Глава
XI
Единица
По
окончании годичного траура бабушка оправилась несколько от печали, поразившей ее,
и стала изредка принимать гостей, в особенности детей – наших сверстников и
сверстниц.
В
день рождения Любочки, 13 декабря, еще перед обедом приехали к нам княгиня Корнакова
с дочерьми, Валахина с Сонечкой, Иленька Грап и два меньших брата Ивиных.
Уже
звуки говора, смеху и беготни долетали к нам снизу, где собралось все это
общество, но мы не могли присоединиться к нему прежде окончания утренних
классов. На таблице, висевшей в классной, значилось: Lundi, de 2 à 3, Maître
d’Histoire et de Géographie;[66]
и вот этого-то Maître d’Histoire мы должны были дождаться, выслушать и
проводить, прежде чем быть свободными. Было уже двадцать минут третьего, а
учителя истории не было еще ни слышно, ни видно даже на улице, по которой он
должен был прийти и на которую я смотрел с сильным желанием никогда не видать
его.
– Кажется,
Лебедев нынче не придет, – сказал Володя, отрываясь на минутку от книги
Смарагдова, по которой он готовил урок.
– Дай
бог, дай бог… а то я ровно ничего не знаю… однако, кажется, вон он идет, –
прибавил я печальным голосом.
Володя
встал и подошел к окну.
– Нет,
это не он, это какой-то барин, – сказал он. – Подождем еще до
половины третьего, – прибавил он, потягиваясь и в то же время почесывая
маковку, как он это обыкновенно делал, на минуту отдыхая от занятий. –
Ежели не придет и в половине третьего, тогда можно будет сказать St.-Jérôme’y,
чтобы убрать тетради.
– И
охота ему хо-о-о-о-дить, – сказал я, тоже потягиваясь и потрясая над
головой книгу Кайданова*, которую держал в обеих руках.
От
нечего делать я раскрыл книгу на том месте, где был задан урок, и стал
прочитывать его. Урок был большой и трудный, я ничего не знал и видел, что уже
никак не успею хоть что-нибудь запомнить из него, тем более что находился в том
раздраженном состоянии, в котором мысли отказываются остановиться на каком бы
то ни было предмете.
За
прошедший урок истории, которая всегда казалась мне самым скучным, тяжелым предметом,
Лебедев жаловался на меня St.-Jérôme’y и в тетради баллов поставил мне два, что
считалось очень дурным. St.-Jérôme тогда еще сказал мне, что ежели в следующий
урок я получу меньше трех, то буду строго наказан. Теперь-то предстоял этот
следующий урок, и, признаюсь, я сильно трусил.
Я
так увлекся перечитыванием незнакомого мне урока, что послышавшийся в передней
стук снимания калош внезапно поразил меня. Едва успел я оглянуться, как в
дверях показалось рябое, отвратительное для меня лицо и слишком знакомая
неуклюжая фигура учителя в синем застегнутом фраке с учеными пуговицами.
Учитель
медленно положил шапку на окно, тетради на стол, раздвинул обеими руками фалды
своего фрака (как будто это было очень нужно) и, отдуваясь, сел на свое место.
– Ну-с,
господа, – сказал он, потирая одну о другую свои потные руки, –
пройдемте-с сперва то, что было сказано в прошедший класс, а потом я постараюсь
познакомить вас с дальнейшими событиями средних веков.
Это
значило: сказывайте уроки.
В
то время как Володя отвечал ему с свободой и уверенностью, свойственною тем,
кто хорошо знает предмет, я без всякой цели вышел на лестницу, и так как вниз
нельзя мне было идти, весьма естественно, что я незаметно для самого себя
очутился на площадке. Но только что я хотел поместиться на обыкновенном посте
своих наблюдений – за дверью, как вдруг Мими, всегда бывшая причиною моих
несчастий, наткнулась на меня. «Вы здесь?» – сказала она, грозно посмотрев на
меня, потом на дверь девичьей и потом опять на меня.
Я
чувствовал себя кругом виноватым – и за то, что был не в классе, и за то, что
находился в таком неуказанном месте, поэтому молчал и, опустив голову, являл в
своей особе самое трогательное выражение раскаяния.
– Нет,
это уж ни на что не похоже! – сказала Мими, – Что вы здесь
делали? – Я помолчал, – Нет, это так не останется, – повторила
она, постукивая щиколками пальцев о перила лестницы, – я все расскажу
графине.
Было
уже без пяти минут три, когда я вернулся в класс. Учитель, как будто не замечая
ни моего отсутствия, ни моего присутствия, объяснял Володе следующий урок.
