Увеличить |
Глава V
Юродивый
В
комнату вошел человек лет пятидесяти, с бледным, изрытым оспою продолговатым лицом,
длинными седыми волосами и редкой рыжеватой бородкой. Он был такого большого
роста, что для того, чтобы пройти в дверь, ему не только нужно было нагнуть
голову, но и согнуться всем телом. На нем было надето что-то изорванное,
похожее на кафтан и на подрясник; в руке он держал огромный посох. Войдя в
комнату, он из всех сил стукнул им по полу и, скривив брови и чрезмерно раскрыв
рот, захохотал самым страшным и неестественным образом. Он был крив на один
глаз, и белый зрачок этого глаза прыгал беспрестанно и придавал его и без того
некрасивому лицу еще более отвратительное выражение.
– Ага!
попались! – закричал он, маленькими шажками подбегая к Володе, схватил его
за голову и начал тщательно рассматривать его макушку, – потом с
совершенно серьезным выражением отошел от него, подошел к столу и начал дуть
под клеенку и крестить ее. – О-ох жалко! О-ох больно!.. сердечные…
улетят, – заговорил он потом дрожащим от слез голосом, с чувством
всматриваясь в Володю, и стал утирать рукавом действительно падавшие слезы.
Голос
его был груб и хрипл, движения торопливы и неровны, речь бессмысленна и несвязна
(он никогда не употреблял местоимений), но ударения так трогательны и желтое
уродливое лицо его принимало иногда такое откровенно печальное выражение, что,
слушая его, нельзя было удержаться от какого-то смешанного чувства сожаления,
страха и грусти.
Это был
юродивый и странник Гриша.
Откуда
был он? кто были его родители? что побудило его избрать странническую жизнь,
какую он вел? Никто не знал этого. Знаю только то, что он с пятнадцатого года
стал известен как юродивый, который зиму и лето ходит босиком, посещает
монастыри, дарит образочки тем, кого полюбит, и говорит загадочные слова,
которые некоторыми принимаются за предсказания, что никто никогда не знал его в
другом виде, что он изредка хаживал к бабушке и что одни говорили, будто он
несчастный сын богатых родителей и чистая душа, а другие, что он просто мужик и
лентяй.
Наконец
явился давно желанный и пунктуальный Фока, и мы пошли вниз. Гриша, всхлипывая и
продолжая говорить разную нелепицу, шел за нами и стучал костылем по ступенькам
лестницы. Папа и maman ходили рука об руку по гостиной и о чем-то тихо
разговаривали. Марья Ивановна чинно сидела на одном из кресел, симметрично, под
прямым углом, примыкавшем к дивану, и строгим, но сдержанным голосом давала
наставления сидевшим подле нее девочкам. Как только Карл Иваныч вошел в
комнату, она взглянула на него, тотчас же отвернулась, и лицо ее приняло
выражение, которое можно передать так: я вас не замечаю, Карл Иваныч. По глазам
девочек заметно было, что они очень хотели поскорее передать нам какое-то очень
важное известие; но вскочить с своих мест и подойти к нам было бы нарушением
правил Мими. Мы сначала должны были подойти к ней, сказать: «Bonjour, Mimü»,
шаркнуть ногой, а потом уже позволялось вступать в разговоры.
Что за
несносная особа была эта Мими! При ней, бывало, ни о чем нельзя было говорить:
она все находила неприличным. Сверх того, она беспрестанно приставала: «Parlez
donc français»[16],
а тут-то, как назло, так и хочется болтать по-русски; или за обедом – только
что войдешь во вкус какого-нибудь кушанья и желаешь, чтобы никто не мешал, уж
она непременно: «Mangez donc avec du pain» или «Comment ce que vous tenez votre
fourchette?»[17]«И
какое ей до нас дело! – подумаешь. – Пускай она учит своих девочек, а
у нас есть на это Карл Иваныч». Я вполне разделял его ненависть к иным людям.
– Попроси
мамашу, чтобы нас взяли на охоту, – сказала Катенька шепотом, останавливая
меня за курточку, когда большие прошли вперед в столовую.
– Хорошо,
постараемся.
