Глава III
Папа
Он стоял
подле письменного стола и, указывая на какие-то конверты, бумаги и кучки денег,
горячился и с жаром толковал что-то приказчику Якову Михайлову, который, стоя
на своем обычном месте, между дверью и барометром, заложив руки за спину, очень
быстро и в разных направлениях шевелил пальцами.
Чем
больше горячился папа, тем быстрее двигались пальцы, и наоборот, когда папа
замолкал, и пальцы останавливались; но когда Яков сам начинал говорить, пальцы
приходили в сильнейшее беспокойство и отчаянно прыгали в разные стороны. По их
движениям, мне кажется, можно бы было угадывать тайные мысли Якова; лицо же его
всегда было спокойно – выражало сознание своего достоинства и вместе с тем
подвластности, то есть: я прав, а впрочем, воля ваша!
Увидев
нас, папа только сказал:
– Погодите,
сейчас.
И
показал движением головы дверь, чтобы кто-нибудь из нас затворил ее.
– Ах,
боже мой милостивый! что с тобой нынче, Яков? – продолжал он к приказчику,
подергивая плечом (у него была эта привычка). – Этот конверт со вложением
восьмисот рублей…
Яков
подвинул счеты, кинул восемьсот и устремил взоры на неопределенную точку, ожидая,
что будет дальше.
–…для
расходов по экономии в моем отсутствии. Понимаешь? За мельницу ты должен получить
тысячу рублей… так или нет? Залогов из казны ты должен получить обратно восемь
тысяч; за сено, которого, по твоему же расчету, можно продать семь тысяч
пудов, – кладу по сорок пять копеек, – ты получишь три тысячи;
следовательно, всех денег у тебя будет сколько? Двенадцать тысяч… так или нет?
– Так
точно-с, – сказал Яков.
Но по быстроте
движений пальцами я заметил, что он хотел возразить; папа перебил его:
– Ну,
из этих-то денег ты и пошлешь десять тысяч в Совет за Петровское*. Теперь
деньги, которые находятся в конторе, – продолжал папа (Яков смешал прежние
двенадцать тысяч и кинул двадцать одну тысячу), – ты принесешь мне и
нынешним же числом покажешь в расходе. (Яков смешал счеты и перевернул их,
показывая, должно быть, этим, что и деньги двадцать одна тысяча пропадут так
же.) Этот же конверт с деньгами ты передашь от меня по адресу.
Я близко
стоял от стола и взглянул на надпись. Было написано: «Карлу Ивановичу Мауеру».
Должно
быть, заметив, что я прочел то, чего мне знать не нужно, папа положил мне руку
на плечо и легким движением показал направление прочь от стола. Я не понял,
ласка ли это или замечание, на всякий же случай поцеловал большую жилистую
руку, которая лежала на моем плече.
– Слушаю-с, –
сказал Яков. – А какое приказание будет насчет хабаровских денег?
Хабаровка
была деревня maman.
– Оставить
в конторе и отнюдь никуда не употреблять без моего приказания.
Яков
помолчал несколько секунд; потом вдруг пальцы его завертелись с усиленной быстротой,
и он, переменив выражение послушного тупоумия, с которым слушал господские приказания,
на свойственное ему выражение плутоватой сметливости, подвинул к себе счеты и
начал говорить:
– Позвольте
вам доложить, Петр Александрыч, что как вам будет угодно, а в Совет к сроку
заплатить нельзя. Вы изволите говорить, – продолжал он с
расстановкой, – что должны получиться деньги с залогов, с мельницы и с
сена… (Высчитывая эти статьи, он кинул их на кости.) Так я боюсь, как бы нам не
ошибиться в расчетах, – прибавил он, помолчав немного и глубокомысленно
взглянув на папа.
– Отчего?
– А
вот изволите видеть: насчет мельницы, так мельник уже два раза приходил ко мне
отсрочки просить и Христом-богом божился, что денег у него нет… да он и теперь
здесь: так не угодно ли вам будет самим с ним поговорить?