Когда он, окончив свои толкования, начал складывать тетради и Володя вышел в
другую комнату, чтобы принести билетик, мне пришла отрадная мысль, что все
кончено и про меня забудут.
Но
вдруг учитель с злодейской полуулыбкой обратился ко мне.
– Надеюсь,
вы выучили свой урок-с, – сказал он, потирая руки.
– Выучил-с, –
отвечал я.
– Потрудитесь
мне сказать что-нибудь о крестовом походе Людовика Святого*,– сказал он, покачиваясь
на стуле и задумчиво глядя себе под ноги. – Сначала вы мне скажете о
причинах, побудивших короля французского взять крест, – сказал он,
поднимая брови и указывая пальцем на чернильницу, – потом объясните мне
общие характеристические черты этого похода, – прибавил он, делая всей
кистью движение такое, как будто хотел поймать что-нибудь, – и, наконец,
влияние этого похода на европейские государства вообще, – сказал он,
ударяя тетрадями по левой стороне стола, – и на французское королевство в
особенности, – заключил он, ударяя по правой стороне стола и склоняя
голову направо.
Я
проглотил несколько раз слюни, прокашлялся, склонил голову набок и молчал.
Потом, взяв перо, лежавшее на столе, начал обрывать его и все молчал.
– Позвольте
перышко, – сказал мне учитель, протягивая руку. – Оно пригодится.
Ну-с.
– Людо…
кар… Лудовик Святой был… был… был… добрый и умный царь…
– Кто-с?
– Царь.
Он вздумал пойти в Иерусалим и передал бразды правления своей матери.
– Как
ее звали-с?
– Б…б…ланка.
– Как-с?
буланка?
Я
усмехнулся как-то криво и неловко.
– Ну-с,
не знаете ли еще чего-нибудь? – сказал он с усмешкой.
Мне
нечего было терять, я прокашлялся и начал врать все, что только мне приходило в
голову. Учитель молчал, сметая со стола пыль перышком, которое он у меня отнял,
пристально смотрел мимо моего уха и приговаривал: «Хорошо-с, очень хорошо-с». Я
чувствовал, что ничего не знаю, выражаюсь совсем не так, как следует, и мне
страшно больно было видеть, что учитель не останавливает и не поправляет меня.
– Зачем
же он вздумал идти в Иерусалим? – сказал он, повторяя мои слова.
– Затем…
потому… оттого, затем что…
Я
решительно замялся, не сказал ни слова больше и чувствовал, что, ежели этот
злодей-учитель хоть год целый будет молчать и вопросительно смотреть на меня, я
все-таки не в состоянии буду произнести более ни одного звука. Учитель минуты
три смотрел на меня, потом вдруг проявил в своем лице выражение глубокой печали
и чувствительным голосом сказал Володе, который в это время вошел в комнату:
– Позвольте
мне тетрадку: проставить баллы.
Володя
подал ему тетрадь и осторожно положил билетик подле нее.
Учитель
развернул тетрадь и, бережно обмакнув перо, красивым почерком написал Володе пять
в графе успехов и поведения. Потом, остановив перо над графою, в которой
означались мои баллы, он посмотрел на меня, стряхнул чернила и задумался.
Вдруг
рука его сделала чуть заметное движение, и в графе появилась красиво
начерченная единица и точка; другое движение – и в графе поведения другая
единица и точка.
Бережно
сложив тетрадь баллов, учитель встал и подошел к двери, как будто не замечая
моего взгляда, в котором выражались отчаяние, мольба и упрек.
– Михаил
Ларионыч! – сказал я.
– Нет, –
отвечал он, понимая уже, что я хотел сказать ему, – так нельзя учиться. Я
не хочу даром денег брать.
Учитель
надел калоши, камлотовую шинель, с большим тщанием повязался шарфом. Как будто
можно было о чем-нибудь заботиться после того, что случилось со мной? Для него
движение пера, а для меня величайшее несчастие.
– Класс
кончен? – спросил, St.-Jérôme, входя в комнату.
– Да.
– Учитель
доволен вами?
– Да, –
сказал Володя.
– Сколько
вы получили?
– Пять.
– A
Nicolas?
Я
молчал.
– Кажется,
четыре, – сказал Володя.
Он
понимал, что меня нужно было спасти хотя на нынешний день. Пускай накажут,
только бы не нынче, когда у нас гости.
– Voyons,
messieurs (St.-Jérôme имел привычку ко всякому слову говорить: voyons)! faites
votre toilette et descendons[67].
|
