 Увеличить |
45
Молчаливая встреча двух горных вершин
Когда заседание окончилось, доктор Арнгейм незаметно устроил
все так, чтобы остаться последним, побуждение к этому исходило от Диотимы;
начальник отдела Туцци соблюдал определенный срок отсутствия, чтобы наверняка
ре вернуться домой до конца заседания.
В эти минуты между уходом гостей и закреплением итоговой
ситуации, во время следования из одной комнаты в другую, прерывавшегося
маленькими попутными распоряжениями, соображениями и беспокойством, которые
оставляет за собой, уходя, большое событие, Арнгейм, улыбаясь, наблюдал за
Диотимой. Диотима чувствовала, что ее квартира дрожит и движется; все вещи,
которые из‑за этого события должны были покинуть свое место, возвращались
теперь одна за другой назад, так по песку, бывает, откатывается большая волна,
обнажая бесчисленные бороздки и ямки. И пока Арнгейм в благородном молчании
ждал, чтобы она и это движение вокруг нее вновь успокоились, Диотима вспомнила,
что, сколько ни бывало, у нее людей, ни разу еще ни один мужчина, кроме
начальника отдела Туцци, не был с ней так по‑домашнему наедине, что ощущалась
эта немая жизнь пустой квартиры. И вдруг ее непорочность смутило одно совсем
непривычное представление: ее опустевшая квартира, где не было даже мужа,
показалась ей штанами, которые влез Арнгейм. Бывают такие мгновения, они, как
исчадия ночи, могут случиться у самых непорочных людей, и чудесный сон такой
любви, где душа и тело совершенно едины, засиял в Диотиме.
Арнгейм ничего не подозревал об этом. Его штаны составляли
безупречный перпендикуляр к зеркальному паркету, его визитка, его галстук, его
спокойно улыбавшаяся благородная голова не выражали ничего, так они был совершенны.
Он собирался, собственно, упрекнуть Диотиму за инцидент при его появлении и
принять меры предосторожности на будущее; но было что‑то в эту минуту что
заставило этого человека, который общался с американскими финансовыми магнатами
как с равными, которого принимали императоры и короли, который любо женщине мог
заплатить платиной, зачарованно глядеть вместо этого на Диотиму, которую на
самом деле звали Эрмелинда, а то и вовсе уж Гермина Туцци и которая была всего‑навсего
женой какого‑то высокого чиновника. Для обозначения этого «чего‑то» здесь
приходится еще раз употребить слово «душа».
Слово это фигурировало уже неоднократно, но отнюдь не в
самых ясных связях. Например, как то, что утрачено нынешним временем и никак не
соединяется с цивилизацией; как то, что идет вразрез с физическими нуждами и
супружескими привычками; как то, в чем убийца пробудил не одно лишь
негодование; как то, что должно была высвободить параллельная акция; как
религиозное созерцание и contemplatio in caligine divina графа Лейнсдорфа; как
любовь к символам у многих людей и так далее. Самая, однако, замечательная из
всех особенностей этого слова та, что молодые люди не могут произнести его без
смеха. Даже Диотима и Арнгейм боялись, употреблять его без определений; ведь
«большая, благородная, трусливая, смелая, низкая душа» – это еще куда ни шло,
но сказать просто «моя душа» язык не повернется. Это слово создано для пожилого
возраста, и понять это обстоятельство можно, только предположив, что в ходе
жизни все ощутимее делается что‑то, для чего настоятельно требуется
наименование, а поскольку таковое никак не удается найти, то в конце концов с
неудовольствием пользуются вместо него тем, которым первоначально пренебрегали.
