Глава
XXVII
Начало дружбы
С
той поры между мной и Дмитрием Нехлюдовым установились довольно странные, но
чрезвычайно приятные отношения. При посторонних он не обращал на меня почти
никакого внимания; но как только случалось нам быть одним, мы усаживались в
уютный уголок и начинали рассуждать, забывая все и не замечая, как летит время.
Мы
толковали и о будущей жизни, и об искусствах, и о службе, и о женитьбе, и о
воспитании детей, и никогда нам в голову не приходило, что все то, что мы
говорили, был ужаснейший вздор. Это не приходило нам в голову потому, что вздор,
который мы говорили, был умный и милый вздор; а в молодости еще ценишь ум,
веришь в него. В молодости все силы души направлены на будущее, и будущее это
принимает такие разнообразные, живые и обворожительные формы под влиянием
надежды, основанной не на опытности прошедшего, а на воображаемой возможности
счастия, что одни понятые и разделенные мечты о будущем счастии составляют уже
истинное счастие этого возраста. В метафизических рассуждениях, которые бывали
одним из главных предметов наших разговоров, я любил ту минуту, когда мысли
быстрее и быстрее следуют одна за другой и, становясь все более и более
отвлеченными, доходят, наконец, до такой степени туманности, что не видишь
возможности выразить их и, полагая сказать то, что думаешь, говоришь совсем другое.
Я любил эту минуту, когда, возносясь все выше и выше в области мысли, вдруг
постигаешь всю необъятность ее и сознаешь невозможность идти далее.
Как-то
раз, во время масленицы, Нехлюдов был так занят разными удовольствиями, что
хотя несколько раз на день заезжал к нам, но ни разу не поговорил со мной, и
меня это так оскорбило, что снова он мне показался гордым и неприятным
человеком. Я ждал только случая, чтобы показать ему, что нисколько не дорожу
его обществом и не имею к нему никакой особенной привязанности.
В
первый раз, как он после масленицы снова хотел разговориться со мной, я сказал,
что мне нужно готовить уроки, и ушел на верх; но через четверть часа кто-то
отворил дверь в классную, и Нехлюдов подошел ко мне.
– Я
вам мешаю? – сказал он.
– Нет, –
отвечал я, несмотря на то, что хотел сказать, что у меня действительно есть
дело.
– Так
отчего же вы ушли от Володи? Ведь мы давно с вами не рассуждали. А уж я так привык,
что мне как будто чего-то недостает.
Досада
моя прошла в одну минуту, и Дмитрий снова стал в моих глазах тем же добрым и
милым человеком.
– Вы,
верно, знаете, отчего я ушел? – сказал я.
– Может
быть, – отвечал он, усаживаясь подле меня;– но ежели я и догадываюсь, то
не могу сказать отчего, а вы так можете, – сказал он.
– Я
и скажу: я ушел потому, что был сердит на вас… не сердит, а мне досадно было.
Просто: я всегда боюсь, что вы презираете меня за то, что я еще очень молод.
– Знаете,
отчего мы так сошлись с вами, – сказал он, добродушным и умным взглядом отвечая
на мое признание, – отчего я вас люблю больше, чем людей, с которыми
больше знаком и с которыми у меня больше общего? Я сейчас решил это. У вас есть
удивительное, редкое качество – откровенность.
– Да,
я всегда говорю именно те вещи, в которых мне стыдно признаться, –
подтвердил я, – но только тем, в ком я уверен.
– Да,
но чтобы быть уверенным в человеке, надо быть с ним совершенно дружным, а мы с
вами не дружны еще, Nicolas; помните, мы говорили о дружбе: чтобы быть
истинными друзьями, нужно быть уверенным друг в друге.
– Быть
уверенным в том, что ту вещь, которую я скажу вам, уже вы никому не
скажете, – сказал я. – А ведь самые важные, интересные мысли именно
те, которые мы ни за что не скажем друг другу.
– И
какие гадкие мысли! такие подлые мысли, что ежели бы мы знали, что должны признаваться
в них, они никогда не смели бы заходить к нам в голову. Знаете, какая пришла
мне мысль, Nicolas, – прибавил он, вставая со стула и с улыбкой потирая
руки. – Сделаемте это, и вы увидите, как это будет полезно для нас
обоих: дадим себе слово признаваться во всем друг другу. Мы будем знать друг
друга, и нам не будет совестно; а для того чтобы не бояться посторонних, дадим
себе слово никогда ни с кем и ничего не говорить друг о друге. Сделаем
это.
– Давайте, –
сказал я.
И
мы действительно сделали это. Что вышло из этого, я расскажу после.
Kapp*
сказал, что во всякой привязанности есть две стороны: одна любит, другая
позволяет любить себя, одна целует, другая подставляет щеку. Это совершенно
справедливо; и в нашей дружбе я целовал, а Дмитрий подставлял щеку; но и он
готов был целовать меня. Мы любили ровно, потому что взаимно знали и ценили
друг друга; но это не мешало ему оказывать влияние на меня, а мне подчиняться
ему.
Само
собою разумеется, что под влиянием Нехлюдова я невольно усвоил и его направление,
сущность которого составляло восторженное обожание идеала добродетели и
убеждение в назначении человека постоянно совершенствоваться. Тогда исправить
все человечество, уничтожить все пороки и несчастия людские казалось
удобоисполнимою вещью, – очень легко и просто казалось исправить самого
себя, усвоить все добродетели и быть счастливым…
А
впрочем, бог один знает, точно ли смешны были эти благородные мечты юности, и
кто виноват в том, что они не осуществились?..
|