Увеличить |
Глава
XXVI
Я показываюсь с самой выгодной стороны
Во
время чая чтение прекратилось и дамы занялись разговором между собой о лицах и
обстоятельствах мне незнакомых, как мне казалось, только для того, чтобы,
несмотря на ласковый прием, все-таки дать мне почувствовать ту разницу, которая
по годам и положению в свете была между мною и ими. В разговорах же общих, в
которых я мог принимать участие, искупая свое предшествовавшее молчание, я
старался выказать свой необыкновенный ум и оригинальность, к чему особенно я
считал себя обязанным своим мундиром. Когда зашел разговор о дачах, я вдруг
рассказал, что у князя Ивана Иваныча есть такая дача около Москвы, что на нее
приезжали смотреть из Лондона и из Парижа, что там есть решетка, которая стоит
триста восемьдесят тысяч, и что князь Иван Иваныч мне очень близкий
родственник, и я нынче у него обедал, и он звал меня непременно приехать к нему
на эту дачу жить с ним целое лето, но что я отказался, потому что знаю хорошо
эту дачу, несколько раз бывал на ней, и что все эти решетки и мосты для меня
незанимательны, потому что я терпеть не могу роскоши, особенно в деревне, а
люблю, чтоб в деревне уж было совсем как в деревне… Сказав эту страшную,
сложную ложь, я сконфузился и покраснел, так что все, верно, заметили, что я
лгу. Варенька, передававшая мне в это время чашку чая, и Софья Ивановна,
смотревшая на меня в то время, как я говорил, обе отвернулись от меня и заговорили
о другом, с выражением лица, которое потом я часто встречал у добрых людей,
когда очень молодой человек начинает очевидно лгать им в глаза, и которое
значит: «Ведь мы знаем, что он лжет, и зачем он это делает, бедняжка!..»
Что
я сказал, что у князя Ивана Иваныча есть дача, – это потому, что я не
нашел лучшего предлога рассказать про свое родство с князем Иваном Иванычем и
про то, что я нынче у него обедал; но для чего я рассказал про решетку,
стоившую триста восемьдесят тысяч, и про то, что я так часто бывал у него,
тогда как я ни разу не был и не могу быть у князя Ивана Иваныча, жившего только
в Москве или Неаполе, что очень хорошо знали Нехлюдовы, – для чего я это
сказал, я решительно не могу дать себе отчета. Ни в детстве, ни в отрочестве,
ни потом в более зрелом возрасте я не замечал за собой порока лжи; напротив, я
скорее был слишком правдив и откровенен; но в эту первую эпоху юности на меня
часто находило странное желание, без всякой видимой причины, лгать самым
отчаянным образом. Я говорю именно «отчаянным образом», потому что я лгал в
таких вещах, в которых очень легко было поймать меня. Мне кажется, что
тщеславное желание выказать себя совсем другим человеком, чем есть, соединенное
с несбыточною в жизни надеждой лгать, не быв уличенным в лжи, было главной
причиной этой странной наклонности.
После
чая, так как дождик прошел и погода на вечерней заре была тихая и ясная,
княгиня предложила идти гулять в нижний сад и полюбоваться ее любимым местом.
Следуя своему правилу быть всегда оригинальным и считая, что такие умные люди,
как я и княгиня, должны стоять выше банальной учтивости, я отвечал, что терпеть
не могу гулять без всякой цели, и ежели уж люблю гулять, то совершенно один. Я
вовсе не сообразил, что это было просто грубо; но мне тогда казалось, что так
же, как нет ничего стыднее пошлых комплиментов, так и нет ничего милее и
оригинальнее некоторой невежливой откровенности. Однако, очень довольный своим
ответом, я пошел-таки гулять вместе со всем обществом.
