Глава XII
Гриша
Нам всем
было жутко в темноте; мы жались один к другому и ничего не говорили. Почти
вслед за нами тихими шагами вошел Гриша. В одной руке он держал свой посох, в
другой – сальную свечу в медном подсвечнике. Мы не переводили дыхания.
– Господи
Иисусе Христе! Мати пресвятая богородица! Отцу и сыну и святому духу… –
вдыхая в себя воздух, твердил он с различными интонациями и сокращениями,
свойственными только тем, которые часто повторяют эти слова.
С
молитвой поставив свой посох в угол и осмотрев постель, он стал раздеваться.
Распоясав свой старенький черный кушак, он медленно снял изорванный нанковый
зипун, тщательно сложил его и повесил на спинку стула.
Лицо его
теперь не выражало, как обыкновенно, торопливости и тупоумия; напротив, он был
спокоен, задумчив и даже величав. Движения его были медленны и обдуманны.
Оставшись
в одном белье, он тихо опустился на кровать, окрестил ее со всех сторон и, как
видно было, с усилием – потому что он поморщился – поправил под рубашкой
вериги. Посидев немного и заботливо осмотрев прорванное в некоторых местах
белье, он встал, с молитвой поднял свечу в уровень с кивотом, в котором стояло
несколько образов, перекрестился на них и перевернул свечу огнем вниз. Она с
треском потухла.
В окна,
обращенные на лес, ударяла почти полная луна. Длинная белая фигура юродивого с
одной стороны была освещена бледными, серебристыми лучами месяца, с другой –
черной тенью; вместе с тенями от рам падала на пол, стены и доставала до
потолка. На дворе караульщик стучал в чугунную доску.
Сложив
свои огромные руки на груди, опустив голову и беспрестанно тяжело вздыхая,
Гриша молча стоял перед иконами, потом с трудом опустился на колени и стал
молиться.
Сначала
он тихо говорил известные молитвы, ударяя только на некоторые слова, потом повторил
их, но громче и с большим одушевлением. Он начал говорить свои слова, с
заметным усилием стараясь выражаться по-славянски. Слова его были нескладны, но
трогательны. Он молился о всех благодетелях своих (так он называл тех, которые
принимали его), в том числе о матушке, о нас, молился о себе, просил, чтобы бог
простил ему его тяжкие грехи, твердил: «Боже, прости врагам моим!» – кряхтя
поднимался и, повторяя еще и еще те же слова, припадал к земле и опять
поднимался, несмотря на тяжесть вериг, которые издавали сухой резкий звук,
ударяясь о землю.
Володя
ущипнул меня очень больно за ногу; но я даже не оглянулся: потер только рукой
то место и продолжал с чувством детского удивления, жалости и благоговения
следить за всеми движениями и словами Гриши.
Вместо
веселия и смеха, на которые я рассчитывал, входя в чулан, я чувствовал дрожь и
замирание сердца.
Долго
еще находился Гриша в этом положении религиозного восторга и импровизировал
молитвы. То твердил он несколько раз сряду: «Господи помилуй», но каждый раз с
новой силой и выражением; то говорил он: «Прости мя, господи, научи мя, что
творить… научи мя, что творити, господи!» – с таким выражением, как будто
ожидал сейчас же ответа на свои слова; то слышны были одни жалобные рыдания… Он
приподнялся на колени, сложил руки на груди и замолк.
Я
потихоньку высунул голову из двери и не переводил дыхания. Гриша не шевелился;
из груди его вырывались тяжелые вздохи; в мутном зрачке его кривого глаза,
освещенного луною, остановилась слеза.
– Да
будет воля твоя! – вскричал он вдруг с неподражаемым выражением, упал лбом
на землю и зарыдал, как ребенок.
Много
воды утекло с тех пор, много воспоминаний о былом потеряли для меня значение и
стали смутными мечтами, даже и странник Гриша давно окончил свое последнее
странствование; но впечатление, которое он произвел на меня, и чувство, которое
возбудил, никогда не умрут в моей памяти.
О
великий христианин Гриша! Твоя вера была так сильна, что ты чувствовал близость
бога, твоя любовь так велика, что слова сами собою лились из уст твоих – ты их
не поверял рассудком… И какую высокую хвалу ты принес его величию, когда, не
находя слов, в слезах повалился на землю!..
Чувство
умиления, с которым я слушал Гришу, не могло долго продолжаться, во-первых,
потому, что любопытство мое было насыщено, а во-вторых, потому, что я отсидел
себе ноги, сидя на одном месте, и мне хотелось присоединиться к общему шептанью
и возне, которые слышались сзади меня в темном чулане. Кто-то взял меня за руку
и шепотом сказал: «Чья это рука?» В чулане было совершенно темно; но по одному
прикосновению и голосу, который шептал мне над самым ухом, я тотчас узнал
Катеньку.
Совершенно
бессознательно я схватил ее руку в коротеньких рукавчиках за локоть и припал к
ней губами. Катенька, верно, удивилась этому поступку и отдернула руку: этим
движеньем она толкнула сломанный стул, стоявший в чулане. Гриша поднял голову,
тихо оглянулся и, читая молитвы, стал крестить все углы. Мы с шумом и шепотом
выбежали из чулана.
|
