Глава
III
Новый взгляд
Катенька
сидела подле меня в бричке и, склонив свою хорошенькую головку, задумчиво следила
за убегающей под колесами пыльной дорогой. Я молча смотрел на нее и удивлялся
тому не детски грустному выражению, которое в первый раз встречал на ее
розовеньком личике.
– А
вот скоро мы и приедем в Москву, – сказал я, – как ты думаешь, какая
она?
– Не
знаю, – отвечала она нехотя.
– Ну
все-таки, как ты думаешь: больше Серпухова или нет?..
– Что?
– Я
ничего.
Но
по тому инстинктивному чувству, которым один человек угадывает мысли другого и
которое служит путеводною нитью разговора, Катенька поняла, что мне больно ее
равнодушие; она подняла голову и обратилась ко мне:
– Папа
говорил вам, что мы будем жить у бабушки?
– Говорил;
бабушка хочет совсем с нами жить.
– И
все будем жить?
– Разумеется;
мы будем жить на верху в одной половине; вы в другой половине; а папа во флигеле;
а обедать будем все вместе, внизу у бабушки.
– Maman
говорит, что бабушка такая важная – сердитая?
– Не-ет!
Это только так кажется сначала. Она важная, но совсем не сердитая; напротив,
очень добрая, веселая. Коли бы ты видела, какой бал был в ее именины!
– Все-таки
я боюсь ее; да, впрочем, бог знает, будем ли мы…
Катенька
вдруг замолчала и опять задумалась.
– Что-о? –
спросил я с беспокойством.
– Ничего,
я так.
– Нет,
ты что-то сказала: «Бог знает…»
– Так
ты говорил, какой был бал у бабушки.
– Да
вот жалко, что вас не было; гостей было пропасть, человек тысяча, музыка,
генералы, и я танцевал… Катенька! – сказал я вдруг, останавливаясь в
середине своего описания, – ты не слушаешь?
– Нет,
слышу; ты говорил, что ты танцевал.
– Отчего
ты такая скучная?
– Не
всегда же веселой быть.
– Нет,
ты очень переменилась с тех пор, как мы приехали из Москвы. Скажи по
правде, – прибавил я с решительным видом, поворачиваясь к ней, –
отчего ты стала какая-то странная?
– Будто
я странная? – отвечала Катенька с одушевлением, которое доказывало, что
мое замечание интересовало ее, – я совсем не странная.
– Нет,
ты уж не такая, как прежде, – продолжал я, – прежде видно было, что
ты во всем с нами заодно, что ты нас считаешь как родными и любишь так же, как
и мы тебя, а теперь ты стала такая серьезная, удаляешься от нас…
– Совсем
нет…
– Нет,
дай мне договорить, – перебил я, уже начиная ощущать легкое щекотанье в
носу, предшествующее слезам, которые всегда навертывались мне на глаза, когда я
высказывал давно сдержанную задушевную мысль, – ты удаляешься от нас,
разговариваешь только с Мими, как будто не хочешь нас знать.
– Да
ведь нельзя же всегда оставаться одинаковыми; надобно когда-нибудь и перемениться, –
отвечала Катенька, которая имела привычку объяснять все какою-то
фаталистическою необходимостью, когда не знала, что говорить.
Я
помню, что раз, поссорившись с Любочкой, которая назвала ее глупой девочкой,
она отвечала: не всем же умным быть, надо и глупым быть; но меня не
удовлетворил ответ, что надо же и перемениться когда-нибудь, и я продолжал
допрашивать:
– Для
чего же это надо?
– Ведь
не всегда же мы будем жить вместе, – отвечала Катенька, слегка краснея и
пристально вглядываясь в спину Филиппа. – Маменька могла жить у покойницы
вашей маменьки, которая была ее другом; а с графиней, которая, говорят, такая
сердитая, еще, бог знает, сойдутся ли они? Кроме того, все-таки когда-нибудь да
мы разойдемся: вы богаты – у вас есть Петровское, а мы бедные – у маменьки
ничего нет.
Вы
богаты – мы бедны: эти слова и понятия, связанные с ними, показались мне
необыкновенно странны. Бедными, по моим тогдашним понятиям, могли быть только
нищие и мужики, и это понятие бедности я никак не мог соединить в своем
воображении с грациозной, хорошенькой Катей. Мне казалось, что Мими и Катенька
ежели всегда жили, то всегда и будут жить с нами и делить все поровну. Иначе и
быть не могло. Теперь же тысячи новых, неясных мыслей, касательно одинокого
положения их, зароились в моей голове, и мне стало так совестно, что мы богаты,
а они бедны, что я покраснел и не мог решиться взглянуть на Катеньку.
«Что
ж такое, что мы богаты, а они бедны? – думал я, – и каким образом из
этого вытекает необходимость разлуки? Отчего ж нам не разделить поровну того,
что имеем?» Но я понимал, что с Катенькой не годится говорить об этом, и
какой-то практический инстинкт, в противность этим логическим размышлениям, уже
говорил мне, что она права и что неуместно бы было объяснять ей свою мысль.
– Неужели
точно ты уедешь от нас? – сказал я, – как же это мы будем жить врозь?
– Что
же делать, мне самой больно; только ежели это случится, я знаю, что я сделаю…
– В
актрисы пойдешь… вот глупости! – подхватил я, зная, что быть актрисой было
всегда любимой мечтой ее.
– Нет,
это я говорила, когда была маленькой…
– Так
что же ты сделаешь?
– Пойду
в монастырь и буду там жить, буду ходить в черненьком платьице, в бархатной
шапочке.
Катенька
заплакала.
Случалось
ли вам, читатель, в известную пору жизни вдруг замечать, что ваш взгляд на вещи
совершенно изменяется, как будто все предметы, которые вы видели до тех пор,
вдруг повернулись к вам другой, неизвестной еще стороной? Такого рода моральная
перемена произошла во мне в первый раз во время нашего путешествия, с которого
я и считаю начало моего отрочества.
Мне
в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни, то есть наше
семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что
существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся
о нас и даже не имеющих понятия о нашем существовании. Без сомнения, я и прежде
знал все это; но знал не так, как я это узнал теперь, не сознавал, не
чувствовал.
Мысль
переходит в убеждение только одним известным путем, часто совершенно неожиданным
и особенным от путей, которые, чтобы приобрести то же убеждение, проходят
другие умы. Разговор с Катенькой, сильно тронувший меня и заставивший
задуматься над ее будущим положением, был для меня этим путем. Когда я глядел
на деревни и города, которые мы проезжали, в которых в каждом доме жило, по
крайней мере, такое же семейство, как наше, на женщин, детей, которые с
минутным любопытством смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на
лавочников, мужиков, которые не только не кланялись нам, как я привык видеть
это в Петровском, но не удостаивали нас даже взглядом, мне в первый раз пришел
в голову вопрос: что же их может занимать, ежели они нисколько не заботятся о
нас? и из этого вопроса возникли другие: как и чем они живут, как воспитывают
своих детей, учат ли их, пускают ли играть, как наказывают? и т. д.
|
