 Увеличить |
27
Суть и содержание великой идеи
Легко, пожалуй, сказать, в чем состояла эта идея, но никто
не сумел бы передать все значение того, в чем она состояла! Ведь тем‑то и
отличается подавляюще великая идея от ординарной, может быть, даже от непонятно‑ординарной
и нелепой, что она находится как бы в расплавленном состоянии, благодаря
которому «я» оказывается в бесконечной дали, а дали миров, наоборот, входят в
«я», причем уже нельзя различить, где тут личное и где бесконечное. Поэтому
подавляюще великие идеи состоят из тела, которое, как человеческое тело,
плотно, но бренно, и из вечной души, составляющей их значение, ноне плотной, а
сразу же распадающейся при всякой попытке схватить ее холодными словами.
После такого предварения надо сказать, что великая идея
Диотимы состояла не в чем ином, как в том, чтобы пруссак Арнгейм взял на себя
духовное руководство великой австрийской акцией, хотя ее острие было ревниво
направлено против пруссаческой Германии. Но это лишь мертвая словесная оболочка
идеи, и кто находит ее непонятной или смешной, тот совершает надругательство
над трупом. Что же касается души этой идеи, то надо сказать, что в ней не было
ничего нецеломудренного и недозволенного, и к своему решению Диотима на всякий
случай приложила, так сказать, оговорку в пользу Ульриха. Она не знала, что и
ее родственник – хотя и на куда более низком уровне, чем Арнгейм, заслонивший
его своей персоной, – тоже произвел на нее впечатление, и она бы,
вероятно, презирала себя, если бы это стало ей ясно; но инстинктивно она все‑таки
приняла контрмеры, объявив его в своем сознании «незрелым», хотя Ульрих был
старше ее самой. Она положила себе его жалеть, и это облегчало убежденность в
том, что ее долг – избрать вместо него Арнгейма для руководства ответственной
акцией; но, с другой стороны, после того как она родила это решение, заявила о
себе и женская мысль, что отстраненный нуждается теперь в ее помощи и таковой
достоин. Если ему чего‑то недоставало, то у него не было лучшего способа это
приобрести, чем участие в великой акции, дававшей ему возможность постоянного
пребывания вблизи от нее и от Арнгейма. Таким образом, Диотима решила еще и
это, но это были, конечно, всего лишь добавочные соображения.
28
Глава, которую может пропустить всякий, кто не очень высокого мнения о
занятости мыслями
Ульрих между тем сидел дома за своим письменным столом и
работал. Он извлек исследование, прерванное им на середине несколько недель
назад, когда он решил вернуться; он не собирался доводить его до конца, ему
просто доставляло удовольствие, что у него все еще получаются такие вещи.
Погода была хорошая, но в последние дни он покидал дом лишь ненадолго, он не
выходил даже в сад и, задернув занавески, работал при мягком свете, как
акробат, демонстрирующий в полутемном цирке, еще закрытом для зрителей, опасные
новые прыжки сидящим в партере знатокам. Точность, сила и надежность этого
мышления, не имеющего ничего равного себе в жизни, наполняла его чуть ли не
грустью.
Он отодвинул испещренный формулами и знаками листок, где под
конец, как пример из физики, написал уравнение состояния воды, чтобы применить
новый математический метод, который описывал; но мысли его уже, наверно, за
несколько мгновений до этого ушли в сторону.
«Не рассказывал ли я Клариссе чего‑то насчет воды?» –
спросил он себя, однако же не сумел отчетливо вспомнить. Но это и не было
важно, и мысли его праздно растеклись.
Увы, нет ничего более трудного для воспроизведения в
художественной литературе, чем думающий человек. Когда одного великого
первооткрывателя спросили, как это ему пришло в голову столько нового, он
ответил: «Просто я непрестанно об этом думал». И правда, можно, наверно,
сказать, что неожиданные идеи появляются не от чего другого, как от того, что
их ждут. Они в немалой мере суть результат характера, постоянных склонностей,
упорного честолюбия и неотступных занятий. Как, наверно, скучно это
постоянство! Однако, с другой стороны, решение умственной задачи совершается
почти таким же способом, каким собака, держащая в зубах палку, пытается пройти
через узкую дверь: она мотает головой до тех пор, пока палка не пролезает, и
точно так же поступаем мы, с той только разницей, что действуем не наобум, а
уже примерно зная по опыту, как это делается. И хотя умная голова, совершая эти
движения, проявляет, конечно, гораздо больше ловкости и сноровки, чем глупая,
проползание палки неожиданно и для нее, оно происходит внезапно, и в таких
случаях ты отчетливо чувствуешь легкое смущение оттого, что мысли сделали себя
сами, не дожидаясь своего творца. Смущенное это чувство многие называют сегодня
интуицией – прежде его называли и вдохновением – и усматривают в нем нечто
сверхличное; а оно есть лишь нечто безличное, а именно родство и единство самих
вещей, которые сходятся в чьей‑то голове.
