Глава
XXVI
Рассуждения
Володя
лежал с ногами на диване и, облокотившись на руку, читал какой-то французский
роман, когда я, после вечерних классов, по своему обыкновению, вошел к нему в
комнату. Он на секунду приподнял голову, чтобы взглянуть на меня, и снова
принялся за чтение – движение самое простое и естественное, но которое
заставило меня покраснеть. Мне показалось, что во взгляде его выражался вопрос,
зачем я пришел сюда, а в быстром наклонении головы желание скрыть от меня
значение взгляда. Эта склонность придавать значение самому простому движению
составляла во мне характеристическую черту того возраста. Я подошел к столу и
тоже взял книгу; но, прежде чем начал читать ее, мне пришло в голову, что
как-то смешно, что мы, не видавшись целый день, ничего не говорим друг другу.
– Что,
ты дома будешь нынче вечером?
– Не
знаю, а что?
– Так, –
сказал я и, замечая, что разговор не клеится, взял книгу и начал читать.
Странно,
что с глазу на глаз мы по целым часам проводили молча с Володей, но достаточно
было только присутствия даже молчаливого третьего лица, чтобы между нами
завязывались самые интересные и разнообразные разговоры. Мы чувствовали, что
слишком хорошо знаем друг друга. А слишком много или слишком мало знать друг
друга одинаково мешает сближению.
– Володя
дома? – послышался в передней голос Дубкова.
– Дома, –
сказал Володя, спуская ноги и кладя книгу на стол.
Дубков
и Нехлюдов, в шинелях и шляпах, войти в комнату.
– Что
ж, едем в театр, Володя?
– Нет,
мне некогда, – отвечал Володя, краснея,
– Ну,
вот еще! – поедем, пожалуйста.
– Да
у меня и билета нет.
– Билетов
сколько хочешь у входа.
– Погоди,
я сейчас приду, – уклончиво отвечал Володя и, подергивая плечом, вышел из
комнаты.
Я
знал, что Володе очень хотелось ехать в театр, куда его звал Дубков; что он
отказывался потому только, что у него не было денег, и что он вышел затем,
чтобы у дворецкого достать взаймы пять рублей до будущего жалованья.
– Здравствуйте,
дипломат! – сказал Дубков, подавая мне руку.
Приятели
Володи называли меня дипломатом, потому что раз, после обеда у покойницы
бабушки, она как-то при них, разговорившись о нашей будущности, сказала, что
Володя будет военный, а что меня она надеется видеть дипломатом, в
черном фраке и с прической à la cog, составлявшей, по ее мнению, необходимое
условие дипломатического звания.
– Куда
это ушел Володя? – спросил меня Нехлюдов.
– Не
знаю, – отвечал я, краснея при мысли, что они, верно, догадываются, зачем
вышел Володя.
– Верно,
у него денег нет! правда? О! дипломат! – прибавил он утвердительно,
объясняя мою улыбку. – У меня тоже нет денег, а у тебя есть, Дубков?
– Посмотрим, –
сказал Дубков, доставая кошелек и ощупывая в нем весьма тщательно несколько
мелких монет своими коротенькими пальцами. – Вот пятацок, вот
двугривенницик, а то ффффю! – сказал он, делая комический жест рукою.
В
это время Володя вошел в комнату.
– Ну
что, едем?
– Нет.
– Как
ты смешон! – сказал Нехлюдов, – отчего ты не скажешь, что у тебя нет
денег. Возьми мой билет, коли хочешь.
– А
ты как же?
– Он
поедет к кузинам в ложу, – сказал Дубков.
– Нет,
я совсем не поеду.
– Отчего?
– Оттого,
что, ты знаешь, я не люблю сидеть в ложе.
– Отчего?
– Не
люблю, мне неловко.
– Опять
старое! не понимаю, отчего тебе может быть неловко там, где все тебе очень
рады. Это смешно, mon cher[82].
– Что
ж делать, si je suis timide![83]
Я уверен, ты в жизни своей никогда не краснел, а я всякую минуту, от малейших
пустяков! – сказал он, краснея в это же время.
