 Увеличить |
71
Комитет по выработке директив в связи с семидесятилетием правления его
величества начинает заседать
О своем письме графу Лейнсдорфу и о своем требовании, чтобы
Ульрих спас Моосбругера, Кларисса не сказала ни слова; все это она, казалось,
забыла. Но и Ульрих не так‑то скоро об этом вспомнил. Ибо Диотима закончила
наконец все приготовления к тому, чтобы в рамках «Референдума по выработке
директив и учету пожеланий заинтересованных слоев населения в связи с
семидесятилетием правления его величества» созвать особый «Комитет по выработке
директив в связи с семидесятилетием правления его величества», руководство
которым Диотима оставила за собой. Его сиятельство сам сочинил приглашение,
Туцци поправил его, и поправки Туцци были приняты после того, как Диотима показала
их Арнгейму. Тем не менее в этом документе фигурировало все, что занимало ум
его сиятельства. «Приводит нас к этой встрече, – сказано было там, –
согласие насчет того, что могучая, идущая из гущи парода демонстрация не может
быть предоставлена воле случая, а требует очень прозорливого руководства,
которое исходило бы от инстанции с широким кругозором, а стало быть, сверху».
Далее следовали «редчайший праздник благодатного семидесятилетнего пребывания
на престоле», «благодарно сплотившиеся» народы, император‑миротворец,
недостаточная политическая зрелость, всемирно‑австрийский год и наконец призыв
к «собственности и образованности» превратить все это в блестящую демонстрацию
«истинно» австрийского духа, но самым осторожным образом взвесив.
Из списков Диотимы были выделены и всесторонними усилиями
тщательно дополнены группы искусства, литературы и науки, а из лиц, которым, не
ожидая от них деятельности, позволили присутствовать при этом событии,
остались, напротив, после строжайшего отсева лишь очень немногие; тем не менее
число приглашенных так возросло, что в буквальном смысле о сидении за зеленым
столом не могло быть речи, и пришлось избрать свободную форму вечернего приема
с холодными закусками. Сидели и стояли как попало, и комнаты Диотимы походили
на лагерь армии духа, снабженный бутербродами, тортами, винами, ликерами и чаем
в таких количествах, которые были возможны лишь благодаря особым бюджетным
уступкам, сделанным Туцци своей супруге; сделанным, надо добавить,
беспрекословно, из чего можно заключить, что он старался пользоваться новыми,
интеллектуальными методами дипломатии.
Роль светской распорядительницы этого сборища предъявляла к
Диотиме большие требования, и многое, наверно, ее раздражало бы, не будь ее
голова похожа на роскошную фруктовую вазу, так переполненную, что из нее то и
дело высыпались слова; слова, которыми хозяйка дома приветствовала каждого, кто
появлялся, и приводила в восторг, показывая точное знание последнего его труда.
Подготовительная работа для этого была проделана чрезвычайная, и справиться с
ней удалось лишь с помощью Арнгейма, передавшего в распоряжение Диотимы своего
личного секретаря, чтобы привести в порядок материал и собрать в сокращенном
виде важнейшие данные. Чудесный шлак этого пламенного рвения составил большую
библиотеку, купленную на средства, ассигнованные графом Лейнсдорфом на начало
параллельной акции, и вместе с собственными книгами Диотимы помещенную как
единственное украшение в последней из освобожденных от мебели комнат, цветастые
обои которой, насколько они вообще были видны, выдавали будуар, а эта связь
побуждала к лестным размышлениям об ее обитательнице. Но и в другом плане эта
библиотека тоже оказалась выгодным приобретением; получив свою долю любезностей
у Диотимы при входе, каждый из приглашенных нерешительно следовал затем через
комнаты, где его непременно, как только он замечал ее, притягивала уставленная
книгами стена в самом конце; перед ней, совершая осмотр, все время поднималась
и опускалась толпа спин, как пчелы перед цветущей живой изгородью, и хотя
причиной было только то благородное любопытство, которое испытывает каждый
творческий человек к собраниям книг, смотрящего разбирало сладкое
удовлетворение, когда он наконец обнаруживал свои собственные произведения, а
это шло на пользу патриотической акции.
