Увеличить |
Глава
XXXV
Как мы приняли это известие
Накануне
этого официального извещения все в доме уже знали и различно судили об этом
обстоятельстве. Mими не выходила целый день из своей комнаты и плакала.
Катенька сидела с ней и вышла только к обеду, с каким-то оскорбленным
выражением лица, явно заимствованным от своей матери; Любочка, напротив, была
очень весела и говорила за обедом, что она знает отличный секрет, который,
однако, она никому не расскажет.
– Ничего
нет отличного в твоем секрете, – сказал ей Володя, не разделяя ее
удовольствия, – коли бы ты могла думать о чем-нибудь серьезно, ты бы
поняла, что это, напротив, очень худо.
Любочка
с удивлением, пристально посмотрела на него и замолчала.
После
обеда Володя хотел меня взять за руку, но, испугавшись, должно быть, что это
будет похоже на нежность, только тронул меня за локоть и кивнул в залу.
– Ты
знаешь, про какой секрет говорила Любочка? – сказал он мне, убедившись,
что мы были одни.
Мы
редко говорили с Володей с глазу на глаз и о чем-нибудь серьезном, так что,
когда это случалось, мы испытывали какую-то взаимную неловкость, и в глазах у
нас начинали прыгать мальчики, как говорил Володя; но теперь, в ответ на
смущение, выразившееся в моих глазах, он пристально и серьезно продолжал
глядеть мне в глаза с выражением, говорившим: «Тут нечего смущаться, все-таки
мы братья и должны посоветоваться между собой о важном семейном деле». Я понял
его, и он продолжал:
– Папа
женится на Епифановой, ты знаешь?
Я
кивнул головой, потому что уже слышал про это.
– Ведь
это очень нехорошо, – продолжал Володя.
– Отчего
же?
– Отчего? –
отвечал он с досадой, – очень приятно иметь этакого дядюшку-заику, полковника,
и все это родство. Да и она теперь только кажется добрая и ничего, а кто ее
знает, что будет. Нам, положим, все равно, но Любочка ведь скоро должна
выезжать в свет. С этакой belle-mère[102]
не очень приятно, она даже по-французски плохо говорит, и какие манеры она
может ей дать. Пуассардка* – и больше ничего; положим, добрая, но все-таки
пуассардка, – заключил Володя, видимо, очень довольный этим наименованием
«пуассардки».
Как
ни странно мне было слышать, что Володя так спокойно судит о выборе папа, мне казалось,
что он прав.
– Из
чего же папа женится? – спросил я.
– Это
темная история, бог их знает; я знаю только, что Петр Васильевич уговаривал его
жениться, требовал, что папа не хотел, а потом ему пришла фантазия, какое-то
рыцарство, – темная история. Я теперь только начал понимать отца, –
продолжал Володя (то, что он называл его отцом, а не папа, больно кольнуло меня), –
что он прекрасный человек, добр и умен, но такого легкомыслия и ветрености… это
удивительно! он не может видеть хладнокровно женщину. Ведь ты знаешь, что нет
женщины, которую бы он знал и в которую бы не влюбился. Ты знаешь, Мими ведь
тоже.
– Что
ты?
– Я
тебе говорю; я недавно узнал, он был влюблен в Мими, когда она была молода,
стихи ей писал, и что-то у них было. Мими до сих пор страдает. – И Володя
засмеялся.
– Не
может быть! – сказал я с удивлением.
– Но
главное, – продолжал Володя снова серьезно и вдруг начиная говорить
по-французски, – всей родне нашей как будет приятна такая женитьба! И дети
ведь у нее, верно, будут.
Меня
так поразил здравый смысл и предвидение Володи, что я не знал, что отвечать.
В
это время к нам подошла Любочка.
– Так
вы знаете? – спросила она с радостным лицом.
– Да, –
сказал Володя, – только я удивляюсь, Любочка: ведь ты уже не в пеленках
дитя, что тебе может быть радости, что папа женится на какой-нибудь дряни?
Любочка
вдруг сделала серьезное лицо и задумалась.
– Володя!
отчего же дряни? как ты смеешь так говорить про Авдотью Васильевну? Коли папа
на ней женится, так, стало быть, она не дрянь.
– Да,
не дрянь, я так сказал, но все-таки…
– Нечего
«но все-таки», – перебила Любочка, разгорячившись, – я не говорила,
что дрянь эта барышня, в которую ты влюблен; как же ты можешь говорить про папа
и про отличную женщину? Хоть ты старший брат, но ты мне не говори, ты не должен
говорить.
