Глава
XVII
Княгиня Корнакова
– Проси, –
сказала бабушка, усаживаясь глубже в кресло.
Княгиня
была женщина лет сорока пяти, маленькая, тщедушная, сухая и желчная, с
серо-зелеными неприятными глазками, выражение которых явно противоречило
неестественно-умильно сложенному ротику. Из-под бархатной шляпки с страусовым
пером виднелись светло-рыжеватые волосы; брови и ресницы казались еще светлее и
рыжеватее на нездоровом цвете ее лица. Несмотря на это, благодаря ее
непринужденным движениям, крошечным рукам и особенной сухости во всех чертах
общий вид ее имел что-то благородное и энергическое.
Княгиня
очень много говорила и по своей речивости принадлежала к тому разряду людей, которые
всегда говорят так, как будто им противоречат, хотя бы никто не говорил ни
слова: она то возвышала голос, то, постепенно понижая его, вдруг с новой живостью
начинала говорить и оглядывалась на присутствующих, но не принимающих участия в
разговоре особ, как будто стараясь подкрепить себя этим взглядом.
Несмотря
на то, что княгиня поцеловала руку бабушки, беспрестанно называла ее ma bonne
tante[25],
я заметил, что бабушка была ею недовольна: она как-то особенно поднимала брови,
слушая ее рассказ о том, почему князь Михаило никак не мог сам приехать
поздравить бабушку, несмотря на сильнейшее желание; и, отвечая по-русски на
французскую речь княгини, она сказала, особенно растягивая свои слова:
– Очень
вам благодарна, моя милая, за вашу внимательность; а что князь Михаило не приехал,
так что ж про то и говорить… у него всегда дел пропасть; да и то сказать, что
ему за удовольствие с старухой сидеть?
И,
не давая княгине времени опровергнуть ее слова, она продолжала:
– Что,
как ваши детки, моя милая?
– Да,
слава богу, ma tante[26],
растут, учатся, шалят… особенно Этьен – старший, такой повеса становится, что
ладу никакого нет; зато и умен – un garçon, qui promet[27]. Можете себе представить,
mon cousin, – продолжала она, обращаясь исключительно к папа, потому что
бабушка, нисколько не интересуясь детьми княгини, а желая похвастаться своими
внуками, с тщательностию достала мои стихи из-под коробочки и стала их
развертывать, – можете себе представить, mon cousin, что он сделал на
днях…
И
княгиня, наклонившись к папа, начала ему рассказывать что-то с большим
одушевлением. Окончив рассказ, которого я не слыхал, она тотчас засмеялась и,
вопросительно глядя в лицо папа, сказала:
– Каков
мальчик, mon cousin? Он стоил, чтобы его высечь; но выдумка эта так умна и забавна,
что я его простила, mon cousin.
И
княгиня, устремив взоры на бабушку, ничего не говоря, продолжала улыбаться.
– Разве
вы бьете своих детей, моя милая? – спросила бабушка, значительно
поднимая брови и делая особенное ударение на слово бьете.
– Ах,
ma bonne tante, – кинув быстрый взгляд на папа, добреньким голоском
отвечала княгиня, – я знаю, какого вы мнения на этот счет; но позвольте
мне в этой одном с вами не согласиться: сколько я ни думала, сколько ни читала,
ни советовалась об этом предмете, все-таки опыт привел меня к тому, что я
убедилась в необходимости действовать на детей страхом. Чтобы что-нибудь
сделать из ребенка, нужен страх… не так ли, mon cousin? А чего, je vous demande
un peu[28],
дети боятся больше, чем розги?
При
этом она вопросительно взглянула на нас, и, признаюсь, мне сделалось как-то
неловко в эту минуту.
– Как
ни говорите, а мальчик до двенадцати и даже до четырнадцати лет все еще
ребенок; вот девочка – другое дело.
«Какое
счастье, – подумал я, – что я не ее сын».
– Да,
это прекрасно, моя милая, – сказала бабушка, свертывая мои стихи и
укладывая их под коробочку, как будто не считая после этого княгиню достойною
слышать такое произведение, – это очень хорошо, только скажите мне,
пожалуйста, каких после этого вы можете требовать деликатных чувств от ваших
детей?
И,
считая этот аргумент неотразимым, бабушка прибавила, чтобы прекратить разговор:
– Впрочем,
у каждого на этот счет может быть свое мнение.
Княгиня
не отвечала, но только снисходительно улыбалась, выражая этим, что она извиняет
эти странные предрассудки в особе, которую так много уважает.
– Ах,
да познакомьте же меня с вашими молодыми людьми, – сказала она, глядя на
нас и приветливо улыбаясь.
Мы
встали и, устремив глаза на лицо княгини, никак не знали: что же нужно сделать,
чтобы доказать, что мы познакомились.
– Поцелуйте
же руку княгини, – сказал папа.
– Прошу
любить старую тетку, – говорила она, целуя Володю в волосы, – хотя я
вам и дальняя, но я считаю по дружеским связям, а не по степеням родства, –
прибавила она, относясь преимущественно к бабушке; но бабушка продолжала быть
недовольной ею и отвечала:
– Э!
моя милая, разве нынче считается такое родство?
– Этот
у меня будет светский молодой человек, – сказал папа, указывая на
Володю, – а этот поэт, – прибавил он, в то время как я, целуя
маленькую сухую ручку княгини, с чрезвычайной ясностью воображал в этой руке
розгу, под розгой – скамейку, и т. д., и т. д.
– Который? –
спросила княгиня, удерживая меня за руку.
– А
этот, маленький, с вихрами, – отвечал папа, весело улыбаясь.
«Что
ему сделали мои вихры… разве нет другого разговора?» – подумал я и отошел в
угол.
Я
имел самые странные понятия о красоте – даже Карла Иваныча считал первым
красавцем в мире; но очень хорошо знал, что я нехорош собою, и в этом нисколько
не ошибался; поэтому каждый намек на мою наружность больно оскорблял меня.
Я
очень хорошо помню, как раз за обедом – мне было тогда шесть лет – говорили о
моей наружности, как maman старалась найти что-нибудь хорошее в моем лице,
говорила, что у меня умные глаза, приятная улыбка, и, наконец, уступая доводам
отца и очевидности, принуждена была сознаться, что я дурен; и потом, когда я
благодарил ее за обед, потрепала меня по щеке и сказала:
– Ты
это знай, Николенька, что за твое лицо тебя никто не будет любить; поэтому ты
должен стараться быть умным и добрым мальчиком.
Эти
слова не только убедили меня в том, что я не красавец, но еще и в том, что я
непременно буду добрым и умным мальчиком.
Несмотря
на это, на меня часто находили минуты отчаяния: я воображал, что нет счастия на
земле для человека с таким широким носом, толстыми губами и маленькими серыми
глазами, как я; я просил бога сделать чудо – превратить меня в красавца, и все,
что имел в настоящем, все, что мог иметь в будущем, я все отдал бы за красивое
лицо.
|