Любимое
место княгини было совершенно внизу, в самой глуши сада, на маленьком мостике,
перекинутом через узкое болотце. Вид был очень ограниченный, но очень
задумчивый и грациозный. Мы так привыкли смешивать искусство с природою, что
очень часто те явления природы, которые никогда не встречали в живописи, нам
кажутся неестественными, как будто природа ненатуральна, и наоборот: те
явления, которые слишком часто повторялись в живописи, кажутся нам избитыми,
некоторые же виды, слишком проникнутые одной мыслью и чувством, встречающиеся
нам в действительности, кажутся вычурными. Вид с любимого места княгини был в
таком роде. Его составляли небольшой, заросший с краев прудик, сейчас же за ним
крутая гора вверх, поросшая огромными старыми деревьями и кустами, часто
перемешивающими свою разнообразную зелень, и перекинутая над прудом, у начала
горы, старая береза, которая, держась частью своих толстых корней в влажном
береге пруда, макушкой оперлась на высокую, стройную осину и повесила кудрявые
ветви над гладкой поверхностью пруда, отражавшего в себе эти висящие ветки и
окружавшую зелень.
– Что
за прелесть! – сказала княгиня, покачивая головой и не обращаясь ни к кому
в особенности.
– Да,
чудесно, но только, мне кажется, ужасно похоже на декорацию, – сказал я,
желая доказать, что я во всем имею свое собственное мнение.
Как
будто не слыхав моего замечания, княгиня продолжала любоваться видом и, обращаясь
к сестре и Любовь Сергеевне, указывала на частности: на кривой висевший сук и
на его отражение, которые ей особенно нравились. Софья Ивановна говорила, что
все это прекрасно и что сестра ее по нескольким часам проводит здесь, но видно
было, что все это она говорила только для удовольствия княгини. Я замечал, что
люди, одаренные способностью деятельной любви, редко бывают восприимчивы к
красотам природы. Любовь Сергеевна восхищалась тоже, спрашивала, между прочим:
«Чем эта береза держится? долго ли она простоит?» – и беспрестанно поглядывала
на свою Сюзетку, которая, махая пушистым хвостом, взад и вперед бегала на своих
кривых ножках по мостику с таким хлопотливым выражением, как будто ей в первый
раз в жизни довелось быть не в комнате. Дмитрий завел с матерью очень
логическое рассуждение о том, что никак не может быть прекрасен вид, в котором
горизонт ограничен. Варенька ничего не говорила. Когда я оглянулся на нее, она,
опершись на перила мостика, стояла ко мне в профиль и смотрела вперед. Что-то,
верно, сильно занимало ее и даже трогало, потому что она, видимо, забылась и
мысли не имела о себе и о том, что на нее смотрят. В выражении ее больших глаз
было столько пристального внимания и спокойной, ясной мысли, в позе ее столько
непринужденности и, несмотря на ее небольшой рост, даже величавости, что снова
меня поразило как будто воспоминание о ней, и снова я спросил себя: «Не
начинается ли?» И снова я ответил себе, что я уже влюблен в Сонечку, а что
Варенька – просто барышня, сестра моего друга. Но она мне понравилась в эту
минуту, и вследствие этого я почувствовал неопределенное желание сделать или сказать
ей какую-нибудь небольшую неприятность.
– Знаешь
что, Дмитрий, – сказал я моему другу, подходя ближе к Вареньке, так чтобы
она могла слышать то, что я буду говорить, – я нахожу, что ежели бы не
было комаров, и то ничего хорошего нет в этом месте, а уж теперь, –
прибавил я, щелкнув себя по лбу и действительно раздавив комара, – это
совсем плохо.
– Вы,
кажется, не любите природы? – сказала мне Варенька, не поворачивая головы.
– Я
нахожу, что это праздное, бесполезное занятие, – отвечал я, очень
довольный тем, что я сказал-таки ей маленькую неприятность, и притом оригинальную.
Варенька
чуть-чуть подняла на мгновение брови с выражением сожаления и точно так же
спокойно продолжала смотреть прямо.
Мне
стало досадно на нее, но, несмотря на это, серенькие с полинявшей краской
перильца мостика, на которые она оперлась, отражение в темном пруде
опустившегося сука перекинутой березы, которое, казалось, хотело соединиться с
висящими ветками, болотный запах, чувство на лбу раздавленного комара и ее
внимательный взгляд и величавая поза – часто потом совершенно неожиданно
являлись вдруг в моем воображении.
|