– Что
же он говорит? – спросил папа, делая головою знак, что не хочет говорить с
мельником.
– Да
известно что? говорит, что помолу совсем не было, что какие деньжонки были, так
все в плотину посадил. Что ж, коли нам его снять, судырь, так опять-таки
найдем ли тут расчет? Насчет залогов изволили говорить, так я уже, кажется, вам
докладывал, что наши денежки там сели и скоро их получить не придется. Я
намедни посылал в город к Ивану Афанасьичу воз муки и записку об этом деле: так
они опять-таки отвечают, что и рад бы стараться для Петра Александрыча, но дело
не в моих руках, а что, как по всему видно, так вряд ли и через два месяца получится
ваша квитанция. Насчет сена изволили говорить, положим, что и продастся на три
тысячи…
Он кинул
на счеты три тысячи и с минуту молчал, посматривая то на счеты, то в глаза
папа, с таким выражением: «Вы сами видите, как это мало! Да и на сене
опять-таки проторгуем, коли его теперь продавать, вы сами изволите знать…»
Видно
было, что у него еще большой запас доводов; должно быть, поэтому папа перебил
его.
– Я
распоряжений своих не переменю, – сказал он, – но если в получении
этих денег действительно будет задержка, то, нечего делать, возьмешь из
хабаровских, сколько нужно будет.
– Слушаю-с.
По
выражению лица и пальцев Якова заметно было, что последнее приказание доставило
ему большое удовольствие.
Яков был
крепостной, весьма усердный и преданный человек; он, как и все хорошие приказчики,
был до крайности скуп за своего господина и имел о выгодах господских самые
странные понятия. Он вечно заботился о приращении собственности своего
господина на счет собственности госпожи, стараясь доказывать, что необходимо
употреблять все доходы с ее имений на Петровское (село, в котором мы жили). В
настоящую минуту он торжествовал, потому что совершенно успел в этом.
Поздоровавшись,
папа сказал, что будет нам в деревне баклуши бить, что мы перестали быть
маленькими и что пора нам серьезно учиться.
– Вы
уже знаете, я думаю, что я нынче в ночь еду в Москву и беру вас с собою, –
сказал он. – Вы будете жить у бабушки, a maman с девочками остается здесь.
И вы это знайте, что одно для нее будет утешение – слышать, что вы учитесь
хорошо и что вами довольны.
Хотя по
приготовлениям, которые за несколько дней заметны были, мы уже ожидали чего-то
необыкновенного, однако новость эта поразила нас ужасно. Володя покраснел и
дрожащим голосом передал поручение матушки.
«Так вот
что предвещал мне мой сон! – подумал я, – дай бог только, чтобы не
было чего-нибудь еще хуже».
Мне
очень, очень жалко стало матушку, и вместе с тем мысль, что мы точно стали большие,
радовала меня.
«Ежели
мы нынче едем, то, верно, классов не будет; это славно! – думал я. –
Однако жалко Карла Иваныча. Его, верно, отпустят, потому что иначе не
приготовили бы для него конверта… Уж лучше бы век учиться да не уезжать, не
расставаться с матушкой и не обижать бедного Карла Иваныча. Он и так очень
несчастлив!»
Мысли
эти мелькали в моей голове; я не трогался с места и пристально смотрел на
черные бантики своих башмаков.
Сказав с
Карлом Иванычем еще несколько слов о понижении барометра и приказав Якову не
кормить собак, с тем чтобы на прощанье выехать после обеда послушать молодых
гончих, папа, против моего ожидания, послал нас учиться, утешив, однако,
обещанием взять на охоту.
По
дороге на верх я забежал на террасу. У дверей на солнышке, зажмурившись, лежала
любимая борзая собака отца – Милка.
– Милочка, –
говорил я, лаская ее и целуя в морду, – мы нынче едем; прощай! никогда
больше не увидимся.
Я
расчувствовался и заплакал.
|