В духовном руководстве собранием Диотима сперва предоставила
события их прекрасному стихийному ходу, хотя и сочла нужным сразу заверить, в
первую очередь поэтов, что вся жизнь основана, в сущности, на внутренней
поэзии, даже деловая жизнь, если «взглянуть на нее широко». Это никого не
удивило, только оказалось, что большинство тех, кто был отмечен такими
обращениями, явилось в уверенности, что их пригласили сюда для того, чтобы они
сами коротко, то есть в пределах примерно от пяти до сорока пяти минут, дали
параллельной акции совет, следуя которому она уже не собьется с пути, на какие
бы пустые и неверные предложения ни тратили время последующие ораторы. Поначалу
Диотима пришла из‑за этого прямо‑таки в плаксивое настроение и лишь с трудом
сохранила внешнюю непринужденность, ибо ей казалось, что каждый говорит что‑то
свое, а она не в состоянии привести это к общему знаменателю. С такими
степенями концентрации эстетического ума она еще не сталкивалась, да и столь
универсальные встречи великих людей случаются тоже не каждый день, а потому
разобраться во всем можно было лишь шаг за шагом, с большими и методичными
усилиями. На свете, кстати сказать, есть много вещей, которые порознь означают
для человека нечто совсем другое, чем вместе; вода, например, в слишком больших
количествах доставляет меньшее удовольствие,ровно на разницу между утолением
жажды и утопанием, – чем то, которое она доставляет в количествах малых, и
сходно обстоит дело с ядами, развлечениями, досугом, фортепьянной игрой, идеалами,
да и вообще, наверно, со всем на свете, так что то, чем является вещь, целиком
зависит от ее насыщенности и других обстоятельств. Прибавить, стало быть, надо
только, что и гений не составляет тут исключения, чтобы никто не усмотрел в
нижеследующих впечатлениях попытки обесценить великих людей, самоотверженно
отдавших себя в распоряжение Диотимы.
Ибо даже во время этой первой встречи складывалось
впечатление, что каждый великий ум чувствует себя крайне неуверенно, как только
выходит из‑под защиты своего свитого на вершине гнезда и должен объясняться на
обычной почве. Необыкновенное красноречие, поражавшее Диотиму как какое‑то
небесное явление, пока она вела беседу с кем‑нибудь из великих одна, сменялось,
как только к ним присоединялся третий или четвертый и несколько речей шли друг
другу наперерез, мучительной неспособностью добраться до темы, и кто не
шарахается от таких сравнений, мог бы представить себе лебедя, который после
гордого полета передвигается по земле. Однако после более длительного
знакомства и это становится очень понятным. В наши дни жизнь великих умов
основана на принципе «неизвестно зачем». Они пользуются большим почтением,
каковое им и свидетельствуется в дни их рождения от пятидесятого до сотого или
на праздновании десятилетия какого‑нибудь сельскохозяйственного училища,
украшающего себя почетными докторами, а также в других многоразличных случаях,
когда пристало говорить о немецком духовном богатстве. У нас в истории были
великие люди, и мы смотрим на это как на положенный нам институт, так же точно,
как на тюрьмы или на армию; раз он существует, значит, надо кого‑то туда
сунуть. Поэтому с известным автоматизмом, свойственным таким социальным
потребностям, берут всегда того, кто как раз на очереди, и оказывают ему
почести, созревшие для того, чтобы их отдавать. Но это почтение не совсем
реальное; на дне его зевает общеизвестная убежденность, что, в сущности, ни
один ничего подобного не заслуживает, и трудно различить, от восторга ли
раскрывается рот или от зевоты. Когда сегодня называют кого‑нибудь гениальным,
добавляя про себя, что нынче такого вообще уже не бывает, в этом есть что‑то от
культа мертвых, что‑то от той истерической любви, которая устраивает сцены не
по какой иной причине, как по той, что чувства‑то в ней как раз и нет.