Чем лучше голова, тем меньше при этом ощущаешь ее. Поэтому
думанье, покуда оно не завершено, есть по сути весьма жалкое состояние, похожее
на колику всех мозговых извилин, а когда оно завершено, оно имеет уже не ту
форму, в какой оно происходит, не форму мысли, а форму продуманного, а это,
увы, форма безличная, ибо теперь мысль направлена уже наружу и препарирована
таи, чтобы сообщить ее миру. Когда человек думает, нельзя уловить, так сказать,
момент между личным и безличным, и поэтому, наверно, думать писателям так
трудно, что они стараются этого избежать.
А человек без свойств сейчас размышлял, думал. Пусть отсюда
сделают вывод, что это хотя бы отчасти не было делом, личным. Что же это тогда?
Исходящий и входящий мир; стороны мира, складывающиеся воедино в чьей‑либо
голове. Решительно ничего важного ему на ум не пришло; после того как он
занялся водой в виде примера, ему ничего не пришло на ум, кроме того, что вода
– это субстанция, которая втрое больше суши, даже если принимать в расчет
только то, что каждый признает водой – реки, моря, озера, родники. Долго
думали, что она родственна воздуху. Так думал великий Ньютон, и все‑таки в
большинстве других своих мыслей он еще современен. По мнению греков, мир и
жизнь произошли из воды. Она была богом – Океаном. Позднее придумали русалок,
эльфов, ундин, нимф. На берегах возводились храмы и оглашалась пророчества. Но
и соборы в Хильдесгейме, Падербоне, Бремене построены над родниками, и разве
эти соборы все еще не стоят? Да ведь и крестят все еще тоже водой? И разве нет
на свете всяких там водолюбов и поборников лечения природными факторами, и
разве не дышит их душа каким‑то странным, каким‑то могильным здоровьем? Вот
где, значит, было в мире место, подобное расплывшейся точке или вытоптанной
траве. И, конечно, где‑то в сознании у человека без свойств гнездилось еще и
современное знание, думал ли он о том или нет. А там вода – это бесцветная,
лишь в толстых слоях голубая, жидкость без запаха и без вкуса, о чем так часто
твердили в школе, отвечая уроки, что этого нельзя позабыть, хотя с
физиологической точки зрения к воде относятся также бактерии, растительные
вещества, воздух, железо, сернокислая и двууглекислая известь, а с физической –
прообраз всех жидкостей в сущности вовсе не жидкость, в одних случаях это
твердое тело, в других жидкость или газ. Все в конце концов растворяется в
системах как‑то взаимосвязанных формул, и в огромном мире есть лишь несколько
десятков людей, которые думают одно и то же даже о такой простой вещи, как
вода; все прочие говорят о ней на языках, родившихся где‑то между днем нынешним
и днями многотысячелетней давности. Надо, стало быть, признать, что стоит лишь
человеку чуть‑чуть задуматься, как он уже некоторым образом попадает в довольно‑таки
беспорядочную компанию!
И тут Ульрих вспомнил, что все это он действительно
рассказывал Клариссе, а она была невежественна, как зверек. Но, несмотря на все
суеверие, из которого она состояла, нельзя было смутно не почувствовать
единства с ней. Это кольнуло его, как теплая игла.
Ему стало досадно.
Известная, открытая врачами способность мыслей растворять и
рассеивать разросшийся в глубину, мучительно запутанный конфликт, идущий из
глухих областей личности, основана, вероятно, не на чем ином, как на их
социальной, обращенной к внешнему миру природе, связывающей отдельного человека
с другими людьми и вещами; но, к сожалению, то же, по‑видимому, что дает мыслям
их целебную силу, мешает отнестись к ним как к непосредственно личному
впечатлению. Беглое упоминание о волоске на носу весит больше, чем самая
значительная мысль, и когда повторяются даже самые обыкновенные и безличные
поступки, чувства и ощущения, то кажется, что ты присутствовал при каком‑то
происшествии, при каком‑то более или менее крупном личном событии.
«Глупо, – подумал Ульрих, – но это так». Он
вспомнил то глупо‑глубокое, волнующее, прямо касающееся твоего «я» впечатление,
которое возникает, когда нюхаешь свою кожу. Он встал и раздвинул оконные
занавески.
Кора деревьев была еще по‑утреннему мокрой. По улице
стелился фиолетовый бензиновый туман. Солнце светило, и люди двигались
энергично. Была асфальтовая весна, был один из тех не относящихся ни к одному
времени года весенних дней осени, какие выколдовывают города.
|