– Savez-vous d’où vient votre timidité?.. d’un
excès d’amour propre, mon cher[84], – сказал Дубков
покровительственным тоном.
– Какой
тут excès d’amour propre! – отвечал Нехлюдов, задетый за живое. –
Напротив, я стыдлив оттого, что у меня слишком мало amour propre; мне все
кажется, напротив, что со мной неприятно, скучно… от этого…
– Одевайся
же, Володя, – сказал Дубков, схватывая его за плечи и снимая с него
сюртук. – Игнат, одеваться барину!
– От
этого со мной часто бывает… – продолжал Нехлюдов.
Но
Дубков уже не слушал его. «Трала-ла та-ра-ра-ла-ла», – запел он какой-то
мотив.
– Ты
не отделался, – сказал Нехлюдов, – я тебе докажу, что стыдливость
происходит совсем не от самолюбия.
– Докажешь,
ежели поедешь с нами.
– Я
сказал, что не поеду.
– Ну,
так оставайся тут и доказывай дипломату; а мы приедем, он нам расскажет.
– И
докажу, – возразил Нехлюдов с детским своенравием, – только
приезжайте скорей.
– Как
вы думаете: я самолюбив? – сказал он, подсаживаясь ко мне.
Несмотря
на то, что у меня на этот счет было составленное мнение, я так оробел от этого
неожиданного Обращения, что не скоро мог ответить ему.
– Я
думаю, что да, – сказал я, чувствуя, как голос мой дрожит и краска
покрывает лицо при мысли, что пришло время доказать ему, что я умный, –
я думаю, что всякий человек самолюбив, и все то, что ни делает человек, –
все из самолюбия.
– Так
что же, по-вашему, самолюбие? – сказал Нехлюдов, улыбаясь несколько презрительно,
как мне показалось.
– Самолюбие, –
сказал я, – есть убеждение в том, что я лучше и умнее всех людей.
– Да
как же могут быть все в этом убеждены?
– Уж
я не знаю, справедливо ли, или нет, только никто, кроме меня, не признается; я
убежден, что я умнее всех на свете, и уверен, что вы тоже уверены в этом.
– Нет,
я про себя первого скажу, что я встречал людей, которых признавал умнее
себя, – сказал Нехлюдов.
– Не
может быть, – отвечал я с убеждением.
– Неужели
вы в самом деле так думаете? – сказал Нехлюдов, пристально вглядываясь в меня.
– Серьезно, –
отвечал я.
И
тут мне вдруг пришла мысль, которую я тотчас же высказал.
– Я
вам это докажу. Отчего мы самих себя любим больше других?.. Оттого, что мы
считаем себя лучше других, более достойными любви. Ежели бы мы находили других
лучше себя, то мы бы и любили их больше себя, а этого никогда не бывает. Ежели
и бывает, то все-таки я прав, – прибавил я с невольной улыбкой
самодовольствия.
Нехлюдов
помолчал с минуту.
– Вот
я никак не думал, чтобы вы были так умны! – сказал он мне с такой
добродушной, милой улыбкой, что вдруг мне показалось, что я чрезвычайно
счастлив.
Похвала
так могущественно действует не только на чувство, но и на ум человека, что под
ее приятным влиянием мне показалось, что я стал гораздо умнее, и мысли одна за
другой с необыкновенной быстротой набирались мне в голову. С самолюбия мы
незаметно перешли к любви, и на эту тему разговор казался неистощимым. Несмотря
на то, что наши рассуждения для постороннего слушателя могли показаться
совершенной бессмыслицею – так они были неясны и односторонни, – для нас
они имели высокое значение. Души наши так хорошо были настроены на один лад,
что малейшее прикосновение к какой-нибудь струне одного находило отголосок в
другом. Мы находили удовольствие именно в этом соответственном звучании
различных струн, которые мы затрагивали в разговоре. Нам казалось, что
недостает слов и времени, чтобы выразить друг другу все те мысли, которые
просились наружу.
|