Увеличить |
Глава
XXII
Задушевный разговор с моим другом
Теперешний
разговор наш происходил в фаэтоне на дороге в Кунцево. Дмитрий отсоветовал мне
ехать утром с визитом к своей матери, а заехал за мной после обеда, чтобы
увезти на весь вечер, и даже ночевать, на дачу, где жило ого семейство. Только
когда мы выехали из города и грязно-пестрые улицы и несносный оглушительный шум
мостовой заменились просторным видом полей и мягким похряскиванием колес по
пыльной дороге и весенний пахучий воздух и простор охватил меня со всех сторон,
только тогда я немного опомнился от разнообразных новых впечатлений и сознания
свободы, которые в эти два дня совершенно меня запутали. Дмитрий был общителен
и кроток, не поправлял головой галстука, не подмигивал нервически и не
зажмуривался; я был доволен теми благородными чувствами, которые ему высказал,
полагая, что за них он совершенно простил мне мою постыдную историю с
Колпиковым, не презирает меня за нее, и мы дружно разговорились о многом таком
задушевном, которое не во всяких условиях говорится друг другу. Дмитрий
рассказывал мне про свое семейство, которого я еще не знал, про мать, тетку,
сестру и ту, которую Володя и Дубков считали пассией моего друга и называли рыженькой.
Про мать он говорил с некоторой холодной и торжественной похвалой, как будто с
целью предупредить всякое возражение по этому предмету; про тетку он отзывался
с восторгом, но и с некоторой снисходительностью; про сестру он говорил очень
мало и как будто бы стыдясь мне говорить о ней; но про рыженькую, которую
по-настоящему звали Любовью Сергеевной и которая была пожилая девушка, жившая
по каким-то семейным отношениям в доме Нехлюдовых, он говорил мне с
одушевлением.
– Да,
она удивительная девушка, – говорил он, стыдливо краснея, но тем с большей
смелостью глядя мне в глаза, – она уж не молодая девушка, даже скорей
старая, и совсем нехороша собой, но ведь что за глупость, бессмыслица – любить
красоту! – я этого не могу понять, так это глупо (он говорил это, как
будто только что открыл самую новую, необыкновенную истину), а такой души,
сердца и правил… я уверен, не найдешь подобной девушки в нынешнем свете (не
знаю, от кого перенял Дмитрий привычку говорить, что все хорошее редко в
нынешнем свете, но он любил повторять это выражение, и оно как-то шло к нему).
Только я боюсь, – продолжал он спокойно, совершенно уже уничтожив своим
рассуждением людей, которые имели глупость любить красоту, – я боюсь что
ты не поймешь и не узнаешь ее скоро: она скромна и даже скрытна, не любит
показывать свои прекрасные, удивительные качества. Вот матушка, которая, ты увидишь,
прекрасная и умная женщина, – она знает Любовь Сергеевну уже несколько лет
и не может и не хочет понять ее. Я даже вчера… я скажу тебе, отчего я был не в
духе, когда ты у меня спрашивал. Третьего дня Любовь Сергеевна желала, чтоб я
съездил с ней к Ивану Яковлевичу*,– ты слышал, верно, про Ивана Яковлевича,
который будто бы сумасшедший, а действительно – замечательный человек. Любовь
Сергеевна чрезвычайно религиозна, надо тебе сказать, и понимает совершенно
Ивана Яковлевича. Она часто ездит к нему, беседует с ним и дает ему для бедных
деньги, которые сама вырабатывает. Она удивительная женщина, ты увидишь. Ну, и
я ездил с ней к Ивану Яковлевичу и очень благодарен ей за то, что видел этого
замечательного человека. А матушка никак не хочет понять этого, видит в этом
суеверие. И вчера у меня с матушкой в первый раз в жизни был спор, и довольно
горячий, – заключил он, сделав судорожное движение шеей, как будто в
воспоминание о чувстве, которое он испытывал при этом споре.
– Ну,
и как же ты думаешь? то есть как, когда ты воображаешь, что выйдет… или вы с
нею говорите о том, что будет и чем кончится ваша любовь или дружба? –
спросил я, желая отвлечь его от неприятного воспоминания.
– Ты
спрашиваешь, думаю ли я жениться на ней? – спросил он меня, снова краснея,
но смело, повернувшись, глядя мне в лицо.
«Что
ж в самом деле, – подумал я, успокаивая себя, – это ничего, мы большие,
два друга, едем в фаэтоне и рассуждаем о нашей будущей жизни. Всякому даже
приятно бы было теперь со стороны послушать и посмотреть на нас».
– Отчего
ж нет? – продолжал он после моего утвердительного ответа, – ведь моя
цель, как и всякого благоразумного человека, – быть счастливым и хорошим,
сколько возможно; и с ней, ежели только она захочет этого, когда я буду
совершенно независим, я с ней буду и счастливее и лучше, чем с первой
красавицей в мире.