Такое состояние, разумеется, неприятно для чутких умов, и
они стараются по‑разному от него избавиться. Одни от отчаяния делаются
состоятельными людьми, учась извлекать пользу из спроса, существующего не
только на великие умы, но и на неистовых мужчин, остроумных романистов, ярко
выраженных детей природы и вождей молодого поколения: другие носят на голове
невидимую корону, не снимая ее ни при каких обстоятельствах, и с горькой
скромностью уверяют, что хотят, чтобы о ценности созданного ими судили лишь
через три или через десять столетий; но все ощущают как ужасную трагедию
немецкого народа тот факт, что действительно великие никогда не становятся его
живым культурным богатством, потому что они слишком далеко уходят вперед. Надо,
однако, подчеркнуть, что до сих пор речь шла об умах, так сказать,
артистических, ибо в отношениях духа с миром есть одно очень примечательнее
различие. В то время как артистический ум хочет, чтобы им восхищались так же,
как Гете и Микеланджело, Наполеоном и Лютером, вряд ли сегодня кто‑либо знает
имя человека, подарившего людям несказанное благо наркоза, никто не
доискивается до какой‑нибудь госпожи фон Штейн в жизни Гауса, Эйлера или
Максвелла и мало кого заботит, где родились и умерли Лавуазье и Кардапо. Вместо
этого изучают, как были их мысли и открытия развиты другими, столь же
неинтересными лицами, и непрестанно занимаются тем, что ими достигнуто и
продолжает жить в других достижениях, после того как короткий огонь личности
давно отгорел. В первый момент удивляешься, увидев, как резко разделяет это
различие два типа человеческого поведения, но на ум тут же приходят другие
подобные примеры, и различие это уже кажется самым естественным из всех
рубежей. Привычность заверяет нас в том, что это рубеж между личностью и
трудом, между величием человека и величием дела, между образованием и знанием,
между гуманностью и природой. Труд и промышленный гений не умножают
нравственного величия, способности быть человеком под оком неба, той
неразложимой мудрости жизни, что передается по наследству лишь в виде примеров‑политиков,
героев, святых, певцов, даже, если угодно, киноактеров; не умножают именно той
великой, иррациональной власти, причастным к которой чувствует себя и поэт,
пока он верит в свое слово и стоит на том, что его устами, в зависимости от обстоятельств
его жизни, говорит голос нутра, крови, сердца, нации, Европы или человечества.
Он чувствует себя орудием таинственной целокупности, тогда как другие просто
копаются в элементарно понятном, и в эту миссию нужно сперва поверить, а уж
потом можно научиться видеть ее! Заверяет нас в этом, несомненно, голос истины,
но нет ли у этой истины одной странности? Ведь где меньше смотрят на личность,
чем на дело, там примечательным образом всегда появляется заново личность,
которая движет дело вперед; а там, где обращают внимание на личность, по
достижении известной высоты появляется чувство, что нет уже достаточно крупной
личности и что истинно великое принадлежит прошлому!
У Диотимы собрались сплошь целые величины, и все сразу – это
многовато. Сочинять и думать так же свойственно каждому человеку, как плавать
утенку, а собравшиеся занимались этим профессионально и делали это
действительно лучше, чем прочие. Но зачем? Их труд был прекрасен, был велик,
был уникален, но от такого обилия уникального веяло кладбищенским настроением,
густым дыханием бренности, ибо прямой смысл и цель, истоки и продолжение
отсутствовали. Бесчисленные воспоминания о пережитом, мириады
взаимопересекающихся вибраций духа были собраны в этих головах, торчавших как
иглы ковровщика в ткани, которая простиралась вокруг них, впереди их и сзади
без шва и без кромки, а они в каком‑то месте ткали узор, повторявшийся где‑то
совсем похоже и все‑таки немножко иначе. Но разве это верное употребление
самого себя – изображать такую точечку на ткани вечности?
Было бы, вероятно, преувеличением сказать, что Диотима это
понимала, но кладбищенский ветер над нивами духа она чувствовала, и чем ближе
подходил к концу этот первый день, тем глубже погружалась она в уныние. На свое
счастье, она вспоминала при этом какую‑то безнадежность, которую Арнгейм, что
тогда было не совсем ей понятно, выразил по другому поводу, когда речь шла о
сходных вопросах; ее друг был в отъезде, но она думала о том, что он
предостерегал ее от слишком больших надежд на эту встречу. И, значит,
погружалась она, по сути, в эту аригеймовскую грусть, что, в конечном счете, и
доставляло ей высокую, почти ощутимо печальную, лестную радость. «Разве по сути
это не тот пессимизм, – спрашивала она себя, размышляя о его
предсказании, – который всегда чувствуют люди действия, когда
соприкасаются с людьми, чье дело – слова?!»
|
