Увеличить |
Глава
XX
Ивины
Мне
еще тяжелей стало думать о предстоящем необходимом визите. Но прежде, чем к князю,
по дороге надо было заехать к Ивиным. Они жили на Тверской, в огромном красивом
доме. Не без боязни вошел я на парадное крыльцо, у которого стоял швейцар с
булавой.
Я
спросил его – дома ли?
– Кого
вам надо? Генеральский сын дома, – сказал мне швейцар.
– А
сам генерал? – спросил я храбро.
– Надо
доложить. Как прикажете? – сказал швейцар и позвонил. Лакейские ноги в
штиблетах показались на лестнице. Я так оробел, сам не знаю чего, что сказал
лакею, чтоб он не докладывал генералу, а что я пройду прежде к генеральскому
сыну. Когда я шел вверх по этой большой лестнице, мне показалось, что я
сделался ужасно маленький (и не в переносном, а в настоящем значении этого
слова). То же чувство я испытал и тогда, когда мои дрожки подъехали к большому
крыльцу: мне показалось, что и дрожки, и лошадь, и кучер сделались маленькие. Генеральский
сын лежал на диване с открытой перед ним книгой и спал, когда я вошел к нему.
Его гувернер, г. Фрост, который все еще оставался у них в доме, вслед за мной
своей молодецкой походкой вошел в комнату и разбудил своего воспитанника. Ивин
не изъявил особенной радости при виде меня, и я заметил, что, разговаривая со
мной, он смотрел мне в брови. Хотя он был очень учтив, мне казалось, что он занимает
меня так же, как и княжна, и что особенного влеченья ко мне он не чувствовал, а
надобности в моем знакомстве ему не было, так как у него, верно, был свой,
другой круг знакомства. Все это я сообразил преимущественно потому, что он
смотрел мне в брови. Одним словом, его отношения со мной были, как мне ни
неприятно признаться в этом, почти такие же, как мои с Иленькой. Я начинал
приходить в раздраженное состояние духа, каждый взгляд Ивина ловил на лету и,
когда он встречался с глазами Фроста, переводил его вопросом: «И зачем он
приехал к нам?»
Поговорив
немного со мной, Ивин сказал, что его отец и мать дома, так не хочу ли я сойти
к ним вместе.
– Сейчас
я оденусь, – прибавил он, выходя в другую комнату, несмотря на то, что и в
своей комнате был хорошо одет – в новом сюртуке и белом жилете. Через несколько
минут он вышел ко мне в мундире, застегнутом на все пуговицы, и мы вместе пошли
вниз. Парадные комнаты, через которые мы прошли, были чрезвычайно велики,
высоки и, кажется, роскошно убраны, что-то было там мраморное, и золотое, и
обвернутое кисеей, и зеркальное. Ивина в одно время с нами из другой двери
вошла в маленькую комнату за гостиной. Она очень дружески-родственно приняла
меня, усадила подле себя и с участием расспрашивала меня о всем нашем семействе.
Ивина,
которую я прежде раза два видал мельком, а теперь рассмотрел внимательно, очень
понравилась мне. Она была велика ростом, худа, очень бела и казалась постоянно
грустной и изнуренной. Улыбка у нее была печальная, но чрезвычайно добрая;
глаза были большие, усталые и несколько косые, что давало ей еще более
печальное и привлекательное выражение. Она сидела не сгорбившись, а как-то
опустившись всем телом, все движенья ее были падающие. Она говорила вяло, но
звук голоса ее и выговор с неясным произношением p и л были очень
приятны. Она не занимала меня. Ей, видимо, доставляли грустный интерес мои
ответы об родных, как будто она, слушая меня, с грустью вспоминала лучшие
времена. Сын ее вышел куда-то, она минуты две молча смотрела на меня и вдруг
заплакала. Я сидел перед ней и никак не мог придумать, что бы мне сказать или
сделать. Она продолжала плакать, не глядя на меня. Сначала мне было жалко ее,
потом я подумал: «Не надо ли утешать ее, и как это надо сделать?» – и, наконец,
мне стало досадно за то, что она ставила меня в такое неловкое положение.
«Неужели я имею такой жалкий вид? – думал я, – или уж не нарочно ли
она это делает, чтоб узнать, как я поступлю в этом случае?»
«Уйти
же теперь неловко, – как будто я бегу от ее слез», – продолжал думать
я. Я повернулся на стуле, чтоб хоть напомнить ей о моем присутствии.
– Ах,
какая я глупая! – сказала она, взглянув на меня и стараясь
улыбнуться, – бывают такие дни, что плачешь без всякой причины.
Она
стала искать платок подле себя на диване и вдруг заплакала еще сильнее.
– Ах,
боже мой! как это смешно, что я все плачу. Я так любила вашу мать, мы так дружны…
были… и…
Она
нашла платок, закрылась им и продолжала плакать. Опять повторилось мое неловкое
положение и продолжалось довольно долго. Мне было и досадно, и еще больше жалко
ее. Слезы ее казались искренни, и мне все думалось, что она не столько плакала
об моей матери, сколько о том, что ей самой было не хорошо теперь, и когда-то,
в те времена, было гораздо лучше. Не знаю, чем бы это кончилось, ежели бы не вошел
молодой Ивин и не сказал, что старик Ивин ее спрашивает. Она встала и хотела
уже идти, когда сам Ивин вошел в комнату. Это был маленький, крепкий, седой
господин с густыми черными бровями, с совершенно седой, коротко обстриженной
головой и чрезвычайно строгим и твердым выражением рта.
Я
встал и поклонился ему, но Ивин, у которого было три звезды на зеленом фраке,
не только не ответил на мой поклон, но почти не взглянул на меня, так что а
вдруг почувствовал, что я не человек, а какая-то не стоящая внимания вещь –
кресло или окошко, или ежели человек, то такой, который нисколько не отличается
от кресла или окошка.
– А
вы всё не написали графине, моя милая, – сказал он жене по-французски, с
бесстрастным, но твердым выражением лица.
– Прощайте,
monsieur Irteneff, – сказала мне Ивина, вдруг как-то гордо кивнув головой
и так же, как сын, посмотрев мне в брови. Я поклонился еще раз и ей, и ее мужу,
и опять на старого Ивина мой поклон подействовал так же, как ежели бы открыли
или закрыли окошко. Студент Ивин проводил меня, однако, до двери и дорогой
рассказал, что он переходит в Петербургский университет, потому что отец его
получил там место (он назвал мне какое-то очень важное место).
«Ну,
уж как папа хочет, – пробормотал я сам себе, садясь в дрожки, – а моя
нога больше не будет здесь никогда; эта нюня плачет, на меня глядя, точно я
несчастный какой-нибудь, а Ивин, свинья, не кланяется; я же ему задам…» Чем это
я хотел задать ему, я решительно не знаю, но так это пришлось к слову.
После
часто мне надо было выдерживать увещания отца, который говорил, что необходимо кюльтивировать
это знакомство и что я не могу требовать, чтоб человек в таком положении, как
Ивин, занимался мальчишкой, как я; но я выдержал характер довольно долго.
|