 Увеличить |
Глава
VIII
История Карла Иваныча
Поздно
вечером накануне того дня, в который Карл Иваныч должен был навсегда уехать от
нас, он стоял в своем ваточном халате и красной шапочке подле кровати и,
нагнувшись над чемоданом, тщательно укладывал в него свои вещи.
Обращение
с нами Карла Иваныча в последнее время было как-то особенно сухо: он как будто
избегал всяких с нами сношений. Вот и теперь, когда я вошел в комнату, он
взглянул на меня исподлобья и снова принялся за дело. Я прилег на свою постель,
но Карл Иваныч, прежде строго запрещавший делать это, ничего не сказал мне, и
мысль, что он больше не будет ни бранить, ни останавливать нас, что ему нет
теперь до нас никакого дела, живо припомнила мне предстоящую разлуку. Мне стало
грустно, что он разлюбил нас, и хотелось выразить ему это чувство.
– Позвольте,
я помогу вам, Карл Иваныч, – сказал я, подходя к нему.
Карл
Иваныч взглянул на меня и снова отвернулся, но в беглом взгляде, который он
бросил на меня, я прочел не равнодушие, которым объяснял его холодность, но
искреннюю, сосредоточенную печаль.
– Бог
все видит и все знает, и на все его святая воля, – сказал он, выпрямляясь
во весь рост и тяжело вздыхая. – Да, Николенька, – продолжал он,
заметив выражение непритворного участия, с которым я смотрел на него, –
моя судьба быть несчастливым с самого моего детства и по гробовую доску. Мне
всегда платили злом за добро, которое я делал людям, и моя награда не здесь, а
оттуда, – сказал он, указывая на небо. – Когда б вы знали мою историю
и все, что я перенес в этой жизни!.. Я был сапожник, я был солдат, я был дезертир,
я был фабрикант, я был учитель, и теперь я нуль! и мне, как сыну божию, некуда
преклонить свою голову, – заключил он и, закрыв глаза, опустился в свое
кресло.
Заметив,
что Карл Иваныч находился в том чувствительном расположении духа, в котором он,
не обращая внимания на слушателей, высказывал для самого себя свои задушевные
мысли, я, молча и не спуская глаз с его доброго лица, сел на кровать.
– Вы
не дитя, вы можете понимать. Я вам скажу свою историю и все, что я перенес в
этой жизни. Когда-нибудь вы вспомните старого друга, который вас очень любил,
дети!..
Карл
Иваныч облокотился рукою о столик, стоявший подле него, понюхал табаку и, закатив
глаза к небу, тем особенным, мерным горловым голосом, которым он обыкновенно
диктовал нам, начал так свое повествование:
– Я
был нешаслив ишо во чрева моей матрри. Das Unglück verfolgte mich schon im
Schosse meiner Mutter! – повторил он еще с большим чувством.
Так
как Карл Иваныч не один раз, в одинаковом порядке, одних и тех же выражениях и
с постоянно неизменяемыми интонациями, рассказывал мне впоследствии свою
историю, я надеюсь передать ее почти слово в слово: разумеется, исключая
неправильности языка, о которой читатель может судить по первой фразе. Была ли
это действительно его история или произведение фантазии, родившееся во время
его одинокой жизни в нашем доме, которому он и сам начал верить от частого
повторения, или он только украсил фантастическими фактами действительные
события своей жизни – не решил еще я до сих пор. С одной стороны, он с слишком
живым чувством и методическою последовательностью, составляющими главные
признаки правдоподобности, рассказывал свою историю, чтобы можно было не верить
ей; с другой стороны, слишком много было поэтических красот в его истории; так
что именно красоты эти вызывали сомнения.
«В
жилах моих течет благородная кровь графов фон Зомерблат! In meinen Adern
fliesst das edle Blut des Grafen von Sommerblat! Я родился шесть недель после сватьбы. Муж моей
матери (я звал его папенька) был арендатор у графа Зомерблат. Он не мог
позабыть стыда моей матери и не любил меня. У меня был маленький брат Johann и
две сестры; но я был чужой в своем собственном семействе! Ich war ein Fremder
in meiner eigenen Familie! Когда Johann делал глупости, папенька говорил: «С
этим ребенком Карлом мне не будет минуты покоя!», меня бранили и наказывали.
Когда сестры сердились между собой, папенька говорил: «Карл никогда не будет
послушный мальчик!», меня бранили и наказывали. Одна моя добрая маменька любила
и ласкала меня. Часто она говорила мне: «Карл! подите сюда, в мою комнату», и
она потихоньку целовала меня. «Бедный, бедный Карл! – сказала она, –
никто тебя не любит, но я ни на кого тебя не променяю. Об одном тебя просит
твоя маменька, – говорила она мне, – учись хорошенько и будь всегда
честным человеком, бог не оставит тебя! Trachte nur ein ehrlicher
Deutscher zu werden – sagte sie – und der liebe Gott wird dich nicht
verlassen!» И я
старался. Когда мне минуло четырнадцать лет и я мог идти к причастию, моя
маменька сказала моему папеньке: «Карл стал большой мальчик, Густав; что мы
будем с ним делать?» И папенька сказал: «Я не знаю». Тогда маменька сказала:
«Отдадим его в город к господину Шульц, пускай он будет сапожник!», и папенька
сказал: «Хорошо», und mein Vater sagte «gut». Шесть лет и семь месяцев я жил в
городе у сапожного мастера, и хозяин любил меня. Он сказал: «Карл хороший
работник, и скоро он будет моим Geselle!»[48],
но… человек предполагает, а бог располагает… в 1796 году была назначена
Konskription[49],
и все, кто мог служить, от восемнадцати до двадцать первого года, должны были собраться
в город.
Папенька
и брат Johann приехали в город, и мы вместе пошли бросить Los[50], кому быть Soldat и кому
не быть Soldat. Johann вытащил дурной нумеро – он должен быть Soldat, я вытащил
хороший нумеро – я не должен быть Soldat. И папенька сказал: «У меня был один
сын, и с тем я должен расстаться! Ich hatte einen einzigen Sohn und von diesem muss
ich mich trennen!»
Я
взял его за руку и сказал: «Зачем вы сказали так, папенька? Пойдемте со мной, я
вам скажу что-нибудь». И папенька пошел. Папенька пошел, и мы сели в трактир за
маленький столик. «Дайте нам пару Bierkrug»[51],
– я сказал, и нам принесли. Мы выпили по стаканчик, и брат Johann тоже выпил.
– Папенька! –
я сказал, – не говорите так, что «у вас был один сын, и вы с тем должны расстаться»,
у меня сердце хочет выпрыгнуть, когда я этого слышу. Брат Johann
не будет служить – я буду Soldat!.. Карл здесь никому не нужен, и Карл будет
Soldat.
– Вы
честный человек, Карл Иваныч! – сказал мне папенька и поцеловал
меня. – Du bist ein braver Bursche! – sagte mir mein Vater und küsste
mich.
И
я был Soldat!»
|