Гриша
обедал в столовой, но за особенным столиком; он не поднимал глаз с своей
тарелки, изредка вздыхал, делал страшные гримасы и говорил, как будто сам с
собою: «Жалко!.. улетела… улетит голубь в небо… ох, на могиле камень!..» и
т. п.
Maman с
утра была расстроена; присутствие, слова и поступки Гриши заметно усиливали в
ней это расположение.
– Ах
да, я было и забыла попросить тебя об одной вещи, – сказала она, подавая
отцу тарелку с супом.
– Что
такое?
– Вели,
пожалуйста, запирать своих страшных собак, а то они чуть не закусали бедного
Гришу, когда он проходил по двору. Они этак и на детей могут броситься.
Услыхав,
что речь идет о нем, Гриша повернулся к столу, стал показывать изорванные полы
своей одежды и, пережевывая, приговаривать:
– Хотел,
чтобы загрызли… Бог не попустил. Грех собаками травить! большой грех! Не бей, большак[18], что бить?
Бог простит… дни не такие.
– Что
это он говорит? – спросил папа, пристально и строго рассматривая
его. – Я ничего не понимаю.
– А
я понимаю, – отвечала maman, – он мне рассказывал, что какой-то
охотник нарочно на него пускал собак, так он и говорит: «Хотел, чтобы загрызли,
но бог не попустил», – и просит тебя, чтобы ты за это не наказывал его.
– А!
вот что! – сказал папа. – Почем же он знает, что я хочу наказывать
этого охотника? Ты знаешь, я вообще не большой охотник до этих господ, –
продолжал он по-французски, – но этот особенно мне не нравится и должен
быть…
– Ах,
не говори этого, мой друг, – прервала его maman, как будто испугавшись
чего-нибудь, – почем ты знаешь?
– Кажется,
я имел случай изучить эту породу людей – их столько к тебе ходит, – все на
один покрой. Вечно одна и та же история…
Видно
было, что матушка на этот счет была совершенно другого мнения и не хотела спорить.
– Передай
мне, пожалуйста, пирожок, – сказала она. – Что, хороши ли они нынче?
– Нет,
меня сердит, – продолжал папа, взяв в руку пирожок, но держа его на таком
расстоянии, чтобы maman не могла достать его, – нет, меня сердит, когда я
вижу, что люди умные и образованные вдаются в обман.
И он
ударил вилкой по столу.
– Я
тебя просила передать мне пирожок, – повторила она, протягивая руку.
– И
прекрасно делают, – продолжал папа, отодвигая руку, – что таких людей
сажают в полицию. Они приносят только ту пользу, что расстраивают и без того
слабые нервы некоторых особ, – прибавил он с улыбкой, заметив, что этот
разговор очень не нравился матушке, и подал ей пирожок.
– Я
на это тебе только одно скажу: трудно поверить, чтобы человек, который,
несмотря на свои шестьдесят лет, зиму и лето ходит босой и, не снимая, носит
под платьем вериги в два пуда весом и который не раз отказывался от предложений
жить спокойно и на всем готовом, – трудно поверить, чтобы такой человек
все это делал только из лени. Насчет предсказаний, – прибавила она со
вздохом и помолчав немного, – je suis payée pour y croire;[19] я тебе рассказывала,
кажется, как Кирюша день в день, час в час предсказал покойнику папеньке его
кончину.
– Ах,
что ты со мной сделала! – сказал папа, улыбаясь и приставив руку ко рту с
той стороны, с которой сидела Мими. (Когда он это делал, я всегда слушал с
напряженным вниманием, ожидая чего-нибудь смешного.) – Зачем ты мне
напомнила об его ногах? я посмотрел и теперь ничего есть не буду.
Обед
клонился к концу. Любочка и Катенька беспрестанно подмигивали нам, вертелись на
своих стульях и вообще изъявляли сильное беспокойство. Подмигивание это
значило: «Что же вы не просите, чтобы нас взяли на охоту?» Я толкнул локтем
Володю, Володя толкнул меня и, наконец, решился: сначала робким голосом, потом
довольно твердо и громко, он объяснил, что так как мы нынче должны ехать, то
желали бы, чтобы девочки вместе с нами поехали на охоту, в линейке. После
небольшого совещания между большими вопрос этот решен был в нашу пользу, и –
что было еще приятнее – maman сказала, что она сама поедет с нами.
|