– Да
отчего ж нельзя рассуждать про…
– Нельзя
рассуждать, – опять перебила Любочка, – нельзя рассуждать про такого
отца, как наш. Мими может рассуждать, а не ты, старший брат.
– Нет,
ты еще ничего не понимаешь, – сказал Володя презрительно, – ты пойми.
Что, это хорошо, что какая-нибудь Епифанова Дунечка заменит тебе maman
покойницу?
Любочка
замолчала на минутку, и вдруг слезы выступили у нее на глаза.
– Я
знала, что ты гордец, но не думала, чтоб ты был такой злой, – сказала она
и ушла от нас.
– В
булку, – сказал Володя, сделав серьезно-комическое лицо и мутные
глаза. – Вот рассуждай с ними, – продолжал он, как будто упрекая себя
в том, что он до того забылся, что решился снизойти до разговора с Любочкой.
На
другой день погода была дурная, и еще ни папа, ни дамы не выходили к чаю, когда
я пришел в гостиную. Ночью был осенний холодный дождик, по небу бежали остатки
вылившейся ночью тучи, сквозь которую неярко просвечивало обозначавшееся
светлым кругом, довольно высоко уже стоявшее солнце. Было ветрено, сыро и
сиверко*. Дверь в сад была открыта, на почерневшем от мокроты полу террасы
высыхали лужи ночного дождя. Открытая дверь подергивалась от ветра на железном
крючке, дорожки были сыры и грязны; старые березы с оголенными белыми ветвями,
кусты и трава, крапива, смородина, бузина с вывернутыми бледной стороной
листьями бились на одном месте и, казалось, хотели оторваться от корней; из
липовой аллеи, вертясь и обгоняя друг друга, летели желтые круглые листья и,
промокая, ложились на мокрую дорогу и на мокрую темно-зеленую отаву* луга.
Мысли мои заняты были будущей женитьбой отца, с той точки зрения, с которой смотрел
на нее Володя. Будущее сестры, нас и самого отца не представляло мне ничего
хорошего. Меня возмущала мысль, что посторонняя, чужая и, главное, молодая
женщина, не имея на то никакого права, вдруг займет место во многих отношениях –
кого же? – простая молодая барышня, и займет место покойницы
матушки! Мне было грустно, и отец казался мне все больше и больше виноватым. В
это время я услышал его и Володин голоса, говорившие в официантской. Я не хотел
видеть отца в эту минуту и отошел от двери; но Любочка пришла за мною и
сказала, что папа меня спрашивает.
Он
стоя в гостиной, опершись рукой о фортепьяно, и нетерпеливо и вместе с тем торжественно
смотрел в мою сторону. На лице его уже не было того выражения молодости и
счастия, которое я замечал на нем все это время. Он был печален. Володя с
трубкой в руке ходил по комнате. Я подошел к отцу и поздоровался с ним.
– Ну,
друзья мои, – сказал он решительно, поднимая голову и тем особенным
быстрым тоном, которым говорятся вещи, очевидно, неприятные, но о которых судить
уже поздно, – вы знаете, я думаю, что я женюсь на Авдотье
Васильевне. – Он помолчал немного. – Я никогда не хотел жениться
после вашей maman, по… – он остановился на минутку, – но… но, видно,
судьба. Дунечка добрая, милая девушка, уж не очень молода; я надеюсь, вы ее
полюбите, дети, а она уже вас любит от души, она хорошая. Теперь вам, –
сказал он, обращаясь ко мне и Володе и как будто торопясь говорить, чтоб мы не
успели перебить его, – вам пора уж ехать, а я пробуду здесь до нового года
и приеду в Москву, – опять он замялся, – уже с женою и с
Любочкой. – Мне стало больно видеть отца, как будто робеющего и виноватого
перед нами, я подошел к нему ближе, но Володя, продолжая курить, опустив
голову, все ходил по комнате.
– Так-то,
друзья мои, вот ваш старик что выдумал, – заключил папа, краснея,
покашливая и подавая мне и Володе руки. Слезы у него были на глазах, когда он
сказал это, и рука, которую он протянул Володе, бывшему в это время в другом
конце комнаты, я заметил, немного дрожала. Вид этой дрожащей руки больно
поразил меня, и мне пришла странная мысль, еще более тронувшая меня, – мне
пришла мысль, что папа служил в 12-м году и был, известно, храбрым офицером. Я
задержал его большую жилистую руку и поцеловал ее. Он крепко пожал мою и вдруг,
всхлипнув от слез, взял обеими руками Любочку за ее черную головку и стал
целовать ее в глаза. Володя притворился, что уронил трубку, и, нагнувшись,
потихоньку вытер глаза кулаком и, стараясь быть незамеченным, вышел из комнаты.
|