Вальтер в пылу беседы стоял, бывало, как Себастиан у столба, под светом
лампы, падавшим на прекрасные волосы, всегда вызывавшие у Ульриха тайное
восхищение. Ницше, Альтенбергу, Достоевскому или кого они на сей раз читали
приходилось довольствоваться местом на полу или на кровати, когда в них уже не
было надобности, а поток разговора не терпел такой мелочной помехи, как
аккуратное водворение их на место. Заносчивость юности, для которой величайшие
умы на то и нужны, чтобы пользоваться ими по своему усмотрению, показалась ему
сейчас удивительно прелестной. Он попытался вспомнить их разговоры. Они были
как сновидение, когда, просыпаясь, еще успеваешь поймать последние свои мысли
во сне. И он подумал с легким изумлением: когда мы тогда что‑то утверждали, у
нас была еще и другая цель, кроме правоты, – утвердить себя! Навтодым)
сильнее в кшовти было стремление светить самим, чем стремление видеть при
свете. Воспоминание об этом словно бы парившем на лучах настроении юности он
ощутил как мучительную утрату.
Ульриху казалось, что с началом зрелого возраста он попал в
какой‑то всеобщий спад, который, несмотря на случайные короткие всплески,
разливался все более вялыми толчками. Трудно было сказать, в чем состояла эта
перемена. Разве вдруг стало меньше выдающихся людей? Конечно, нет! Да вовсе и
не в них дело; уровень эпохи зависит не от них, ни бездуховность людей
шестидесятых – восьмидесятых годов не могла, например, подавить развитие
Геббеля и Ницше, ни они оба – бездуховность своих современников. Застыла общая
жизнь? Нет, она сделалась мощнее! Стало ли больше, чем прежде, сковывающих
противоречий? Вряд ли могло их стать больше! Разве раньше не соблазнялись
извращениями? Еще как! Говоря между нами, вступались за слабых мужчин и
обходили вниманием сильных; случалось, что болваны играли роль вождей, а
большие таланты – роль чудаков; не тревожась по поводу всяческих родовых мук,
которые он называл упадочнической и больной гиперболизацией, истинный немец
нродолжал читать свои семейные журналы и посещал в несравненно больших
количествах массовые мероприятия и академические выставки, чем авангардистские
«сецессионы»; а уж политика‑то и вовсе игнорировала взгляды новых людей и их
журналов, и официальные учреждения по‑прежнему отгораживались от нового, как от
чумы… Разве не правильнее было бы даже сказать, что с тех пор все изменилось к
лучшему? Люди, возглавлявшие прежде лишь маленькие секты, стали теперь старыми
знаменитостями; издатели и антиквары разбогатели; новое продолжает учреждаться;
весь мир посещает и массовые мероприятия, и «сецессионы», и «сецессионы»
«сецессионов», семейные журналы коротко остриглись; государственные деятели
любят показать свою компетентность в тонкостях культуры, а газеты делают
историю литературы. Что же утрачено?
Что‑то невесомое. Знак плюс или минус. Какая‑то иллюзия. Как
если бы магнит отпустил железные опилки и они снова перемешались. Как если бы
размотался клубок ниток. Как если бы колонна пошла не в ногу. Как если бы
оркестр начал фальшивить. Нельзя было назвать решительно ни одной частности,
которая не была бы возможна и прежде, но все пропорции немного сместились.
Идеи, авторитет которых прежде был тощим, стали тучными. Славу пожинали лица,
которых прежде не принимали всерьез. Топорщившееся смягчилось, разделенное
слилось вновь, независимые делали уступки всеобщим восторгам, уже сложившийся
было вкус снова страдал неуверенностью. Резкие границы повсюду стерлись, и
какая‑то новая, не поддающаяся описанию способность родниться вынося наверх
новых людей и новые представления. Они не были дурными, отнюдь нет; только к
хорошему примешалась чуточку великоватая доля дурного, к истине – заблуждения,
к значительности – приспособленчества. Казалось прямо‑таки, что для этой смеси
существовала предпочтительная дозировка, сулившая в мире наибольший успех,
маленькая, в обрез отмеренная добавка суррогата – она только и придавала гению
гениальный, а таланту внушающий надежду вид, подобно тому как, по мнению
многих, лишь известная добавка инжира или цикория придает кофе настоящую,
полноценную кофейность, и вдруг все ключевые и важные позиции духа оказались заняты
такими людьми, и все решения стали сообразны их вкусу. Ни на кого нельзя
возлагать ответственность за это. И нельзя сказать, как все стало таким. Нельзя
бороться ни с какими‑то людьми, ни с какими‑то идеями или определенными
явлениями. Нет недостатка ни в таланте, ни в доброй воле, ни в характерах.
