 Увеличить |
Глава
XXI
Катенька и Любочка
Катеньке
шестнадцать лет; она выросла; угловатость форм, застенчивость и неловкость
движений, свойственные девочке в переходном возрасте, уступили место
гармонической свежести и грациозности только что распустившегося цветка; но она
не переменилась. Те же светло-голубые глаза и улыбающийся взгляд, тот же,
составляющий почти одну линию со лбом, прямой носик с крепкими ноздрями и ротик
с светлой улыбкой, те же крошечные ямочки на розовых прозрачных щечках, те же
беленькие ручки… и к ней по-прежнему почему-то чрезвычайно идет название чистенькой
девочки. Нового в ней только густая русая коса, которую она носит, как большие,
и молодая грудь, появление которой заметно радует и стыдит ее.
Несмотря
на то, что Любочка всегда росла и воспитывалась с нею вместе, она во всех отношениях
совсем другая девочка.
Любочка
невысока ростом и, вследствие английской болезни, у нее ноги до сих пор еще гусем
и прегадкая талия. Хорошего во всей ее фигуре только глаза; и глаза эти
действительно прекрасны – большие, черные, и с таким неопределимо приятным
выражением важности и наивности, что они не могут не остановить внимания.
Любочка во всем проста и натуральна; Катенька же как будто хочет быть похожей
на кого-то. Любочка смотрит всегда прямо и иногда, остановив на ком-нибудь свои
огромные черные глаза, не спускает их так долго, что её бранят за это, говоря,
что это неучтиво; Катенька, напротив, опускает ресницы, щурится и уверяет, что
она близорука, тогда как я очень хорошо знаю, что она прекрасно видит. Любочка
не любит ломаться при посторонних, и, когда кто-нибудь при гостях начинает
целовать ее, она дуется и говорит, что терпеть не может нежностей; Катенька,
напротив, при гостях всегда делается особенно нежна к Мими и любит, обнявшись с
какой-нибудь девочкой, ходить по зале. Любочка страшная хохотунья и иногда, в
припадке смеха, машет руками и бегает по комнате; Катенька, напротив, закрывает
рот платком или руками, когда начинает смеяться. Любочка всегда сидит прямо и ходит
опустив руки; Катенька держит голову несколько набок и ходит сложив руки.
Любочка всегда ужасно рада, когда ей удается поговорить с большим мужчиной, и
говорит, что она непременно выйдет замуж за гусара; Катенька же говорит, что
все мужчины ей гадки, что она никогда не выйдет замуж, и делается совсем
другая, как будто она боится чего-то, когда мужчина говорит с ней. Любочка вечно
негодует на Мими за то, что ее так стягивают корсетами, что «дышать нельзя», и
любит покушать; Катенька напротив, часто, поддевая палец под мыс своего платья,
показывает нам, как оно ей широко, и ест чрезвычайно мало. Любочка любит
рисовать головки; Катенька же рисует только цветы и бабочек. Любочка играет
очень отчетливо фильдовские концерты, некоторые сонаты Бетховена; Катенька
играет варьяции и вальсы, задерживает темп, стучит, беспрестанно берет педаль
и, прежде чем начинать играть что-нибудь, с чувством берет три аккорда arpeggio…
Но
Катенька, по моему тогдашнему мнению, больше похожа на большую, и поэтому гораздо
больше мне нравится.
Глава
XXII
Папа
Папа
особенно весел с тех пор, как Володя поступил в университет, и чаще
обыкновенного приходит обедать к бабушке. Впрочем, причина его веселья, как я
узнал от Николая, состоит в том, что он в последнее время выиграл чрезвычайно
много. Случается даже, что он вечером, перед клубом, заходит к нам, садится за
фортепьяно, собирает нас вокруг себя и, притоптывая своими мягкими сапогами (он
терпеть не может каблуков и никогда не носит их), поет цыганские песни. И
надобно тогда видеть смешной восторг его любимицы Любочки, которая с своей стороны
обожает его. Иногда он приходит в классы и с строгим лицом слушает, как я
сказываю уроки, но по некоторым словам, которыми он хочет поправить меня, я
замечаю, что он плохо знает то, чему меня учат. Иногда он потихоньку мигает и
делает нам знаки, когда бабушка начинает ворчать и сердиться на всех без
причины. «Ну, досталось же нам, дети», – говорит он потом. Вообще
он понемногу спускается в моих глазах с той недосягаемой высоты, на которую его
ставило детское воображение. Я с тем же искренним чувством любви и уважения
целую его большую белую руку, но уже позволяю себе думать о нем, обсуживать его
поступки, и мне невольно приходят о нем такие мысли, присутствие которых пугает
меня. Никогда не забуду я случая, внушившего мне много таких мыслей и
доставившего мне много моральных страданий.