В
таких разговорах мы и не заметили, как подъезжали к Кунцеву, – не заметили
и того, что небо заволокло и собирался дождик. Солнце уже стояло невысоко,
направо, над старыми деревьями кунцевского сада, и половина блестящего красного
круга была закрыта серой, слабо просвечивающей тучей; из другой половины
брызгами вырывались раздробленные огненные лучи и поразительно ярко освещали
старые деревья сада, неподвижно блестевшие своими зелеными густыми макушками
еще на ясном, освещенном месте лазури неба. Блеск и свет этого края неба был
резко противоположен лиловой тяжелой туче, которая залегла перед нами над
молодым березником, видневшимся на горизонте.
Немного
правее виднелись уже из-за кустов и дерев разноцветные крыши дачных домиков, из
которых некоторые отражали на себе блестящие лучи солнца, некоторые принимали
на себя унылый характер другой стороны неба. Налево внизу синел неподвижный
пруд, окруженный бледно-зелеными ракитами, которые темно отражались на его
матовой, как бы выпуклой поверхности. За прудом, по полугорью, расстилалось
паровое чернеющее поле, и прямая линия ярко-зеленой межи, пересекавшей его,
уходила вдаль и упиралась в свинцовый грозовой горизонт. С обеих сторон мягкой
дороги, по которой мерно покачивался фаэтон, резко зеленела сочная уклонившаяся
рожь, уж кое-где начинавшая выбивать в трубку. В воздухе было совершенно тихо и
пахло свежестью; зелень деревьев, листьев и ржи была неподвижна и необыкновенно
чиста и ярка. Казалось, каждый лист, каждая травка жили своей отдельной, полной
и счастливой жизнью. Около дороги я заметил черноватую тропинку, которая вилась
между темно-зеленой, уже больше чем на четверть поднявшейся рожью, и эта
тропинка почему-то мне чрезвычайно живо напомнила деревню и, вследствие
воспоминания о деревне, по какой-то странной связи мыслей, чрезвычайно живо
напомнила мне Сонечку и то, что я влюблен в нее.
Несмотря
на всю дружбу мою к Дмитрию и на удовольствие, которое доставляла мне его
откровенность, мне не хотелось более ничего знать о его чувствах и намерениях в
отношении Любовь Сергеевны, а непременно хотелось сообщить про свою любовь к
Сонечке, которая мне казалась любовью гораздо высшего разбора. Но я почему-то
не решился сказать ему прямо свои предположения о том, как будет хорошо, когда
я, женившись на Сонечке, буду жить в деревне, как у меня будут маленькие дети,
которые, ползая по полу, будут называть меня папой, и как я обрадуюсь, когда он
с своей женой, Любовью Сергеевной, приедет ко мне в дорожном платье… а сказал
вместо всего этого, указывая на заходящее солнце: «Дмитрий, посмотри, какая прелесть!»
Дмитрий
ничего не сказал мне, видимо, недовольный тем, что на его признание, которое,
вероятно, стоило ему труда, я отвечал, обращая его внимание на природу, к
которой он вообще был хладнокровен. Природа действовала на него совсем иначе,
чем на меня: она действовала на него не столько красотой, сколько
занимательностью; он любил ее более умом, чем чувством.
– Я
очень счастлив, – сказал я ему вслед за этим, не обращая внимания на то,
что он, видимо, был занят своими мыслями и совершенно равнодушен к тому, что я
мог сказать ему. – Я ведь тебе говорил, помнишь, про одну барышню, в
которую я был влюблен, бывши ребенком; я видел ее нынче, – продолжал я с
увлечением, – и теперь я решительно влюблен в нее…
И
я рассказал ему, несмотря на продолжавшееся на лице его выражение равнодушия,
про свою любовь и про все планы о будущем супружеском счастии. И странно, что
как только я рассказал подробно про всю силу своего чувства, так в то же
мгновение я почувствовал, как чувство это стало уменьшаться.
Дождик
захватил нас, когда уже мы повернули в березовую аллею, ведущую к даче. Но он
не замочил нас. Я знал, что шел дождик, только потому, что несколько капель
упало мне на нос и на руку и что что-то зашлепало по молодым клейким листьям
берез, которые, неподвижно повесив свои кудрявые ветви, казалось, с наслаждением,
выражающимся тем сильным запахом, которым они наполняли аллею, принимали на
себя эти чистые, прозрачные капли. Мы вышли из коляски, чтоб поскорее до дома
пробежать садом. Но у самого входа в дом столкнулись с четырьмя дамами, из
которых две с работами, одна с книгой, а другая с собачкой скорыми шагами шли с
другой стороны. Дмитрий тут же представил меня своей матери, сестре, тетке и
Любовь Сергеевне. На секунду они остановились, но дождик начинал накрапывать
чаще и чаще.
– Пойдемте
на галерею, там ты его еще раз представишь, – сказала та, которую я принял
за мать Дмитрия, и мы вместе с дамами взошли на лестницу.
|