Увеличить |
Глава
XL
Дружба с Нехлюдовыми
В
эту зиму я очень часто виделся не только с одним Дмитрием, который ездил
нередко к нам, но и со всем его семейством, с которым я начинал сходиться.
Нехлюдовы
– мать, тетка и дочь – все вечера проводили дома, и княгиня любила, чтоб по
вечерам приезжала к ней молодежь, мужчины такого рода, которые, как она
говорила, в состоянии провести весь вечер без карт и танцев. Но, должно быть,
таких мужчин было мало, потому что я, который ездил к ним почти каждый вечер,
редко встречал у них гостей. Я привык к лицам этого семейства, к различным их
настроениям, сделал себе уже ясное понятие о их взаимных отношениях, привык к
комнатам и мебели и, когда гостей не было, чувствовал себя совершенно
свободным, исключая тех случаев, когда оставался один в комнате с Варенькой.
Мне все казалось, что она, как не очень красивая девушка, очень бы желала,
чтобы я влюбился в нее. Но и это смущение начинало проходить. Она так
естественно показывала вид, что ей было все равно говорить со мной, с братом
или с Любовью Сергеевной, что и я усвоил привычку смотреть на нее просто, как
на человека, которому ничего нет постыдного и опасного выказывать удовольствие,
доставляемое его обществом. Во все время моего с ней знакомства она мне
казалась – днями – то очень некрасивой, то не слишком дурной девушкой, но я
даже не спрашивал себя насчет ее ни разу: влюблен ли я или нет. Мне случалось
разговаривать с ней прямо, но чаще я разговаривал с нею, обращая при ней речь к
Любовь Сергеевне или к Дмитрию, и этот последний способ особенно мне нравился.
Я находил большое удовольствие говорить при ней, слушать ее пение и вообще
знать о ее присутствии в той же комнате, в которой был я; но мысль о том, какие
будут впоследствии мои отношения с Варенькой, и мечты о самопожертвовании для
своего друга, ежели он влюбится в мою сестру, уже редко приходили мне в голову.
Ежели же мне приходили такие мечты и мысли, то я, чувствуя себя довольным
настоящим, бессознательно старался отгонять мысль о будущем.
Несмотря,
однако, на это сближение, я продолжал считать своею непременною обязанностью
скрывать от всего общества Нехлюдовых, и в особенности от Вареньки, свои
настоящие чувства и наклонности и старался выказывать себя совершенно другим
молодым человеком от того, каким я был в действительности, и даже таким, какого
не могло быть в действительности. Я старался казаться страстным, восторгался,
ахал, делал страстные жесты, когда что-нибудь мне будто бы очень нравилось,
вместе с тем старался казаться равнодушным ко всякому необыкновенному случаю,
который видел или про который мне рассказывали; старался казаться злым
насмешником, не имеющим ничего святого, и вместе с тем тонким наблюдателем;
старался казаться логическим во всех своих поступках, точным и аккуратным в
жизни, и вместо с тем презирающим все материальное. Могу смело сказать, что я
был гораздо лучше в действительности, чем то странное существо, которое я
пытался представлять из себя; но все-таки и таким, каким я притворялся,
Нехлюдовы меня полюбили и, к счастию моему, не верили, как кажется, моему
притворству. Одна Любовь Сергеевна, считавшая меня величайшим эгоистом,
безбожником и насмешником, как кажется, не любила меня и часто спорила со мной,
сердилась и поражала меня своими отрывочными, бессвязными фразами. Но Дмитрий
оставался все в тех же странных, больше чем дружеских отношениях с нею и
говорил, что ее никто не понимает и что она чрезвычайно много делает ему добра.
Его дружба с нею точно так же продолжала огорчать все семейство.
Раз
Варенька, разговаривая со мной про эту непонятную для всех нас связь, объяснила
ее так:
– Дмитрий
самолюбив. Он слишком горд и, несмотря на весь свой ум очень любит похвалу и
удивление, любит быть всегда первым, а тетенька в невинности души
находится в адмирации перед ним и не имеет довольно такту, чтобы скрывать от
него эту адмирацию, и выходит, что она льстит ему, только не притворно, а
искренне.
Это
рассуждение заполнилось мне, и потом, разбирая его, я не мог не подумать, что Варенька
очень умна, и с удовольствием, вследствие этого, возвысил ее в своем мнении.
Такого рода возвышения, вследствие открываемого мною в ней ума и других
моральных достоинств, я производил, хотя и с удовольствием, с некоторой строгой
умеренностью и никогда не доходил до восторга, крайней точки этого возвышения.
Так, когда Софья Ивановна, не устававшая говорить про свою племянницу,
рассказала мне, как Варенька в деревне, будучи ребенком, четыре года тому назад
отдала без позволения все свои платья и башмаки крестьянским детям, так что их
надо было отобрать после, я еще не сразу принял этот факт как достойный к
возвышению ее в моем мнении, а еще подтрунивал мысленно над нею за такой
непрактический взгляд на вещи.
Когда
у Нехлюдовых бывали гости и между прочими иногда Володя и Дубков, я самодовольно
и с некоторым спокойным сознанием силы домашнего человека удалялся на последний
план, не разговаривал и только слушал, что говорили другие. И все, что говорили
другие, мне казалось до того неимоверно глупо, что я внутренно удивлялся, как
такая умная, логическая женщина, как княгиня, и все ее логическое семейство
могло слушать эти глупости и отвечать на них. Ежели б мне тогда пришло в голову
сравнить с тем, что говорили другие, то, что я говорил сам, когда бывал один, я
бы, верно, нисколько не удивлялся. Еще бы меньше я удивлялся, ежели бы я
поверил, что наши домашние – Авдотья Васильевна, Любочка и Катенька – были
такие же женщины, как и все, нисколько не ниже других, и вспомнил бы, что по
целым вечерам говорили, весело улыбаясь, Дубков, Катенька и Авдотья Васильевна;
как почти всякий раз Дубков, придравшись к чему-нибудь, читал с чувством стихи:
«Au banquet de la vie, infortuné convive…»*[109]
или отрывки «Демона», и вообще с каким удовольствием и какой вздор они говорили
в продолжение нескольких часов сряду.
Разумеется,
что, когда бывали гости, Варенька меньше обращала на меня внимания, чем когда
мы были одни, – и тогда уже не было ни чтения, ни музыки, «которую я очень
любил слушать. Разговаривая с гостями, она теряла для меня главную свою
прелесть – спокойной рассудительности и простоты. Помню, как ее разговоры о
театре и погоде с братом моим Володей странно поразили меня. Я знал, что Володя
больше всего на свете избегал и презирал банальности, Варенька тоже всегда
смеялась над притворно занимательными разговорами о погоде и т. п., –
почему же, сойдясь вместе, они оба постоянно говорили самые несносные пошлости,
и как будто стыдясь друг за друга? Всякий раз после таких разговоров я
втихомолку злился на Вареньку, на другой день подсмеивался над бывшими гостями,
но находил еще больше удовольствия быть одному в семейном кружке Нехлюдовых.
Как
бы то ни было, я начинал находить больше удовольствия быть с Дмитрием в
гостиной его матери, чем с ним одним с глазу на глаз.
|