Только есть такой же недостаток во всем, какого нет ни в чем; ощущение такое,
словно изменилась кровь или изменился воздух, таинственная болезнь сожрала
небольшие задатки гениальности, имевшиеся у прежней эпохи, но все сверкает
новизной, и в конце концов не знаешь уже, действительно ли мир стал хуже или
просто ты сам стал старше. Тут‑то и окончательно наступает новое время.
Вот как изменилось время, – как день, поначалу сияющий
голубизной и потихоньку заволакивающийся, – и оно но было настолько
любезно, чтобы подождать Ульриха. Он отплачивал своему времени тем, что причину
таинственных изменений, которые, пожирая гений, составляли его, времени,
болезнь, считал самой обыкновенной глупостью. Совсем не в обидном смысле. Ведь
если бы изнутри глупость не была до неразличимости похожа на талант, если бы
извне она не могла казаться прогрессом. гением, надеждой, совершенствованием,
никто бы, пожалуй, не захотел быть глупым и глупости не было бы. По крайней
мере с ней было бы очень легко бороться. Но в ней, к сожалению, есть что‑то
необыкновенно располагающее и естественное. Если, например, найдут, что
олеография – изделие более искусное, чем написанная вручную картина, то в этом
будет и своя истина, и доказать ее можно точнее, чем ту истину, что Ван Гог был
великий художник. Точно так же очень легко и выгодно быть как драматург сильнее
Шекспира или как повествователь ровнее Гете, и чистейшая банальность всегда
человечнее, чем новое открытие. Нет решительно ни одной значительной идеи,
которую глупость не сумела бы применить, она может двигаться во все стороны и
облачаться в одежды истины. У истины же всегда только одна одежда и один путь,
и она всегда внакладе.
Но в связи с этим Ульриху вскоре пришла в голову одна странная
штука. Он представил себе, будто великий церковный философ Фома Аквинский,
умерший в 1274 году, после того как он с несказанным трудом привел в полный
порядок мысли своего времени, – будто он предпринял еще более глубокое и
основательное исследование и лишь только что закончил его; и вот, оставшись по
какой‑то особой милости молодым, он вышел, с несколькими фолиантами под мышкой,
из сводчатой двери своего дома, и перед носом у него промчался трамвай.
Недоуменное удивление «доктора универсалис», как называли знаменитого Фому в
прошлом, позабавило Ульриха. По пустой улице приближался мотоциклист, руки и
ноги колесом, он с грохотом вырастал из перспективы. На лице его была
серьезность ревущего с невероятной важностью ребенка. Ульрих вспомнил тут
портрет одной знаменитой теннисистки, который видел на днях в каком‑то журнале;
она стояла на носке, с открытой до самой подвязки и выше ногой, закинув другую
ногу к голове и высоко замахнувшись ракеткой, чтобы взять мяч; при этом лицо у
нее было как у английской гувернантки. В том же журнале была изображена
пловчиха, которую массируют после состязания; в ногах и в головах у нее,
наблюдая за происходящим самым серьезным образом, стояли особы женского пола в
верхней одежде, а она голышом лежала на кровати, на спине, с приподнятым, как
будто она отдавалась, коленом, и на нем покоились руки массажиста во врачебном
халате, стоявшего рядом и смотревшего с фотографии так, словно это женское тело
освежевано и висит на крюке. Когда стали появляться такие вещи, и существование
их надо было как‑то признать, как признают существования высотных зданий и
электричества. «Нельзя злиться на собственное время без ущерба для себя
самого»,чувствовал Ульрих. Да он и всегда готов был любить все эти формы
живого. Никогда ему только не удавалось любить их безгранично, как того требует
чувство социального благополучия; давно уже на всем, что он делал и испытывал,
лежала печать неприязни, тень бессилия и одиночества, универсальная неприязнь,
к которой он не находил дополнения в какой‑то приязни. Порой у него было на
душе совсем так, словно он родился с каким‑то талантом, с которым сейчас нечего
делать.
|