Как же это описать? Можно стоять или идти, как угодно,
существенное – это не то, что перед тобой, не то, что ты видишь, слышишь, не
то, чего ты хочешь, за что берешься и чем овладеваешь. Оно как горизонт, как
полукруг, лежит впереди; но концы этого полукруга соединяет хорда, плоскость
которой проходит через центр мира. Спереди за эту плоскость заглядывают лицо и
руки, за нее забегают чувства и стремления, и никто не сомневается: то, что мы
тут делаем, всегда разумно или хотя бы исполнено страсти; то есть внешние
обстоятельства требуют наших действий так, что это понятно любому, а если мы в
порыве страсти делаем непонятные вещи, то в конце концов и в этом есть свой
толк и лад. Но хотя все кажется тут вполне понятным и самодовлеющим, никуда не
деться от смутного чувства, что все это – только полдела. Чего‑то не хватает
для равновесия, и человек стремится вперед, чтобы не качаться, как канатоходец.
А поскольку стремится он вперед через жизнь и оставляет позади себя прожитое,
это прожитое и то, что еще предстоит прожить, образуют стену, и путь его в
общем‑то походит на путь червя в дереве, который может как угодно
изворачиваться, даже поворачивать назад, но всегда оставляет позади себя пустое
пространство. И по этому ужасному чувству, что за всем заполненным осталось
слепое, отрезанное пространство, по этой половине, которой по‑прежнему
недостает, хотя все уже стало целым, замечают в конце концов то, что называют
душой.
Мыслью, догадкой, чувством ее, конечно, всегда и во все
привносят; в виде самых разных заменителей и в зависимости от темперамента. В
юности как ясное чувство неуверенности во всем, что ни делаешь, даже если
делаешь то, что нужно. В старости как удивленность тем, как мало, в сущности,
сделано из того, что ты собирался сделать. В промежутке как утешение, что ты,
черт возьми, толковый и славный парень, хотя не все, что ты делаешь, можно
оправдать порознь; или что и мир‑то ведь тоже не таков, каким ему надо бы быть,
так что в итоге все, в чем ты оплошал, представляет собой, как‑никак,
справедливый компромисс; и наконец, многие люди думают, даже помимо всего
прочего, и о боге, который носит в кармане недостающую часть их самих. Особое
положение занимает при этом только любовь, ибо в этом исключительном случае
вторая половина прирастает. Кажется, что тот, кого любишь, стоит там, где
обычно всегда чего, недостает. Души соединяются, так сказать, dos a dos
делаются при этом излишними. Отчего по прошествии первой большой юношеской
любви большинство люде уже даже не чувствуют, что им недостает души, и эта так
называемая глупость выполняет благодарную социальную задачу.
Ни Диотима, ни Арнгейм никогда не любили. О Диотиме это уже
известно, но и у великого финансиста была в широком смысле девственная душа. Он
всегда боялся, что чувства, вызываемые им в женщинах, относятся не к нему, а к
его деньгам, и водился поэтому только с женщинами, которым и он давал не
чувства, а деньги. У него никогда не было друга, потому что он боялся быть для
чего‑то использованным, а были только деловые друзья, даже если деловое общение
было духовным. Таким образом, он был богат житейским опытом, но девствен и
рисковал остаться в одиночестве, когда ему встретилась Диотима, которую
предназначила ему судьба. Таинственные силы в них столкнулись одна с другой.
Сравнить это можно только с пассатными ветрами, с Гольфстримом, с вулканическим
сотрясением земной коры; силы, чудовищно большие, чем силы человека,
родственные звездам, пришли в движение, от одного к другому, вне пределов часа
и дня; потоки, которые нельзя измерить. В такие мгновения совершенно неважно,
что говорят. Поднимаясь из вертикальной складки брюк, тело Арнгейма высилось,
казалось, в божественном одиночестве гор‑исполинов; соединенная с ним волной
долины, стояла на другой стороне озаренная одиночеством Диотима – в платье
тогдашней моды, образовывавшем у плеч небольшие буфы, отпускавшем грудь на искусно
сглаженный выточками простор над животом и снова прилегавшем к икрам ниже;
подколенной ямки. Стеклярусные нити портьер блестели, как пруды, копья и стрелы
на стенах дрожали от своей оперенной и смертельной страсти, а желтые тома
Кальман‑Леви на столах молчали, как лимонные рощи. Мы с благоговением
пропускаем начало их разговора.
|