Один
раз, поздно вечером, он, в черном фраке и белом жилете, вошел в гостиную с тем,
чтобы взять с собой на бал Володю, который в это время одевался в своей
комнате. Бабушка в спальне дожидалась, чтобы Володя пришел показаться ей (она
имела привычку перед каждым балом призывать его к себе, благословлять,
осматривать и давать наставления). В зале, освещенной только одной лампой, Мими
с Катенькой ходила взад и вперед, а Любочка сидела за роялем и твердила второй
концерт Фильда, любимую пьесу maman.
Никогда
ни в ком не встречал я такого фамильного сходства, как между сестрой и матушкой.
Сходство это заключалось не в лице, не в сложении, но в чем-то неуловимом: в
руках, в манере ходить, в особенности в голосе и в некоторых выражениях. Когда
Любочка сердилась и говорила: «целый век не пускают», это слово целый век,
которое имела тоже привычку говорить maman, она выговаривала так, что,
казалось, слышал ее, как-то протяжно: це-е-лый век; но необыкновеннее всего
было это сходство в игре ее на фортепьяно и во всех приемах при этом: она так
же оправляла платье, так же поворачивала листы левой рукой сверху, так же с
досады кулаком била по клавишам, когда долго не удавался трудный пассаж, и
говорила: «ах, бог мой!», и та же неуловимая нежность и отчетливость игры, той
прекрасной фильдовской игры, так хорошо названной jeu perlé[80], прелести которой не
могли заставить забыть все фокус-покусы новейших пьянистов.
Папа
вошел в комнату скорыми маленькими шажками и подошел к Любочке, которая перестала
играть, увидев его.
– Нет,
играй, Люба, играй, – сказал он, усаживая ее, – ты знаешь, как я
люблю тебя слушать…
Любочка
продолжала играть, а папа долго, облокотившись на руку, сидел против нее; потом,
быстро подернув плечом, он встал и стал ходить по комнате. Подходя к роялю, он
всякий раз останавливался и долго пристально смотрел на Любочку. По движениям и
походке его я замечал, что он был в волнении. Пройдя несколько раз по зале, он,
остановившись за стулом Любочки, поцеловал ее в черную голову и потом, быстро
поворотившись, опять продолжал свою прогулку. Когда, окончив пьесу, Любочка
подошла к нему с вопросом: «Хорошо ли?», он молча взял ее за голову и стал целовать
в лоб и глаза с такою нежностию, какой я никогда не видывал от него.
– Ах,
бог мой! ты плачешь! – вдруг сказала Любочка, выпуская из рук цепочку его
часов и уставляя на его лицо свои большие удивленные глаза. – Прости меня,
голубчик папа, я совсем забыла, что это мамашина пьеса.
– Нет,
друг мой, играй почаще, – сказал он дрожащим от волнения голосом, –
коли бы ты знала, как мне хорошо поплакать с тобой…
Он
еще раз поцеловал ее и, стараясь пересилить внутреннее волнение, подергивая
плечом, вышел в дверь, ведущую через коридор в комнату Володи.
– Вольдемар!
скоро ли ты? – крикнул он, останавливаясь посреди коридора. В это самое
время мимо него проходила горничная Маша, которая, увидав барина, потупилась и
хотела обойти его. Он остановил ее.
– А
ты все хорошеешь, – сказал он, наклоняясь к ней.
Маша
покраснела и еще более опустила голову.
– Позвольте, –
прошептала она.
– Вольдемар,
что ж, скоро ли? – повторил папа, подергиваясь и покашливая, когда Маша прошла
мимо и он увидал меня…
Я
люблю отца, но ум человека живет независимо от сердца и часто вмещает в себя
мысли, оскорбляющие чувство, непонятные и жестокие для него. И такие мысли,
несмотря на то, что я стараюсь удалить их, приходят мне…
|
