Глава
VII
Дробь
– Боже
мой, порох!.. – воскликнула Мими задыхающимся от волнения голосом. –
Что вы делаете? Вы хотите сжечь дом, погубить всех нас…
И
с неописанным выражением твердости духа Мими приказала всем посторониться, большими,
решительными шагами подошла к рассыпанной дроби и, презирая опасность, могущую
произойти от неожиданного взрыва, начала топтать ее ногами. Когда, по ее
мнению, опасность уже миновалась, она позвала Михея и приказала ему выбросить
весь этот порох куда-нибудь подальше или, всего лучше, в воду и, гордо
встряхивая чепцом, направилась к гостиной. «Очень хорошо за ними смотрят,
нечего сказать», – проворчала она.
Когда
папа пришел из флигеля и мы вместе с ним пошли к бабушке, в комнате ее уже сидела
Мими около окна и с каким-то таинственно официальным выражением грозно смотрела
мимо двери. В руке ее находилось что-то завернутое в несколько бумажек. Я
догадался, что это была дробь и что бабушке уже все известно.
Кроме
Мими, в комнате бабушки находились еще горничная Гаша, которая, как заметно
было по ее гневному, раскрасневшемуся лицу, была сильно расстроена, и доктор
Блюменталь, маленький рябоватый человечек, который тщетно старался успокоить
Гашу, делая ей глазами и головой таинственные миротворные знаки.
Сама
бабушка сидела несколько боком и раскладывала пасьянс Путешественник, что
всегда означало весьма неблагоприятное расположение духа.
– Как
себя чувствуете нынче, maman? хорошо ли почивали? – сказал папа,
почтительно целуя ее руку.
– Прекрасно,
мой милый; кажется, знаете, что я всегда совершенно здорова, – отвечала бабушка
таким тоном, как будто вопрос папа был самый неуместный и оскорбительный
вопрос. – Что ж, хотите вы мне дать чистый платок? – продолжала она,
обращаясь к Гаше.
– Я
вам подала, – отвечала Гаша, указывая на белый, как снег, батистовый
платок, лежавший на ручке кресел.
– Возьмите
эту грязную ветошку и дайте мне чистый, моя милая.
Гаша
подошла к шифоньерке, выдвинула ящик и так сильно хлопнула им, что стекла задрожали
в комнате. Бабушка грозно оглянулась на всех нас и продолжала пристально
следить за всеми движениями горничной. Когда она подала ей, как мне показалось,
тот же самый платок, бабушка сказала:
– Когда
же вы мне натрете табак, моя милая?
– Время
будет, так натру.
– Что
вы говорите?
– Натру
нынче.
– Ежели
вы не хотите мне служить, моя милая, вы бы так и сказали: я бы давно вас отпустила.
– И
отпустите, не заплачут, – проворчала вполголоса горничная.
В
это время доктор начал было мигать ей; но она так гневно и решительно
посмотрела на него, что он тотчас же потупился и занялся ключиком своих часов.
– Видите,
мой милый, – сказала бабушка, обращаясь к папа, когда Гаша, продолжая ворчать,
вышла из комнаты, – как со мной говорят в моем доме?
– Позвольте,
maman, я сам натру вам табак, – сказал папа, приведенный, по-видимому, в
большое затруднение этим неожиданным обращением.
– Нет
уж, благодарю вас: она ведь оттого так и груба, что знает, никто, кроме нее, не
умеет стереть табак, как я люблю. Вы знаете, мой милый, – продолжала
бабушка после минутного молчания, – что ваши дети нынче чуть было дом не
сожгли?
Папа
с почтительным любопытством смотрел на бабушку.
– Да,
они вот чем играют. Покажите им, – сказала она, обращаясь к Мими.
Папа
взял в руки дробь и не мог не улыбнуться.
– Да
это дробь, maman, – сказал он, – это совсем не опасно.
– Очень
вам благодарна, мой милый, что вы меня учите, только уж я стара слишком…
– Нервы,
нервы! – прошептал доктор.
И
папа тотчас обратился к нам:
– Где
вы это взяли? и как смеете шалить такими вещами?
– Нечего
их спрашивать, а надо спросить их дядьку, – сказала бабушка, особенно
презрительно выговаривая слово «дядька», – что он смотрит?
– Вольдемар
сказал, что сам Карл Иваныч дал ему этот порох, – подхватила Мими.
– Ну
вот видите, какой он хороший, – продолжала бабушка, – и где он, этот дядька,
как бишь его? пошлите его сюда.
– Я
его отпустил в гости, – сказал папа.
– Это
не резон; он всегда должен быть здесь. Дети не мои, а ваши, и я не имею права
советовать вам, потому что вы умнее меня, – продолжала бабушка, – но,
кажется, пора бы для них нанять гувернера, а не дядьку, немецкого
мужика. Да, глупого мужика, который их ничему научить не может, кроме дурным
манерам и тирольским песням. Очень нужно, я вас спрашиваю, детям уметь петь
тирольские песни. Впрочем, теперь некому об этом подумать, и вы можете делать,
как хотите.
Слово
«теперь» значило: когда у них нет матери, и вызвало грустные воспоминания в
сердце бабушки, – она опустила глаза на табакерку с портретом и
задумалась.
– Я
давно уже думал об этом, – поспешил сказать папа, – и хотел посоветоваться
с вами, maman: не пригласить ли нам St.-Jérôme’a, который теперь по билетам
дает им уроки?
– И
прекрасно сделаешь, мой друг, – сказала бабушка уже не тем недовольным
голосом, которым говорила прежде. – St.-Jérôme, по крайней мере,
gouverneur, который поймет, как нужно вести des enfants de bonne maison[47], a не
простой menin, дядька, который годен только на то, чтобы водить их
гулять.
– Я
завтра же поговорю с ним, – сказал папа.
И
действительно, через два дня после этого разговора Карл Иваныч уступил свое
место молодому щеголю французу.
|